Соберёмся, друзья, на Конюшенной,

Где союз словно дом наш родной,

Сохраним и отправим всё нужное

В файлы памяти над белой Невой.

Время в комнатах плавится оловом,

Расцветая сияньем в ночи,

Обжигающим творческим всполохом,

Или громом, ведь мы не молчим!

Будет грустно и чуточку весело

Покидать этот дом навсегда,

И покроется серою плесенью

Мойки чёрного платья вода.

Мы уйдём по отглаженной лестнице

Утюгами натруженных ног,

В неизвестность, к звенящей наместнице,

Нам отдал её город и Бог.

Но, увидев, не станем мы хмурится,

Примирившись с утратой своей,

До свиданья, любимая улица,

Светлый дом говорящих теней!

Ты платье разорви моей вселенной

 

Зелёное зерно с личиной Бога –

Ты платье разорви моей вселенной,

Я тайна мирозданья, недотрога,

В твоих глазах зажгусь звездою пленной,

 

Застынет космос числами немыми,

Осыплется на крик в твои объятья,

Я на губах твоё узнаю имя,

Ты тянешь нити в пяльцы, пяльцы, пальцы…

 

А после я проснусь в немое утро,

Чтоб кофе располынить злую повесть

И день открою пасмурно и мудро…

Но вот звонок…Пошла ты полем, совесть…

Под привкус колёс

 

Весна пролетела, как белая, вольная птица,

А поезд всё едет куда-то, усталый до слёз,

Любовь умерла, одуванчик не распустился,

Он умер с мечтою о лете под привкус колёс…

 

Но так же суетно и монотоннообразно

Мелькали столбы серых дней и замыленных душ,

А дьявол в Аду нажирался так безобразно,

В миндальной тоске исчезал погулять в Мулен-Руж…

 

И пахло весной, алым маком и стройною башней,

Скакали лягушки в тарелки и губы цвели,

Гуляла Ассоль вместе с дьяволом всё бесшабашней,

А Грей всё сидел и сидел на Российской мели.

Черный ангел

        

В соцветье перламутровых лесов

Ребёнка плач из толщи голосов…

Иду, иду по мёртвенному льду,

Извив ветвей вещает: «украду»…

 

Стремлюсь сквозь рой заснеженных стволов,

Ни хруст ветвей, а только лёд из слов,

И ангел чёрный в жгучей глубине

Один горюет слёзно обо мне…

Блюдо весны пахнет корюшкой

Кисть тополей перепачкала небо клеем,

Блюдо весны пахнет корюшкой остро и горько,

Я забинтована белым твоим елеем,

Ешь это блюдо без всяких дурацких «только»

 

Или, увы, не гурман ты, а просто дурень,

Купишь, чтоб больше не ждать блядовушку-шалаву,

Кто-то кричит, ну а кто-то в подъезде курит

На совместимость устроив у лифта облаву.

Сколько чужих огней

Сколько чужих огней,

Все они – не мои.

Там, где порвалось, зашей –

В беспросветные дни,

 

А бесхребетный полёт –

В пару сломанных спин,

Стёкл оскаленный рот –

В каменный холод витрин.

В Таврическом саду

 

Мелкий дождик прошёл и над озером мягкая дымка,

И Таврический пруд замечтался в чём-то в тиши,

Я одна постигаю, что время летучее зыбко,

Я под дубом столетним стою, а вокруг ни души…

 

Говори со мной, дуб, расскажи мне былые напевы

На забытом давно деревянно-немом языке

Прорастаю в тебя со всей нежностью сладостной Евы,

Чтоб кольцо загорелось на правой, дрожащей руке.

Весенняя Земля

 

Остро пахло зелёной листвою, звенела Земля,

Наполнялись любовью зелёной и светлой поля

И смеялись лучиночки солнца в её волосах

И всё ярче горела помада на дерзких губах…

 

И упала весна на траву, распустились цветы,

А на крыше подрались за кошку шальные коты

И смеялась и пела от счастья невеста-Земля,

И струились небесной фатою её тополя!

Всё это было

Что мне осталось?

Только усталость, смятого времени горсть,

Жгучая старость

И в ней опора для измождённых – трость…

 

Что мне осталось?

