Грамматическая категория, лексема и парадигма

Для дальнейшего изложения нам понадобятся два важных понятия — лексема и парадигма; оба они непосредственно опираются на понятия грамматического значения (как бы ни интерпретировать это последнее) и грамматической категории. Но прежде чем мы перейдем к их харак­теристике, следует вернуться к некоторым свойствам грамматической категории, о которых выше было сказано лишь мимоходом.

Согласно определению, в одну грамматическую категорию объединя­ются взаимоисключающие значения — т.е. такие, которые не могут быть выражены одновременно в одной и той же словоформе данного языка. Так, в русском языке имя не может быть одновременно в единственном и множественном числе, глагол — одновременно в настоящем и прошед­шем времени и т. п.; русские граммемы ЕД и мн (равно как наст и прош) исключают друг друга (можно также сказать, что они «синтагматически несовместимы»).

Случаи грамматической омонимии, разумеется, не нарушают этого правила: ведь омонимия как раз и свидетельствует о том, что перед нами разные слово­формы, у которых лишь совпадает план выражения (в отличие от подавляющего большинства других словоформ данного языка, которые эти значения различают формально). Русская словоформа кости может быть формой НОМ. МН, а также ВИН. МН, ДАТ. ЕД, ГЕН. ЕД и ЛОК. ЕД; но в каждом из своих контекстных употре­ блений она выражает только одно из этих падежно-числовых значений, а не все одновременно. Точно так же, словоформа организуют может быть формой либо наст, времени НЕСОВ (держитесь: уже организуют спасательные работы), либо буд. времени СОВ (если завтра не организуют спасательные работы, слоны могут погибнуть), но она не может одновременно выражать оба эти значения. Это фено­мен формального неразличения значений, а не их синтагматического совмещения.

Невозможность одновременно присутствовать в одной словоформе — это некоторый объективный факт, который и дает основания для объеди­нения соответствующих значений в категорию. Заслуживает внимания, однако, вопрос, почему те или иные значения оказываются друг с другом синтагматически несовместимы.

Наиболее естественный ответ, который сразу напрашивается, состо­ял бы в том, что эти значения несовместимы друг с другом логически. Действительно, один и тот же объект не может быть в количестве одного и больше одного; событие не может одновременно быть завершенным и незавершенным и т. п. Конечно, такие случаи явной логической несо­вместимости среди граммем грамматических категорий бывают; но они, как кажется, в естественных языках составляют лишь меньшинство. Во многих случаях никакой специальной априорной несовместимости между граммемами одной и той же грамматической категории нет; то, что они оказываются объединены во взаимоисключающее множество — факт, ха­рактеризующий грамматическую систему именно данного языка. Таким образом, языки мира различаются не только количеством грамматичес­ких значений (о чем говорилось выше), но еще и тем, как именно эти грамматические значения распределяются по категориям в рамках каждой конкретной грамматической системы.

Одну из наиболее ярких иллюстраций этого свойства грамматических зна­чений можно найти в бретонском языке, где показатель двойственного числа daou- способен сочетаться с показателем множественного числа -ой: ср. lagad '(один) глаз' ~ itaomlagad 'глазй, пара глаз' ~ tUum!agadok 'несколько пар глаз' (см. [Temes 1992: 415-417]); тем самым, мы вынуждены признать, что в бре­тонском языке существуют две разные грамматические категории: «парности» и «множественности», совместимые друг с другом. Этот пример наглядно свиде­тельствует о том, что к понятию «категории вообще» (независимому от конкрет­ного языка) нужно относиться с очень большой осторожностью: в разных языках могут действовать совершенно разные «объединительные стратегии».

