Кто не знает кто такой Эдип. Тот, кто не читал софокла, а о фрейде даже и не слышал и представления о нем вообще не имеет, или тот, кто ничего не хочет.

В любом случае, если кому-то т а к «повезло», совет один: – заглянуть в зеркало. Это физически не трудно (если ты, конечно, не «инвалид») – зато «нравственно» беспроигрышно. Ибо тот – кого, с кем, таким образом, не знают, незнакомы – тут же обретает свое лицо. И не так важно, то, что оно «очевидно» будет лицом смотрящего, главное то, что то, что оно одно на двоих – никому не покажешь. Ведь у него есть имя – Эдип; есть судьба (идея – «и-где-я») – хотеть, – не так, как того хочет тот, кто от преизбытка желания коллапсирует («Клинический шизофреник – это тот, кто чего-то (слишком многого?) хотел, и ему это не удалось, он развалился». /Ж. Делез/*) – всего лишь по незнанию, убив отца, женится на матери, разгадав попутно загадку сфинкс, «ответив» перед лицом не-человека (чудовища) на вопрос, – «кто утром на четырех, днем на двух, вечером на одной», – человек – стать им. А вот своя «физиономия» чудится только в мгновение ока раз случившегося и с тех пор бесчисленное количество их повторяемого отражения.

Но кто может заглянуть в зеркало (если не во сне, конечно), избежав бесконечной рефлексии на..., так же как и глупого ответа на глупый вопрос: – «кто же не может в него заглянуть» – после самого слепого Эдипа: «Всякий и никто». (Даже Ницше?)

Ответ есть, или скорее, есть ответ! Он так же «прост», как яйцо (Фаберже?), – и «глупый» ответ на глупый вопрос – тот, кто сказал: – «Государство это я», – пребывая, – свободным как солнце, ни человек, ни зверь, и не Бог – в отличие от имени Софокла, знать не зная про Фрейда, – чистым феноменом Trieb zum Tod.

Только вот «любовь также сильна как смерть». Будучи даром бездарности, т.е. даром не иметь никакого дара, свободы к природе – есть условие (condition humanie, Фейербах) для того, что бы хотя бы и в пьесе «абсурда», но все, упомянутые по имени, могли бы встретиться, случайностью случайной к случайности противоположной необходимости, и разойтись, оставшись при этом самими собой.

 

І Эдип – это «человек».

ІІ «Государство» – это инстинкт смерти.

ІІІ «Любовь» – бесконечное условие человечески конечного,

ІV а Речь – действительность «Слова» ….

 

Татьяна Дорохова

РЕАЛИИ СТРАХА

Страх безлик. Он не способен окликать и сам приходит на зов, за исключением кладбищенских случаев, когда оставаясь бездомным и неочерченным, он проступает и вынуждает признать себя, напрашиваясь на приглашение. В этом случае страх пробуждает всю свою невероятную мощь, чтобы сквозить сознание, пробивать в нем брешь. Психика обволакивает, связывает плавно. Предательский выпад укрощен, все идет своим чередом, «все будет хорошо», по прежним канонам. Так ужас верующего облачается в ощущение присутствия сатаны.

Но возможен и другой, печальный исход схождения. Здесь страх не позволяет себя обуздать и зияет незаживающими ранами, ужас ужасает и рушит все, значит Бог умер (!?). Теперь интенсивность страха может обозначить и определить (в качестве симптома невроза страха) медицинский работник.

Если же страх жалеет, экономит силы и предпочитает быть недосигаемым, он может долго струиться по жилам, сотрясая плоть, выполняя свою повседневную деструктивную миссию, так никогда и не будучи опознанным свидетелями очевидного.

Но возможность обнаружения остается, сознание расставляет свои радары, все более чувствительные страходетекторы, и все будет зависеть от технической изощренности. Ибо вне сферы символического, означенного, в мире неразличенного нет места тревоге (Ж. Лакан). Страх – признак принадлежности. И даже будучи «чистым» и незваным гостем, возникнуть он может только в субъекте, выстроенном символически. В этом смысле Знак («Слово») – есть мать, дарующая страху рождение.