Пенная ванна в алых кровинках роз,

Поздняя сладость

Жаркое лето для измождённых стрекоз…

 

Что мне…Но полно –

Чёрная бездна в гневных раскатах гроз.

Лунная полночь.

Лунные строки. Россыпь мерцающих слёз.

Синее Немо

Море мерцает в глазах –

Дочечки светлое Немо

Плавало на небесах

До разрушенья Эдема,

 

И распустилось в саду

Яблоком спелым и красным

Я волшебство украду

В самую главную сказку!

 

Космос смеялся в глазах –

Дочечки синее Немо

В старых семи мирах

Главная теорема…

Пьяница

 

Леди грозовых змей

В чёрную куталась тень,

И растворялась в ней

Бездна коньячных дней,

 

Солнце плело силки

В чёрных глазах-дворах,

Но ни о чём узелки

В древних семи мирах…

 

Ну, а в колодцах – ночь

Каялась и клялась,

Ну, а в кроватке – дочь…

Маму не дождалась…

В Приюте

 

Грозно на кухне в приюте

Чайник свирепый ругался,

Он позабыл об уюте

На общенищенском галсе.

Он ненавидел бездомность,

Горе в глазах растворяя.

Он утопил однотонность

В чашках черничного чая.

Фыркал измученно гневом:

«Вы же не трупы, а люди,

Стал потолок вашим небом,

Пищею – кости на блюде…

Встаньте в Христе вы из мёртвых,

Тошно гореть за неверных»…

Но на полотнищах стёртых

Отблески грешников серных

Цвет войны

 

Проявился внезапно прожилкой на мраморе мира

Небывалый Ирис- цвет войны карамельного Марса.

Онемел от предчувствия круг под резцом ювелира

И сломался в преддверье последнего, страшного фарса.

 

Мир дрожал, словно студень под коркой запекшейся пепла,

Задохнувшись от вони вещей, причитанья орудий.

Виртуальная бездна все падала, ширилась, крепла -

Даже мир не уверен был, будет он или не будет.

Последняя игра

 

Листьев карты крапленые осень кидала на счастье.

Битвы завтрашней пульс нарастал, разрывал подземелья.

Псы с клыками кровавыми вновь ощетинили пасти,

Червь–прогресс насадили на крюк в двадцать первом похмелье.

 

Рвался в горле поруганной девы Земли рвотный импульс

И взорвался рыданьями вместе с останками суши

Фарш собачий, прогресса ошметки и атомный привкус -

До свиданья, Господь, не забудь помянуть наши чёртовы души!

Чёрные маки

        

Чёрные маки растут на стене,

Чёрные маки в тебе и во мне,

Крест не омоет безликость луны,

Где извиваются мёртвые сны.

        

Чёрные маки в могильных зрачках,

Трещины в безднах на зеркалах…

Кто это, ты ли передо мной,

В млечной и жуткой ране ночной?

 

Я же – лунатик – я выйду в окно

Вслед за тобою – раз так суждено…

Всех ядовитей и жгучей – лови

Чёрные маки – символ любви.

Вопрос

 

Заверещал истошно пылесос,

Заговорило радио на кухне,

В квартирных дрязгах прозвучал вопрос:

Что будет, если вдруг жилище рухнет?

Пыль серых жизней соберёт земля,

А сплетен грязь впитает белый воздух

И не снежинок стая – тучей тля

Огромным слоганом составит слово «поздно».

Остановился мрачный небоскреб

В своём падении пьяном на мгновенье,

А после разрушением соскрёб

Надежды строчки из стихотворения.

Чайник

Оскорбив огнём конфорок

Зимней кухни мёртвый солод

Чайника рассею морок –

Вскипячу бездонный холод.

Ржавый бок как светофор,

Чайник брызжет жгуче-красным,

У него в Аду фурор –

Из бурляще-пенной пасти

Он плюётся днём греха,

Мёртвым морем павших чаек,

Где исчезла шелуха

Желтых тел…Нет – желтых маек.

Он смеётся всё сильней,

Но хохочет или плачет?

Или хочет за людей

Разобраться в сверхзадаче?