Несколько менее экзотический (но также очень показательный) пример свя­зан со взаимодействием значений времени и наклонения. В одних языках показа­тели времени сочетаются с показателями наклонения (так, например, в латинском языке конъюнктив различает настоящее и прошедшее время) и, таким образом, входят в две разные грамматические категории; но во многих других языках выбор показателей косвенного наклонения исключает употребление в глаголь­ной словоформе показателей времени (чему, кстати, вполне можно предложить логическое объяснение: ирреальное событие, обозначаемое формами косвенных наклонений, не может относиться к реальному времени; подробнее см. Гл. 7, §2). Такое явление особенно характерно для тюркских языков, применительно к ко­торым можно говорить о единой грамматической категории времени-наклонения (ср. [Володин/ХраковскиЙ 1977]). Похожая картина наблюдается и в языках банту, где, однако, в отличие от тюркских языков, глагольная словоформа, как правило, вообще может содержать только один показатель некоторой максимально обшей глагольной категории, выражающий то вид, то время, то наклонение, то таксис; не случайно многие специалисты по языкам банту настаивают на том, чтобы при описании этих языков отказаться от терминов типа «вид» или «наклонение» в пользу нейтральных обозначений типа «глагольный заполнитель» (франц. tiroir, букв, 'выдвижной ящик*).

В связи с этим попытки говорить о типологии грамматических категорий (в отличие от типологии грамматических значений!) представляются в значи-

тельной степени рискованными, так как грамматическая категория оказывается существенно более системно-обусловленным и конкретно-языковым поняти­ем, чем грамматическое значение. Иной подход представлен у И.А.Мельчука: в [Мельчук 1998] «исчисление логически возможных значений» организовано именно в терминах категорий (таких, как «наклонение», «результативность», «реактивность» и т.д., и т.п.), которым, тем самым, приписывается универ­сальная значимость. Как мы видели, в естественных языках это далеко не так. Решение И. А. Мельчука основано на том, что он видит в категории прежде всего набор «семантически или логически» исключающих друг друга элементов [Мельчук 1997: 247-248], что в данном случае представляется преувеличенной рационализацией реальной картины. Даже внеязыковой пример И. А. Мельчу­ка — категория цвета — не является с этой точки зрения безупречным: реальный физический объект вполне может быть нескольких цветов одновременно (или же быть «смешанного» цвета), безо всякого нарушения «семантической или логиче­ской» совместимости. А. А. Зализняк при определении грамматической категории прибегает к более осторожной формулировке (предпочитая говорить не о «се­мантической или логической взаимоисключительности», а об «однородности» элементов грамматической категории: см. [Зализняк 1967: 23]); впрочем, понятие однородности никак специально не поясняется.

Итак, мы можем констатировать лишь один бесспорный эмпириче­ский факт — в естественных языках некоторые наборы грамматических значений исключают друг друга в одной и той же позиции (в общем случае не потому, что они логически не совместимы друг с другом, а потому, что таковы принципы организации грамматической системы данного языка). С точки зрения морфологии, этот факт имеет следующее важное след­ствие: в языке с морфологическим выражением грамматических значений морфемы, выражающие лексические значения имен и глаголов, нико­гда не выступают изолированно, а сопровождаются морфологическими показателями соответствующих граммем. Именные и глагольные слово­формы в таких языках членятся на две части: основу (состоящую из корня и, возможно, каких-то неграмматических, т. е. словообразовательных аффиксов) и флексию (состоящую из грамматических показателей)^s>.

Традиционный синоним термина флексия в русской грамматической тради­ции — термин окончание — с точки зрения морфологической типологии не вполне корректен, поскольку грамматические значения в языках мира могут выражать­ся не только «оканчивающими» основу суффиксами, но и «начинающими» ее префиксами, не говоря уже об инфиксах и трансфиксах. С другой стороны, не всегда верно и то, что флексионные морфемы являются наиболее периферий­ными в словоформе (т. е. самыми первыми или самыми последними, при условии их префиксального resp. суффиксального выражения): мы подробно обсуждали эту проблему в §3 Гл.2 Части первой в связи с феноменом «экстернализо-

^s) Напомним, что линейная членимость на основу и флексию в языках фузионного типа может быть затруднена или даже невозможна; это (достаточно частое) свойство языков с раз­витой грамматической системой порождает специфические проблемы морфологического описания (ср. обсуждение словесно-парадигматических моделей в Части первой, Гл. 2, §4).