Все это означает, что страх может иметь место только там, где действительность структурирована по принципу бинарных оппозиций, там где появляется ценность. На уровне клетки, стремящейся примитивно сохраниться, противостоять разрушению путем консервации, страха еще нет. Там где появляется предпочтение, хотя и основанное на заданности инстинкта, становится возможным зарождение страха, так в мире животных появляется испуг. И только человеческая укорененность в оппозициях, ценностях становится стартовой площадкой для дальнейшего развертывания и преобразования страха. Поэтому одной из психических защит от него является обесценивание ситуации, объекта, а для шизоидной личности – мира в целом.

Только в человеке он может проявиться в полной мере и, упиваясь своими возможностями, вступить в новую стадию своего существования, став гением маскировки. Страх теперь свободно входит в сферу других чувств, создавая при этом неожиданные конгломераты, прочные корреляции, распознать в которых его становится почти невозможно. Человек – это то место, куда страх инвестирует свои возможности, свою мощь и изобретательность участия в спектакле жизни. При этом маскировка - его новое достижение, укрывающее от преждевременных вмешательств и ликвидаций, увеличивающее длительность пребывания и оттягивающее наступление летаргии. Так ревность, одолевающая влюбленного всю жизнь, оказывается плодом союзничества страха и эгоизма (маскировки страха под эгоизм); несколько иной вариант ревности – итог единения страха с чувством соперничества. (М. Кляйн).

Страх всегда остается частично потусторонним, погранично-кладбищенским, недосигаемым для контроля. Это вынуждает психику идти на компромисс. Она обрамляет страх с целью создания его безопасных, приемлемых форм. В таком виде страху даруется место и неприкосновенность. Это провоцирует бесконечный динамизм отношений, ибо страх не может быть окончательно приручен.

 

 

Анна Рылёва

Пространство жизни, пространство смерти:

Воронежский опыт

 

Язык пространства, сжатого до точки...

Осип Мандельштам

 

Смерть – это феномен не времени, а пространства. Живые – мы – и только поэтому можем плакать об ушедших, о них. Время для нас идет, для ушедших остановилось... Мы отсчитываем дни, года, века их небытия для нас – живых. И острее всего свое бытие мы ощущаем, попадая в созданное нами же пространство для их безвременья. Ведь они, лишившись времени, оказались и вне пространства. Им пространство смерти уже не нужно, оно нужно нам, живым, чтобы ощущать себя живыми.

Среднестатистический областной центр – Воронеж. Степная граница, засечная полоса, Петр I и флот, осуществленная регулярная планировка, ЮВЖД. Город богатый когда-то: проекты Дж. Кваренги, крупные монастыри, купечество, известное на всю страну, в том числе немецкая община, школы, гимназии, семинария, кадетский корпус; город с именем, точнее – с именами: И. Никитин, А. Кольцов, И. Бунин, А. Дуров, А. Платонов, О. Мандельштам, С. Маршак, М. Пятницкий и его хор, космонавт К. Феоктистов... Да мало ли?

Город, выросший раза в три, по сравнению с временем Петра 1, изо всех сил пытается сохранить свое лицо, свою красочность, но ему это не очень удается – сереет, и, кажется, будто умирает...

Умирает?

Воронеж основан в 1585 году. Но, можно сказать, родился он на берегу реки Воронеж, когда Петр I создавал флот. Изрезанные оврагами спуски и сейчас живописны, корабельные сосны и посейчас стоят такие же высокие, цейхгауз, сады, купола.

Хоронили главным образом на окраинах города, так как Петр I издал указ от 10 октября 1723 года, запрещающий хоронить усопших при городских церквах в окружении жилья. Старейшими считаются кладбище в слободе Троицкой на Терновой поляне – в северной части и Предтеченское на юге старого (нерегулярного) города, расположенного вдоль берега.