Фокусима

 

О, Фокусима, спи ещё фатально,

Природой гневной не локализована,

Не разошелся шов континентально,

Плита Евразии толчком не взорвана.

 

Но мир застыл. Биенье амплитуды

Достигло пика, разорвав вчерашнее.

В осколках жизней колотой посуды

Останки судеб, смерти эпотажнее.

 

Цунами пенное над всеми башнями

И станций атомных горящая симфония.

Не сакура, а ханами плутония,

С ураном ядовито разлагавшихся.

 

Тьмой злобных крыс плодилась радиация,

В кровавой ванне – диких миллизивертах,

И крик раскатистый застыл в раскрытых ртах…

Закончилась ли та утилизация?

Двадцатый век

 

По стенам стекает двадцатый век,

Кровь проступает на венах обоев.

Лубяночно-чёрный, кошмарный смех,

Тра-та-та-та изо всех обоем.

 

Над зеленью света трепещет моль,

Бабочкой тщетно себя считая,

Не хочет поверить, какая ей роль

Выпала в круге до жути простая.

 

А за абажуром кромешная тьма

Вечно страдающий смерти желудок,

Что в тридцать седьмом повернулся с ума –

Беспозвоночно-жестокий ублюдок.

 

Ком тра-та-та-та нарастает в мешке,

Крутится с кровью в старинной пластинке.

На двадцать прокуренном в ночь чердаке

Молится век без права починки.

Черепный вождь

 

В нас герб запечатан Романовский,

А вензель, дырявый от пуль,

Ведёт, вместе с плачем, в цыгановский

Разгул, где в кипении бурь

Рождается красное варево

И брызжет им черепный вождь:

«Топите же всё государево

И Русь – его главную ложь»!

И хлебом немецким прикормленный,

В ошмётках кровавых монет,

Он что, большевик? Дьявол форменный

Из тысячи каменных лет

Восставший во имя проклятия,

Задумавший лютое зло -

Порвёт он Российское платье

И в белое плюнет чело.

Гнев Земли

 

Нефть. Космос икринками. Смерть.

Свить. Кесаря играми. Смерч.

Знать. Рты виноватые. Жечь.

Дам. Рою. Горячую плеть.

Рак. В атомных клетках. Постой.

Реж. На алтаре. Агнца. Вой.

Ой. Солнце гремучее. Взрыв.

Вы. Сами же. Вскрыли нарыв.

Я. Беззащитная ваша Земля.

Вы…Вы – моя тля.

Вечное

 

Единства синтез – счастья вечный смысл,

Среди лесов субтропиков, дождя,

В глазах зелёных нежного вождя,

Вне всех времён и самых точных чисел!   

 

А что потом? Падение Египта?

Победа? Смерть могильным январём?

Но там, вдали, над мерзким вороньём

Нас словом «жизнь» спасёт чернил изгиб!

Уменьшаясь

 

Так немыслим лучистый свет

И дома поглощая, и числа,

И горячие грешные мысли,

И десятки прокрученных лет.

 

Так незыблим июньский день,

И людей, и теней бирюза,

В серебристых ресницах глаза,

В распустившихся душах сирень.

 

Так беспечен и молод Бог,

Бог ребёнок и Бог старик –

Трёхколёсный крутит итог,

Уменьшаясь, не слышит крик…

Вечность

 

Солнце Неву тянет из трубочки –

Огненно-белый, дрожащий коктейль…

Жажда любви, узкие юбочки

И разговоры про Коктебель…

 

Солнце очки опуская, щурится,

Ярче, стремительнее, мощней

Время горит по переулочкам –

Молодость. Старость. Осколки дней

 

Брошены в миску на радость нищему –

Вечность по-буквам ему собери,

Но Бегемот, очень странный котище,

Хмуро бормочет: Осколков лишь три…

С Петербургом на «ты»…

 

От весны напитаюсь духами – свечением почек,

С Петербургом на «ты» я сегодня пронзительной ночью…

Я мостов постигаю влюблённость и страсти объятья,

И скользит отраженьем моё подвенечное платье.

 

Он, меня поглощая дворами, от счастья хохочет.