ванных аффиксов» (типа русского -ся), нарушающих «принцип возрастающей грамматичное™». В настоящей книге термин окончание не используется.

Флексионные показатели, как известно, образуют в языке особую морфологическую подсистему, часто обладающую собственными фор­мальными свойствами: так, на стыках флексии и основы (а также при соединении разных флексионных показателей друг с другом) мо­гут развиваться разнообразные сандхи и усиливаться алломорфическое варьирование; для флексионных показателей также крайне характерна кумуляция. Все зги свойства нетипичны для необязательных словообра­зовательных показателей. Но главное следствие обязательного выражения грамматических значений состоит в том, что словоформы, содержащие грамматические показатели, объединяются в особые замкнутые классы — парадигмы. Парадигмой называется множество словоформ с одинаковым лексическим значением (= с общей основой) и разными грамматиче­скими значениями (= с разными флексиями). Парадигму часто пред­ставляют графически как своего рода таблицу с несколькими входами; строки и столбцы этой таблицы содержат названия граммем, а в клетках таблицы фигурируют флексии (или целые словоформы), выражающие соответствующие комбинации граммем; «автономность» и «неаддитив­ность» парадигмы, естественно, повышаются, если доля кумулятивных морфем в парадигме оказывается велика.

С понятием парадигмы тесно связано и понятие лексемы** (фак­тически, лексема и парадигма — это две стороны одной и той же «морфологической медали»); лексема — это общая часть парадигмы, т. е. слово в отвлечении от его грамматических значений. Говорят, что та или иная парадигма свойственна (или приписана) той или иной конкретной лексеме, что две разные лексемы могут иметь одинаковые {или разные) парадигмы и т. п.

Заметим, что если парадигма является, так сказать, наблюдаемым объектом (это особым образом организованное множество реальных сло­воформ), то лексема представляет собой некоторую абстракцию: это парадигма «минус» ее переменные грамматические элементы. У лексемы нет непосредственного материального носителя. Тем не менее, приня­то считать, что в словарях фигурируют именно лексемы (что, впрочем, естественно: ни один словарь не в состоянии вместить всех словоформ языка со сколько-нибудь развитой словоизменительной морфологией, да и практической ценности в таком словаре было бы немного). Каким обра-

'Термин предложен в данном значении А. М.Пешковским в 1918 г. (и в дальнейшем использовался А. И.Смирницким, А. А. Зализняком и др.), но следует иметь в виду, что он независимо употребляется авторами многих лингвистических концепций в различных значениях: так например, в теории А. Мартине лексемой называется неграмматическая морфема (тогда как грамматическая морфема называется морфемой, а «просто» морфема — мопемой).

зом разрешается это противоречие? Дело в том, что когда словари и грам­матические описания апеллируют к лексеме, а не к словоформе (а это про­исходит всегда, когда хотят абстрагироваться от грамматических значений слова), они обычно предъявляют — в рамках некоторых общепринятых условных процедур анализа — тот или иной представитель лексемы, т. е. материальный объект, который «замещает» лексему, или «представляет» ее в соответствии с явным или неявным соглашением. Этот объект сам по себе не является лексемой, но его договариваются считать лексемой.

Обычно в качестве таких представителей лексемы выступают объекты двух типов: либо это просто одна из словоформ в парадигме, либо основа всех или некоторых словоформ. На выбор той иной словоформы в ка­честве представляющей могут влиять разные соображения: например, ее меньшая морфологическая сложность (т.е. формальная исходность, по­зволяющая на ее базе получить все остальные словоформы данной пара­дигмы), какие-то особенности ее семантики либо просто традиция. Пред­ставляющей словоформой обычно оказывается: для существительных — словоформа номинатива единственного числа, для глаголов — словофор­ма инфинитива, словоформа 2 лица ед. числа императива или словоформа I лица ед. числа настоящего времени (как это было принято у античных грамматиков) и т. п. Похожие соображения определяют и выбор основы в качестве представителя лексемы: основ в развитой флективной пара­дигме может быть несколько, и обычно выбирается основа формально наиболее простая (либо принадлежащая «представляющей» словоформе). Использование основы в качестве «имени» лексемы имеет то преимуще­ство, что наглядно осуществляет абстракцию от грамматических значений (значение лексемы совпадает со значением основы); напротив, недостат­ком здесь является то, что основа, в отличие от словоформы, все же объект искусственный, возникающий в результате аналитической деятельности лингвиста (и поэтому, в частности, ее внешний облик в принципе может быть неоднозначен). В любом случае, следует ясно представлять себе, что формулировки типа «лексема стена*, «лексема стен-», «лексема нести», «лексема нёс-», «лексема /его» и т. д., и т. п. отражают лишь какое-то одно из многих возможных условных соглашений.