С 1774 года осуществлялось регулярное строительство, город поднимался с берега на плато и устремлялся в степь (на запад от реки). Прокладывались новые улицы, внимательно соотнесенные со старыми, новые площади, – ориентированные и на старые центры. Выделяют и новые места для захоронений, сохраняя старые. Просто. Размеренно. На плане города 1910 года обозначены старые кладбища: уже названные и Предтеченское; и новые: на юге – Новостроящееся, недалеко от него, на юго-западе – Старообрядческое, на западе – самое большое – Вознесенское (Чугуновское), состоящее из нескольких, и Немецкое.*

Предтеченское кладбище.

Расположено южнее древнего города в слободе Чижовка. Оно же – и самое старое. Церковь Иоанна Предтечи в слободе появилась в начале ХУП века. С 1772 года стали обустраивать могилы у церкви. Здесь хоронили, как отмечал Е.А. Болховитинов, «отличнейших» людей.*

Погост у Предтечи действовал до первых десятилетий Х1Х века. С открытием Чугуновского и, особенно, Новостроящегося кладбищ горожан стали хоронить там.

В 1938 году принято решение закрыть церковь и использовать здание под киностудию. Во время войны церковь разрушена, на ее месте построен магазин. Территория кладбища застроена жилыми домами. Надгробными плитами, стащенными в этот район со всех воронежских кладбищ, вымощены спуски к реке.

Терновое кладбище.

Местность в Троицкой слободе за Покровским монастырем по зарослям плодового кустарника получила название Терновой поляны. Само кладбище тоже именовалось Терновым. Церковь Святого Духа на Терновой поляне была построена в 1838 году. Хоронили на кладбище до 30-х годов ХХ века. Несмотря на закрытие, местные жители продолжали неофициально хоронить здесь.

Церковь закрыли в начале 1930-х, переоборудовали под диспансер, затем – под общежитие рабочих завода им. Дзержинского, затем здание пришло в негодность и было разобрано.

Сейчас территория захламлена, ограда разобрана, устроены детские площадки. Однако еще можно различить кое-где надгробные плиты, выкорчеванные памятники.

Вознесенское (Чугуновское) кладбище.

Первый план города, на котором обозначены за границей регулярного города в Ямской слободе ограда и ворота кладбища, относится к 1800 году. На средства Самуила Никитича Мещерякова, прозванного “чугунным” за могучую силу, была построена в 1800 – 1810-х годах большая Вознесенская церковь (холодная), в 1822 – 1824 годах - церковь Самуила Пророка (теплая). В 1860-х годах кладбище стало благоустраиваться, расширяться: рядом западнее устроены военное, больничное, тюремное кладбища; севернее - немецкое. Последнее и Чугуновское кладбища особенно славились своим благоустройством. Их озеленением заведовал знаменитый на всю Россию цветовод Карлсон. Рассказывают, жители города любили гулять на этих кладбищах.

В 1929 – 30 годах обе церкви закрывают, устраивают в них стекольный завод и приют для беспризорных. К 1950-м годам власти города принимают решение о строительстве на территории кладбищ телецентра, жилого дома; освоение запущенной территории с блеском завершается сооружением в 1980 году дворца спорта «Юбилейный», как на грех названного так в честь 400-летия Воронежа.

Новомитрофановское (Новостроищенское) кладбище.

Устроено на юге – в слободе Чижовка. В 1828 году территорию напротив Острогожской улицы (Пушкинской) отвели под кладбище. Здесь нашли последнее пристанище несколько тысяч воронежцев в 1831 году после холеры.

С 1834 по 1851 год сооружалась церковь Всех святых. Долгое строительство объясняется тем, что ее возводили на частные пожертвования купчихи Евдокии Сергеевны Аврамовой.

Горожане прозвали церковь, а затем и кладбище Новостроящимися.