Я до боли пьяна, в сфинксов падаю белые очи,

Как блатная Алиса в звенящую синь зазеркалья,

В стеклах вспыхнут цветы, не высотки «Иван-да-Марья».

 

Смяты простыни улиц, словами наполнен кораблик,

Горький кофе воды разъедает газетную «правду».

Сердец трубочист

 

Надо ли, вздрогнув, мёртвую ночью,

Горечь чернил пить, курить фимиам,

Не случайно, а явно нарочно

Чага с полынью напополам

 

В пьяном потоке ползёт по стёклам,

Мутным, зелёным, как дно бутыля,

Верить нельзя проценщицы воплям,

Тридцать три ухвативши рубля.

 

Красная свечка скривится согласно,

Страшною миной ошпарив, вдруг, стих,

Как хлеб ржаной, колбаса и масло

В нём Бог, и Палач, и Сердец трубочист.

Цветик белый

 

Цветик белый, что больше ладони,

В нежном сне, как весну подари,

Вместе с любящим взглядом зелёным,

Я закрою глаза: раз, два, три…

 

Но, увы, не распустится снова

Тот же белый любви мотылёк,

Ярко-красный, обёрточно-новый,

Упакуют нам мёртвый цветок.

Лето.

Лето блестит переливами, гранями,

Чувство любви – словно новое, раннее –

Вдруг пробудилось, ожило, запело

И перламутровым в свет полетело.

 

Нежные губы и прикосновения –

Сказочна радость в такие мгновения!

Благословенные красками травы

Манят к себе сладострастно и пряно!   

 

Душу покрыло пушистое счастие,

Сладкий мой шмель, пей нектара согласие,

Жарко целуй моё пенное тело! –

Сердце моё искрилось и пело!

Маятник в ночи

Солнце нырнуло за горизонт.

Космос впитали крыши домов.

Звёзды скользнули в агатовый зонт,

Полный волшебно-фиалковых снов.

 

Чёрные кошки лелеяли ночь,

В песнях шаманили вечный покой,

В люльке качали лунную дочь

Под перламутровой млечной рекой.

 

Ты улыбался чему-то во-сне,

В нём в нашу юность, наверно, летал,

А в серебристо-глухой глубине маятник встал.

Рубиновая ложь

 

Тёмных вишен желанья сладко-бесстыжи,

Поцелуй и отведай, и пей со мной сок!

Я уеду наутро, но ночью на крыше              

Ты надень на меня красных маков венок!

 

Буду воском гореть первый раз совершенный,

Моё сердце не рви, о любви мне скажи.

Я устала от слёз и уйду от лишений

В эту сладкую негу рубиновой лжи!

Аромат города

 

Дома покрыты пылью золотой,

И в белый сон спешат куда-то люди,

А день смеётся, вечно молодой,

И катится, как сливина на блюде.

 

Так сочен мир, вот сливину бы в рот,

Вобрать навеки бело-золотое,

Но не из слив лишь варится компот

И застывает в сумрачном покое.

 

В жемчужном мире фруктов аромат,

Так терпко перемешанный страданьем,

Мешая ноты, окропит закат

И счастье приготовит на закланье.

В траурном пухе

 

В свадебном пухе кружится город,

Люди-шары так легки и воздушны,

Рядом старик утоляет голод

Поиском в урне бутылок не нужных.

 

Город слепой и глухой от счастья -

Голуби белые в сердце воркуют.

Нищий, дрожа, шепчет смерти: «Здрасте,

Да заберите же жизнь земную!»

 

В траурном пухе застынет город,

Люди-шары перекроют движенье,

В саване старца корчится голод

В смерти читая своё пораженье.

Фужерный лес

Лес словно папоротник французский –

Фужерный весь, древесно-вкусный,

Дубовый мох врастает в кедр,

Сандал остужен ветивером.

       

В шипровой лютне пьяных сосен

Горчит тлетворно-сладно осень,

Душа, вплетая мальву в мускус,

Погасит соду зелёным уксусом.

 

Глядит в тебя зеркальность Будды

Из соков трав, желёз воды.

Дремучий вечности мускат

Пьёшь в змеетравии слюды.