В обыденном (а нередко и в научном) языке термину «лексема» — как и термину «словоформа» — соответствует понятие «слово»: так, мы можем говорить о «формах слова» (имея в виду словоформы лексемы) или о том, что стена и стенами являются «формами одного и того же слова» (т.е. одной лексемы). Как можно видеть, форма в определенных контекстах выступает синонимом термина словоформа (если речь идет о словоформе как носителе грамматического значения); словоформу, не имеющую парадигмы (как например, наречие или предлог в русском языке), нельзя назвать формой.

Если лексема является единицей словаря, то парадигма является основным объектом грамматического описания. Тем не менее, в боль­шинстве формальных моделей морфологии понятие парадигмы отсутству­ет (исключением являются только словесно-парадигматические модели, в которых это понятие как раз является центральным). Задача описания парадигмы как особого объекта, строение которого подчиняется слож­ным закономерностям — одна из наиболее интересных задач морфологии, решение которой пока лишь намечено в некоторых работах.

Само понятие парадигмы (греч. 'образец') восходит к античной традиции грамматического описания, согласно которой именно словоформа (а не морфема) оказывалась наименьшей единицей лингвистического анализа; соответственно, вместо свойства «состоять из таких-то и таких-то морфем» грамматическое опи­сание моделировало другое свойство — «иметь одинаковый/неодинаковый набор словоформ» (т. е. «грамматически изменяться так же, как лексема, принадлежа­щая к определенному образцу»). Такая модель имеет определенные преимущества при описании языков с затрудненным морфемным членением (см. Часть первая, Гл. 2, § 4); в XX веке многие идеи античной «безморфемной», «парадигматической» морфологии получили весьма широкое распространение (особенно применитель­но к описанию языков классического индоевропейского типа). Как уже было сказано выше, одним из первых пропагандистов «словесно-парадигматической» модели был британский лингвист Р. Робинз; позднее его идеи были более систе­матически разработаны его соотечественником П. Мэтыозом (см. [Matthews 1972 и 1991]). В нашей стране приблизительно в то же время во многом сходные идеи развивались А. И. Смирницким (см. прежде всего посмертно изданный курс лек­ций [Смирницкий 1957]); в дальнейшем понятие парадигмы было в наибольшей степени разработано у А. А. Зализняка (в его классической книге [Зализняк 1967]; ср. также [Крылов 1997]).

В самое последнее время наблюдается новый рост интереса к понятию па­радигмы со стороны представителей самых разных теоретических направлений. В рамках генеративной модели описания языка американский морфолог Стивен Андерсон создал особую теорию, названную им «расширенной словесно-пара­дигматической теорией» (см., в частности, его последнюю книгу [Anderson 1992] с характерным названием «А-морфная [т. е. 'безморфемная'] морфология». В то же время понятие парадигмы играет большую роль в теориях функционального и ко­гнитивного направления, а также в близкой к ним «естественной морфологии»; ^иэ исследований, специально посвященных этой проблематике, назовем пре­жде всего (Wurzel 1984; Plank 1991; Carstairs 1987 и 1992; Aronoff 1994); более подробный обзор этих и других работ можно найти в [Плунгян 1998].

К основным задачам «теории парадигм» (решенным в настоящее ^вРемя с разной полнотой) можно было бы отнести следующие.