В 1842 году здесь был похоронен поэт А. Кольцов, в 1861 году – И. Никитин. Кладбище действовало после революции, а в 1930-х годах его использование прекратилось, церковь закрылась. В церкви одно время располагалась кузница, затем швейная фабрика №1, снесена в 1964 году, когда было принято решение о строительстве на территории кладбища цирка, здесь же был устроен парк культуры и отдыха, получивший в обиходе название «Парк живых и мертвых» или «ЖИМ».

Сохранили, правда, кусочек территории 16х19 метров с могилами Кольцова и Никитина. Этот клочок громко именуют «литературный некрополь».

Подведем итог: в 30-е годы большинство церквей, а с ними и кладбищ были официально закрыты. Размеренная жизнь города прервалась, «все смешалось». Правда, в это время продолжали неофициально хоронить на кладбищах. Большевистское желание сломать привычное течение жизни привело и к слому традиций смерти. Выразилось это, в частности, в желании устроить новые кладбища в самых неподходящих для города местах. Например, в районе нынешнего детского парка «Орленок» (бывший плац Кадетского корпуса – центр города) были произведены захоронения убитых красноармейцев, позже, во время Великой Отечественной войны, – убитых за освобождение Воронежа. Очень похоже, кстати, поступили немецкие оккупанты в 1942 году, похоронив своих солдат также в центре города, в Кольцовском сквере.

Смешение пространств жизни и смерти привело к тому, что ныне на территории старого города не сохранилось ни одного старого кладбища, кроме вышеупомянутого коммунистического. Привычное течение жизни (и смерти) оказалось нарушенным. Дороги, ведшие прежде на кладбища, ведут одна – ул. К. Маркса (бывшая Садовая) – к спортивному комплексу, другая – ул. Пушкина (бывшая Острогожская) – к цирку. Остальные территории кладбищ также исчезли: на Терновом организована детская спортивная площадка (!) в окружении разбитых надгробных плит, на Предтеченском – построен магазин и жилые дома.

Когда-то соблюдавшиеся границы жизни и смерти оказались стертыми. Пространство смерти расширилось до бесконечности, сжимая пространство жизни до точки. Живые (?) ходят по мертвым. А мертвые? Они когда угодно могут прийти к живым, делая все вокруг неживым... Мир стал абсурдным. Запустение – вот удел городов, в которых границы смерти были нарушены, уничтожив границы жизни. Эти города мертвеют. Прах. 

Хаос смешивает пространства.

А что происходит со временем? Попытка обогнать историческое время, обштопать естественный ход событий - большевистско-советский пара-социальный, пара-культурный эксперимент. Вспомним катаевское «Время, вперед!», «Пятилетку в четыре года», «Белый квадрат» «светлого будущего», оставившего страну без будущего и – как утопию – в нигде. Так время как выпавшее из самого себя совпало с пространством в нигде (=утопии). И потому и то и другое (купно) аннигилировано навсегда и навезде в наказание за никогда и за нигде – за пятилетку в четыре года, за Октябрьскую революцию в ноябре, за шолоховское черное солнце над страной (в занебесье), за платоновский «Котлован» в подземье; за апофеозы бесконечно случайных встреч, взломавших все причинно-следственные связи в нормальном времени и упорядоченном пространстве.

Но город, хоть и с трудом, но жив. Значит, что-то позволяет преодолевать разлившуюся смерть. Что?

Попробуем поискать ответ у побывавших в Воронеже как раз в те мракобесные 1930-е годы поэта – не по своей воле, поэтессы, – приехавшей его навестить.

А. Ахматова в 1936 г. в цикле стихов «Anno Domini» спрашивала:

«Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?..»

Что может светить в полном мраке смерти? Желание жить?

О. Мандельштам из воронежской ссылки:

«Я должен жить, хотя я дважды умер»...

Жить. Но как? Как возможно преодоление пространства смерти, сделавшегося слишком большим? Ответ Мандельштама прост:

«И пращуры нам больше не страшны:

Они у нас в крови растворены».

Вот оно – в крови... на разрыв аорты... Очевидно - преодоление возможно, ведь «В комнате опального поэта / Дежурят страх и Муза в свой черед» (А. Ахматова). Дежурит Муза.