Горят внутри века-друиды

И чёртов счётчик киловатт.

Окаменевшая любовь

День наш осушен сегодня,

Нет, не страдай так, не плачь.

Может, присмертное «Больно»

Скальпелем вскроют удач.

 

Не разрывай саван ночи

Грозами гулких часов,

В лунности сливочной горечи

Ракушки вымерших снов.

 

Словно любовь в неолите

Окаменела давно,

Взор золотой Нефертити

Светит в янтарное дно

 

Там, как цветок оживая,

Нежно дрожит глубина.

В патоке светлого рая

Вечное – Он и Она.

Когда

Когда тебя друг похоронит вживую,

Быстрей, как-нибудь, без надгробия даже,

Душа, скинув Дьявола тяжкую сбрую

Стремится наверх, из приадовой сажи.

 

Тогда расцветают стекляшки в бинокле,

И в калейдоскопе все кружатся в танце,

И красят не алым, а кровью, вдруг, стёкла,

Пластинка сама крутит древние стансы,

 

А тень примеряет, вдруг, разум и голос,

Забывшая числа и даты причастья,

Ломает асфальт одуванчика волос,

А черви ждут тела в преддверии счастья.

 

Но вновь обретая себя в отраженье,

Которое больше похоже на правду,

Коварную тень подвергаешь сожженью,

Подобно языческому обряду.

Боль

 

Белым дымом наполнены лёгкие,

Белой болью звенят тополя,

Выворачивая с кровью лёгкие

Осыпается пеплом Земля.

 

Хлещет лето пощечины жгучие,

До простреленной ночи в груди.

Где оно, это самое лучшее -

Смерть солёная, лесом иди!

 

Но дурманные души черёмухи

Почернеют от белого света…

Мухи глаз - жёлтушные олухи

Переносят Аидово лето.

Здесь всё не вечно, даже память…

 

Мои следы сотрёт песок,

Здесь всё не вечно, даже память.

Пью белой чайки крик, как сок,

На дне любви – папайи мякоть.

 

И снимок давний наш пустой,

Где мы вдвоём в начинке лета,

Как будто в вечности с тобой

Смеёмся, сотканы из света,

 

И так воздушно всё вокруг,

И нет разлуки, нет печали…

Но бьётся с волнами испуг

И льётся боль из крика чаек.

Краснодарский край

Амброй какой ты пропитан сейчас?

Чёрной икрой шелковичного дерева?

Белым мартини ласкающих глаз?

Или безбрежностью берега?

 

Души-медузы раскрылись в воде,

Словно из космоса синие лотосы,

Сбросив тела, как на страшном суде

Скверной промаслили жёлтые глобусы.

 

Нервные стрелки цветочных часов

Остановились и стали корнями,

Жадно втянувшими страсть голосов

Чтоб пропасти надмогильными днями.

 

Знаю, мой юг, ты неверность простишь,

Тенью вершин, словно шалью укутаешь -

Что ты таишь в скорлупе скальных нишь -

Шамбалы небо, немой Бангладешь?

 

Ты - Далай Лама, от солнца слепой,

Мой краснодарский, любимый до горечи,

Мечено сердце твоей черемшой -

Красное-чёрное-кровные родичи.

 

К чёрному дереву я прислонюсь,

В листьях услышу наречия веские,

Выше листва, всё греховнее грусть,

Всё тяжелее лоскутья телесные.

 

В дерево дрожью последней вольюсь,

Чтобы пульсировать в новой вселенной.

Кто-то кричит мне - "вернись!" - Я вернусь,

Став малахитовой, лёгкой, нетленной!

У Петропавловки

        «И не бабочек брачный полёт»… А.А.Ахматова

 

У Петропаловки млечной Невы серебро

Солнце коньячное в пьяный коктейль заплетало.

Я, как и солнце, поставила всё «на зеро»,

В вечность все блики любви расплескала.

 

Радостно-горько сердцу тонуть в серебре,

В сердце Невы, в яхонте бездны коньячной.

Может быть, вспомню ещё в январе,

В саване свадебном белое золото брачное.