1) Выявление «классов эквивалентности» на множестве всех пара-Дигм данного языка, т. е. парадигм, имеющих одинаковую структуру (= Одинаковый набор клеток с одинаковыми названиями) и одинаковое наполнение. Эквивалентность первого типа (т. е. структурная эквива-^Лентность парадигм) описывается понятием «парадигматической схемы»;

множество лексем с одинаковой парадигматической схемой составля­ет грамматический разряд (ср. [Зализняк 1967: 33]). Так, качественные и относительные прилагательные в русском языке принадлежат к раз­ным грамматическим разрядам, потому что вторые, в отличие от первых, не имеют в составе парадигмы так называемых кратких форм. Аналогично, к разным грамматическим разрядам в русском языке будут принадлежать переходные и непереходные глаголы (вторые не имеют форм пассивного залога), глаголы совершенного и несовершенного вида (первые не имеют форм настоящего времени) и т.д., и т.п.

С другой стороны, парадигмы даже внутри одного грамматического разряда могут иметь — в силу алломорфического варьирования — разное материальное наполнение; парадигмы с совпадающим содержимым своих клеток (— с одинаковыми флексиями) образуют словоизменительный тип; именно таким образом формируются традиционные типы склонения и спряжения флективных языков. Так, в русском языке лексемы тот, волчий и пятый относятся к одному и тому же грамматическому разряду (поскольку набор граммем у них одинаков), но к трем разным типам склонения (поскольку, например, флексии НОМ. мн у всех трех лексем разные: ср. т-е, волчь-ш и пят-ые}.

2) Описание и классификация так называемых «дефектов парадиг­мы», под которыми понимается появление «аномальных» пустых клеток в составе парадигмы (таких, как отсутствие формы ГЕН. мн у лексемы треска, формы 1 ЕД.НАСГ у лексемы победить, форм мн. числа в целом у лексем тоска или казна и т. п.). Заметим, что отсутствие форм в данном случае трактуется именно как аномальное явление, а не как свидетельство принадлежности данной лексемы к другому грамматическому разряду. Особенно показателен в этом плане пример лексемы голубой. Это сло­во относится к грамматическому разряду качественных прилагательных (и так и описывается, например, в [Зализняк 1977]); между тем, кратких форм у него не существует. Однако отличие грамматической трактовки слова голубой от слов типа пятый или типа волчий состоит в том, что если у этих последних появление кратких форм считается в принципе невоз­можным (и поэтому не ожидается), то у слова голубой, в соответствие с его семантикой, краткие формы возможны; они отсутствуют по при­чинам формального порядка. Таким образом, грамматический разряд закрепляет скорее наши гипотетические ожидания относительно набо­ра словоформ данной лексемы; реальная картина обязательно должна быть дополнена информацией о дефектах парадигмы. Типология таких дефектов (а их появление во многих отношениях не случайно) — особая область исследований, пока также почти не разработанная.

К описанию дефектов парадигмы примыкает описание других осо­бенностей структуры парадигм, ощущаемых как в каком-то смысле ано­мальные отклонения от эталона. Наиболее важную роль среди них играет

системная и/или случайная омонимия граммем в парадигме («совпада­ющие клетки»), часто описываемая с помощью понятия нейтрализации (заимствованного из фонологической концепции Н. С. Трубецкого) или предложенного Л. Ельмслевым понятия синкретизма; так, говорят о син­кретизме граммем дат.мн и абл. МН в латинском склонении, о син­кретизме форм ген. ед, ДАТ. ЕД и ЛОК. ЦД у русских существительных 3 склонения и т. п.; о связанных с этими явлениями теоретических пробле­мах см. также [Булыгина 1968 и Булыгина 1977: 199-204]). Нетривиальной проблемой являются и так называемая «неполные» граммемы (которые мы рассмотрим более подробно на материале граммем падежа в Га. 2, 2.3). 3) Описание закономерностей, связывающих разные словоформы в парадигме, а также описание эволюции и диахронической перестройки парадигм: почему возникают и исчезают нерегулярные формы, увеличи­вается и уменьшается число словоизменительных типов и их продуктив­ность; какие формы в парадигме являются исходными; существуют ли «более важные» и «менее важные» формы и т. д., и т. п. На этом направле­нии (благодаря работам В. Вурцеля, Ф. Планка, Дж. Байби, А. Карстейрза и др.⁷*) уже получены некоторые интересные результаты, но, по-видимо­му, главные открытия здесь еще впереди.