И приходит ответ: преодоление разгулявшейся смерти возможно, если просто человек выработает в себе Творца. (Ибо преодолеть смерть может лишь тот, в ком есть ген культуры1).

И тогда – взнуздав коня-творчество – личность-творец преодолевает безвременье, расширяя сжавшееся в точку пространство жизни до бесконечности.

Вот простой ответ на вопрос, отточенную формулу которого предложил нам В. Рабинович2: как свою конечную, ограниченную датой рождения и смерти жизнь, приобщить к вечности? Мы получаем этот ответ на изломе судеб, на границе жизни и смерти. Это собственная жизнь, слагаемая как произведение, становящееся текстом самой жизни.

Жизнь творца синкретична (синтетична?). Она полихромна, многозвучна, разноипостасна. И потому – конгениальна идее этой жизни, лелеющей умиротворение синтетичности, гармонию целокупного, священный покой неопалимой купины.

«Пусти меня, отдай меня, Воронеж:

Уронишь ты меня иль проворонишь,

 Ты выронишь меня или вернешь, –

Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож...»

О. Мандельштам (1935 год)

Итак, путь указан, пройден. Но как преодолевает его не поэт? Как сумеет преодолеть безвременье простой житель города? Что сделает его человеком творческим? Еще раз повторим:

«И пращуры нам больше не страшны:

Они у нас в крови растворены».

К пращурам прийти уже нельзя, но вспоминать-то их можно. Можно повесить на стены квартир их фотографии, можно показывать детям фотоальбомы, гордиться дедушкиными часами, бабушкиной шалью. Можно припоминать. И в данном контексте образуется пространственно-временной конструкт, когда пространство занято хотя бы фотографией. Любая фотография, претворяя в себе место и время, оказывается своего рода хронотопом. А, значит, содержит в себе и контекст утопического предвидения – потомка... Вот, собственно, и объяснение – почему пространство жизни не исчезает, а разворачивается из точки сжатия – из смерти. Как это выражается на более общем уровне – не отдельного гражданина, а в масштабах города? В масштабах города можно отметить возросший интерес к краеведению после 1950-х годов. Конечно, возник он не на пустом месте: многое для изучения истории Воронежа было сделано в 1910–20-е годы: Г.К. Лукомским, Ю.И. Успенским, В.Г. Веселовским, Н.В. Вакулинским... Не зря же в те памятные 1930-е возникло дело «краеведов», когда были арестованы ведущие историки Воронежа. (Еще одна попытка расширить поле смерти!)

Вот далеко не полный перечень авторов и тем, появившихся как из рога изобилия с начала 1950-х по наши дни: П.М. Гапонов публикует материалы о Воронежском университете, Гайворонский А.И. – архивы, Г.В. Антюхин – очерки истории печати Воронежского края, В.И. Кононов исследует памятники и мемориальные доски города, В.П. Загоровский составляет исторические хроники, Ю.В. Воронцов пишет о музыкальной жизни Воронежа, О.Г. Ласунский – о литературном городе, А.Н. Акиньшин составляет историю церквей, публикует (в соавторстве с Ласунским) «Записки старого пешехода», в газетах «Молодой коммунар», «Воронежский курьер» П.А. Попов регулярно печатает материалы об исторических памятниках…; увидели свет подготовленные Институтом культурологии Материалы Свода памятников истории и культуры РСФСР по Воронежской области. Восстановлена память более чем о тысяче горожан, практически о всех разрушенных и сохраненных памятниках, о художественных коллекциях. Создано виртуальное пространство смерти, благодаря которому город, преодолев точку смерти, живет в пространстве жизни.      

Живет...

 

 

· Документальные материалы о кладбищах Воронежа заимствованы из трудов воронежских исследователей А. Акиньшина («Храмы Воронежа», Воронеж, 1994); П. Попова («Чугуновское кладбище»//Молодой Коммунар, 1988, 14 апреля)

1 Выражение В.П. Зинченко.