 

Вечность дрожит словно слёзы, но свет

Душу окутает ясной безбрежностью,

Счастья заветный разорван билет,

Пахнет Омега мятною нежностью.

 

Ночь над Русью

Красным солнышком по сини –

В фиолетовое ультро,

Ароматом лунной дыни

Мироточит нега утра.

 

Соты душ сочатся мёдом,

Распускаются бутоны.

Под крылатым анемоном

Ночь с венком из белладонны

 

Умирает в поле бледном,

Малокровием одета,

Перевёрнуто вверх дном

Её свадебное лето.

 

Тело в трещинах Земли

Не нашло былые соки,

А комбайны-корабли

Заковала сталь осоки.

 

В змеевидных недрах глаз

Крик совы и лепет птичий,

И сбербанковский отказ –

«Чек России обналичен».

Город-фантом

 

Ушло за белый горизонт 

Больное солнце с ветром юга.

И только эхо позовёт,

Я – только отзвуку подруга.

 

Здесь, в милых каменных стенах

Среди старинной позолоты,

Узор ограды в вензелях

Сжимает сердце от чего-то.

 

И как же млечные дома,

Каналы, речки – привидения

Хотят свести меня с ума

В зеркальных гранях преломления.

 

Вдохнув времён кровавых ртуть,

Я сяду медленно в гондолу,

Чтоб плыть сквозь ночь куда-нибудь,

Отдавшись городу-фантому.

Голгофа

        

И шла я за ним

    через реку по тонкому льду,

И сердце боялось:

    лёд треснет, и – в бездну уйду.

 

И шла я за ним,

    и Голгофой казалась река,

Сама удивлялась      

    над тем, как любовь глубока.

 

И шла я за ним,

    и нам солнце светило двоим.

Я шла, проклиная судьбы

           обречённость, как Рим...

 

Я видела воду,

    и тёмным пугала вода,

Шагнула вперёд –

    через длинную трещину льда.

Небеса

 

Небеса невинны и бездонны –

Вечность Рафаэлевской Мадонны.

Небеса воскресшие, живые

Нежно освящают мостовые…

 

Мир опять, как книга – на распашку,

Речки – без смирительной рубашки,

Души, как берёзы брызжут соком,

Всё вокруг звенит весенним током,

 

Падает, рождается, взлетает,

Белой точкой в Блю лагуне тает…

Небеса невинны и бездонны –

Тайна Рафаэлевской Мадонны.

Из прошлой жизни

Ты мне снишься – не много – не мало,

Наваждение, сгусток ночи,

В тьме веков словно отблеск коралла,

Но молчи, восхищенно молчи!

 

Дай вздохнуть, чтоб в тебя погрузиться

Из мембраны умершего сна,

Позабыв облетевшие лица

Пить Мартини заветного дна!

 

Дай же яблоку болью налиться,

Нарасти Вавилонскую мощью…

Я рождаюсь сияньем царицы

В самой бездне нефритовой ночи!

 

Будет каменно гулкое время

Под могилой слепого гранита,

Но летит тополиное семя

Как любовь над Земною орбитой!

Ночной город

 

Мы казались маленькими гномами

В окруженье жёлтых тел домов,

А деревья нам звенели кронами

В городе зелёных колдунов.

 

Меж собой дворы всё зубоскалили,

Попивая из колодцев ночь…

Танец смерти танцевала Кали и

Плакала в кроватке чья-то дочь.

 

На Марсе

 

Ванильно-вишнёво коричнево-винное небо,

Корицы оттенок глинтвейное чувствует нёбо…

Так сахарен воздух на Марсовой фабрике Ригле,

Конвейер жевачек и я в их крутящемся сингле.

 

Безликая масса, тела одинаковой формы,

Личинки пустые, вне времени, Господа, нормы.

Над тайной рожденья господствуют злобно машины

И, клонов штампуя, свои потирают пружины.

 

Очнуться нет силы – сомнамбулой в страшное чрево.

«Нет, нет, не хочу!» - во мне плачет полынная Ева.

Увы, не сойти, не спастись, не проснуться в поту,

Чтоб криком «очнитесь» сберечь нам родную планету.

«И глухо заперты ворота,

А на стене, а на стене