Неграмматические

(словообразовательные и лексические) значения

Грамматические значения противопоставлены не только лексичес­ким, но и словообразовательным значениям. Как мы уже неоднократно указывали, в рамках излагаемого здесь подхода грамматические значе­ния характеризуются прежде всего своим обязательным характером; это «концептуально привилегированные» значения данного языка. Отличие лексических значений от словообразовательных лежит в другой плос­кости; его можно определить чисто формально. Лексические значения выражаются корневыми, словообразовательные — некорневыми морфе­мами (т. е. несегментными морфемами или — чаще — аффиксами).

Заметим, что по отношению к грамматическим показателям эта разница несущественна: грамматические значения могут быть выражены как аффиксами (или несегментными морфемами), так и корнями (такие корни называются служебными, или вспомогательными — англ, auxiliaries).

Словообразовательные значения, таким образом, по способу выра­жения все же ближе к грамматическим; их отличие от грамматических значений прежде всего в том, что они не являются обязательными и в силу этого не образуют ни категорий, ни парадигм. Грамматические значения

устанавливают отношения солидарности ('принадлежать к той же кате­гории') и формируют эквиполентные оппозиции; словообразовательные значения устанавливают отношения производности ('быть более/менее сложным')⁸¹ и формируют привативные оппозиции. Так, пара красный ~ красноватый связана словообразовательными отношениями прежде всего потому, что исходный элемент этой пары (красный) семантически «бед­нее» производного элемента: если последний содержит семантический компонент 'в небольшой степени*, то первый ничего не сообщает о том, в какой степени соответствующий признак проявляется (так, мы в равной степени можем сказать очень красный и немного красный и т. п.). Оппозиция этих элементов привативна. Тем самым, значение *в небольшой степени' не является обязательным — опять-таки, прежде всего потому, что оно не входит ни в какую категорию; говорящий выражает это значение только тогда, когда это является частью его коммуникативного замысла.

Иногда, впрочем, в лингвистических работах встречаются термины «словообразовательная категория» и «словообразовательная парадигма»; эти термины (хотя и фигурируют в данном случае в своем непрямом значении) отражают элементы парадигматической организации, иногда действительно присущие словообразовательным значениям. В частности, некоторые из них могут быть синтагматически несовместимы (например, значения типа 'очень большой' и 'очень маленький' или 'деятель*, 'объ­ект действия' и 'инструмент действия'); однако во всех случаях, когда мы имеем дело со словообразовательным значением, оно остается про­тивопоставлено «исходному», «немаркированному», семантически более бедному элементу. В этом смысле словообразовательные значения пара­дигм никогда не образуют. Словообразовательные значения различают разные лексемы (отсюда и их название); если же два элемента отличают­ся друг от друга только своими грамматическими значениями, то это — словоформы одной и той же лексемы.

В лингвистической литературе приводилось очень много «критериев» (число их достигает в некоторых работах двух десятков), позволяющих от­личить словообразовательные значения от грамматических: ср. в особен­ности [Dressier 1989; Plank 1991; Перцов 1996]; ср. также [Мельчук 1997: 278-283]. Однако в рамках избранного нами подхода все эти критерии имеют только эвристическое значение, так как для нас различие между грамматическими значениями (граммемами) и словообразовательными (дериватемами) всецело определяется их обязательностью; все осталь­ные отличия либо следуют из свойства обязательности, либо не имеют универсального характера (т. е. способны противопоставить лишь часть дериватем или граммем).

1

' В качестве интересного частного исследования эволюции парадигм в славянских языках можно упомянуть также работу (Janda 1996).

' Вообще говоря, можно различать формальную и семантическую производностъ при словообразовании; эти два отношения не всегда тождественны (ср. [Мельчук 1967]; но см. также ниже. Гл. 3, 4.2).