2 Подробнее об этом см: Рабинович В.Л. Маски смерти, играющие жизнь (Тема и вариации: Пастернак, Мандельштам, Цветаева)//Вопросы литературы, 1998, январь - февраль; Он же, Зеркало и смерть. Фигуры Танатоса: Искусство умирания. СПб, 1998.

 

 

Раздел II

 

 

КЛАДБИЩЕНСКИЕ МУЗЫ

 

Вадим Рабинович

ПОСЕРЕДИНЕ

Достаточно отсчитать восемнадцать шагов –

Через дорогу, –

Как вы попадаете

Из девятнадцатого роддома

На Немецкое кладбище –

С тыльной его стороны.

Из молочного праздника жизни –

В обитель смертей,

Лишенную цветовых примет,

Звуковых атрибуций,

Определенностей некогда солнечных лиц,

Проступивших когда-то на свет

Из молочного, с розовыми прожилками, марева

И тут же упрятанных

В иньевые накрахмаленные коконы

И вскоре торжественно вынесенные

Из дома напротив –

С парадной его стороны.

Дверь в дверь.

Озерные очи дитяти –

В пустые глазницы смерти.

И... восемнадцать шагов –

Масштаб, измеряющий целую жизнь,

Которую можно с легкостью выдоха

Взять и пресечь:

Машиной из-за поворота,

Сосулькою с козырька того же роддома,

Затылком об лед, когда скользко,

Тромбом в венечный сосуд

Или еще каким-нибудь способом,

Не известным тому, кто однажды умрет.

Короче:

Рукою подать от и до.

Два раза по девять шагов –

Пустое тире –

Меж датой рожденья и датою смерти.

 

Очи в глазницы.

Первые –

Видят.

Вторые –

Зияют.

Сиянье –

В зиянье...

Пустынная сутемень смерти –

Беломочное марево новорожденья

(Через тире).

Рукою подать.

И руки навстречь.

Себя же –

Молочного и мясного –

В свои же –

Сухие и костяные объятья.

Но все, что сказал, –

Всего лишь банальность,

Сказавшаяся, быть может, иными словами –

На этой странице, вот здесь.

Вглубь углубляюсь...

 

Старец глубокий с клюкою

В жаркой сиюминутной тоске

Живою воспоминает

Юную курсистку

С дагеротипной дореволюционной косою,

Втиснутую в мрамор,

Такой же молочный,

С такими же розовыми прожилками,

Цвета родильных палат.

 

«Вот и все. Твоя мама», –

Выбито в прошлую среду

На могильной плите грудного младенца.

 

А вот беломраморный склеп

Немца –

Из позапрошлого века.

Фиолетовый вран

Скульптурно и правильно

Ржавую с синим арку венчает.

То ли чугунный тот ворон,

А то ли живой?

Но точно одно:

На правое око

Приспущено сизое веко.

Око стеклянное,

А слеза горячее горячего

На горбинке желтого в трещинах клюва

Живет –

И стекленеть не желает.

Что же до левого ока,

То пусто и нету его.

Лишь глазница –

Темна и дурна,

Как бойница.

Но и она,

Словно глаз настоящий, сверлит

Мой любознательный взор.

 

Так что же?

И, стало быть, нету

Даже пустого тире

Меж рожденьем и смертью? –

Смертная жизнь.

Но и смерть –

Живая, как жизнь:

Не тире, а скорее – дефис.

Двоящееся Одно...

Стеклянные слезы

Живых проницательных глаз.

Перо из металла –

Теплое, птичье –

С роговою и ломкою остью...

 

Бросьте пугать чертовщиною плоской Эдгара!

Давайте рожать, хоронить и цветы приносить

В качестве памяти,

В качестве первого дара

Новорожденному,

Коему жить и любить.

 

Но быть и любить –

С горчинкою смерти,

Перчинку, как маковинку, вкусив.

И с улыбкой разглядывать

При солнечном свете

Кладбищенского ворона,

Вороненого в сине-фиолетовый отлив.

 

Нет никакого тире.

И никакой дороги.