Тем не менее, применительно к типологии морфологических значе­ний, вполне осмысленно следующее утверждение: при прочих равных условиях одни аффиксальные значения чаще оказываются граммемами, тогда как другие — дериватемами; некоторые значения никогда не явля­ются граммемами, а некоторые — никогда не являются дериватемами. Таким образом, универсальное семантическое пространство аффиксаль­ных значений как бы оказывается поделено на три части с не вполне четкими границами: «словоизменительную» (куда входят, например, та­кие значения, как падеж, залог, лицо/число подлежащего при глаголе), «словообразовательную» (куда входят, например, такие значения, как инструмент действия, каузатив, уменьшительность) и «смешанную», зна­чения из которой могут оказаться либо граммемами, либо дериватемами в зависимости от конкретных свойств данной языковой системы (таковы прежде всего аспектуальные и количественные значения, между кото­рыми и в других отношениях немало общего). Относительно того, чем определяется принадлежность произвольного значения к той или иной зоне этого континуума, можно сказать следующее (хотя, вероятно, сде­ланные утверждения будут не полны). Значения, минимально связанные с лексическим значением модифицируемого слова, попадают в «грам­матическую» часть континуума; напротив, значения, в сильной степени преобразующие лексическое значение слова, склонны оказываться в его «деривационной» части. Кроме того — и это также очень важный кри­терий — словообразовательными окажутся все те значения, которые меняют набор грамматических категорий слова (например, превращают имя в глагол, глагол в наречие и т.п.).

Действительно, трудно представить себе, чтобы, например, название ин­струмента (типа выключатель) оказалось бы признано словоформой глагола вы­ключать: какова будет та обязательная грамматическая категория, в которую это значение будет входить? Даже у отглагольного имени действия (типа выключение) слишком много грамматических отличий от глагола, чтобы считать его глагольной словоформой.

Это утверждение противоречит, однако, привычной точке зрения, согласно которой, например, причастия и деепричастия считаются глагольными слово­формами (впрочем, в русской грамматической традиции, например, эта точка зрения всегда имела и оппонентов). В рамках нашей системы понятий причастия следует признать отглагольными прилагательными, связанными с исходным гла­голом словообразовательными отношениями. Тот факт, что это словообразование несколько более регулярно (= продуктивно), чем это характерно для «средней» русской дериватемы, конечно, не может служить контраргументом (о роли регу­лярности в противопоставлении словообразования и грамматики см. раздел 4.2).

Заметим, впрочем, что существует и теоретически более последовательная попытка «спасти» традиционную трактовку причастий и подобных им образова­ний как относящихся к словоизменению. При такой трактовке вводится особая категория репрезентации (термин предложен А.И.Смирницким, см. [Смирниц-кий 1959: 245-248]) с граммемами «глагольная репрезентация», «адъективная

репрезентация» и т. п.; показателями данных граммем как раз и выступает смена грамматического разряда у соответствующего класса словоформ⁹'. Это решение логически непротиворечиво, но теоретически несколько искусственно: граммати­ческая категория репрезентации оказывается единственной в своем роде как в от­ношении содержательных, так и в отношении формальных свойств; ее введение не поддерживается никакими независимыми аргументами (кроме соответствия традиционным схемам описания). Словообразовательная трактовка соответству­ющих явлений равно возможна, но при этом теоретически существенно проще.

Закономерность, касающаяся распределения значений на дериваци­онно-грамматическом континууме, была наиболее эксплицитно сформу­лирована Дж. Байби в ее книге 1985 г., где она была названа «шкалой релевантности» (имеется в виду релевантность значения внутри контину­ума по отношению к лексическому значению исходного слова; подробнее об этом см. в обзорах [Кибрик/Плунгян 1997 и Плунгян 1998]).

Как можно видеть, внутри грамматических значений, таким обра­зом, выделяются два класса: класс «сильных» грамматических значений, никогда не выражаемых с помощью дериватем, и класс значений про­межуточной природы, которые могут быть грамматикализованы, если в соответствующем языке для них будет создана обязательная категория. Про значения из первого класса можно утверждать, что если они вообще выражаются в языке (в особенности, морфологически), то ничем иным как означаемыми граммем они быть не могут; для выяснения статуса значений из второго класса необходимо еще проводить дополнительное исследование.