И восемнадцати шагов тоже нет.

А есть глаза в глаза.

Розовые и прекрасные лошади

Тянут похоронные дроги.

И живет на остывшем лице покойника

Черной плакальщицы

Звонкая, как колокольчик, слеза.

 

Вот и все по поводу жизни и смерти.

Простите меня,

Если не все сказал или не все успел.

Приходите на мои похороны

В розовых ситцевых платьях

При голубом подсвете.

И каждая пусть будет с цветочком

И скажет:

Отшелестел,

Отговорил,

Отгоревал,

Отпел.

 

 

Александр Скидан

ОСТРОВ МЕРТВЫХ

Очей исполнен этот омут птичий...

Они, низвергаясь отвесно в мерный огонь,

рулад штольню, так печальны, как после «вечной

любви». Взрываясь хлопаньем бесшумных крыл, испепеленные

лампионы, птицы застилают лицо экранной дивы, и нам

падать в эти постели, сестра двуликая

 

/или так: постели им в безмолвие и покой

 

еще тише и ниспадая

истления шорохом в сводах ночи/. Растление.

Сантименты. Россия

                               выпадает из памяти,

как роса. Но разве он, восхищенный, забывает,

что помимо домогания и любви

есть недосигаемая тщета обоюдной ласки, помавание

боли, когда, обретаясь в смерти, смотреть смерть? Многоочитая

падаль, пусть

пляшет ампула в ледовитых венах, раскинь

кукольные тряпичные руки, ни хуя себе. Луч

проектора пел, как одна уже пела в церковном хоре, у

каких таких врат, в какое пекло.

 

смотри сказал я душе

миракль гейша псюхе пропахшая псиной

киношных кресел смотри оспиной льда покрываются

острова блаженных

 

                были да сплыли,

переплывая экран, опрокинутые в ничто. Шарканье

грамофонной иглы, прейскуранты

в перспективах песка, заройся в пение дальнобойных

сирен, молчи что есть мочи. И те, что сидели в зале,

переплывали «смерть», другую, опрокинутые,

вслушиваясь в безголосый шелест распада, их

исполнили гравировальщики Мнемозины

татуировкой забвения. Бейся

                 потусторонней льдинкой в стручке

виски о бокала висок, или

прижимаясь ссадиной к конькобежной стали.

Каменноостровская пыль. Речь – распыление,

распыление – речи, перенесение с «цветка

на цветок». И нам

уже не поднять глаза.

 

Алле Митрофановой, май 93

 

«А.Беклин был учителем Де Кирико и поэтому является важным культурным символом для современных метафизиков-неоклассиков. Макет «Острова Мертвых» представлял собой финальную часть «Автобиографии Пизани, а ее предшествовавшие этапы были связаны с инцестом и андрогинами. Аллегорией инцеста служил фотомонтаж с изображением пирамиды у входа на римское кладбище, совмещенным с репродукцией с картины Ф.Кнопфа, представляющей Сфинкса с лицом сестры и возлюбленной художника Маргариты, который ласкает Эдипа».

 

 

Витольд Тулибацки

УМЕРШИЕ ПОЭТЫ

Умершие поэты

поселились у меня

в голове

в левом и в правом полушарии

улеглись вплотную где кто

я их дыхание чувствую

беспрерывно

будто бы со всех сторон познания

одновременно.

 

К вечеру – бывает

вспорхнут во мне их слова

обычной прихотью и простотой

графомании дуновеньем и величием

вперемешку

слова раскрылатые

птицы глухоманные

парящие над значениями

здесь в тростнике языка

непоколебимо стоит

скорбь жизнедействия.

 

МИМОХОДОМ

Закоулками словосмыслов

являемся новыми

На предрассвете чувств

не ведая себя

 

Проходим мягко мы

голубоблеклые

Протертым бархатом

Жизни замиранием

 

Споем невзначай на лире воображения

Заглянем было в бездну назначения

И уйдем тихо по ступням прощения

 

Останутся те-другие

С нами рас-путанные