Существует любопытная корреляция между принадлежностью зна­чения к классу «сильных» граммем и его семантической природой; эта корреляция имеет более глубокий (и более определенный) характер, чем принцип релевантности, сформулированный Дж. Байби. В теории грамматики специфика «сильных» граммем отражалась с помощью до­статочно разнородного набора терминов; наиболее известными являются их обозначения как «реляционных» (термин Э. Сепира), «формообра­зовательных» (термин русской грамматической традиции, связанный, в частности, с именем Ф. Ф. Фортунатова) или «синтаксических» значе­ний. Последний термин, пожалуй, наиболее употребителен, и, несмотря на некоторую условность, может считаться удачным; в большинстве отечественных работ по теории грамматики используется именно он. Синтаксическим граммемам противопоставляются «несинтаксические»

⁹* Замечание И. А. Мельчука относительно того, что категория репрезентации у А. И. Смирницкого является просто «другим названием» категории финитности [Мель­чук 1998:256], неточно: категория репрезентации призвана описывать любую ситуацию, при которой в одну лексему объединяются классы словоформ, относящиеся к разным граммати­ческим разрядам. Легко видеть, что объединение в одну лексему финитных (т. е. способных быть синтаксически главными) и нефинитных (т.е. неспособных быть синтаксически глав­ными) словоформ есть всего лишь частный случай такого объединения; репрезентация и финитность — разные (причем логически независимые) понятия.

(также «семантически наполненные» или, в терминологии А. А. Зализня­ка, «номинативные»).

Основной особенностью синтаксических граммем является та, что они, строго говоря, не выражают никаких значений в собственном смы­сле, т. е. не соотносятся (в отличие от граммем числа, времени или вида) ни с какими свойствами реального мира. Эти граммемы являются только (или по преимуществу¹⁰') средствами морфологического марки­рования синтаксических отношений согласования или управления между словоформами в тексте; иначе говоря, они служат не для описания дей­ствительности, а для связи элементов текста друг с другом. Использование синтаксических граммем в морфологии является своего рода «страховоч­ным механизмом» языка, когда средствами морфологии дублируются синтаксические отношения; тем самым, существенно повышается связ­ность текста. Но в отношении синтаксических граммем в особенности верно утверждение, применимое, как мы видели, и к граммемам вообще: языковая система может успешно функционировать и без них. Языки, лишенные синтаксических граммем (таких, как граммемы рода, падежа, залога и др.), достаточно многочисленны; такие языки принято называть изолирующими,

Мы не будем здесь более подробно обсуждать специфику синтак­сических граммем в целом (индивидуальная характеристика важнейших из них будет дана ниже в Гл. 2-3); для более глубокого знакомства с проблемой можно рекомендовать работы [Зализняк 1967: 23-24; Мель­чук 1997: 308-310; Булыгина 1980; Бондарко 1978; Anderson 1982 и 1985 а]. Мы ограничимся тем, что укажем некоторые важные следствия, кото­рые может иметь для классификации морфологических значений в це­лом противопоставление синтаксических и несинтаксических «значений» (как мы видели, термин «значение» здесь употреблен расширительно).

Принятая нами классификация значений предполагает, что исходным является противопоставление обязательных (грамматических) и не обяза­тельных (лексических или словообразовательных, в зависимости от спо­соба выражения) значений. Грамматические значения, в свою очередь, могут подразделяться далее по разным основаниям. Помимо противопо­ставления синтаксических и несинтаксических грамматических значений, существует также независимое от него противопоставление словоизме­нительных и словоклассифицирующих грамматических значений. Кратко поясним, что имеется в виду.

Обычно грамматическому значению приписывается свойство разли­чать разные словоформы одной лексемы (= разные формы одного и то­го же слова). Это действительно так, если граммемы соответствующей

^|0* Часто одна и та же граммема может иметь как синтаксические, так и несинтаксические функции; мы еще будем не раз сталкиваться с этим явлением.