Чего хотели и что получилось?

 

Надо признать целый ряд положительных итогов состо­явшихся рыночных преобразований. Их очевидная позитивная сто­рона в том, что преодолена изолированность страны от внешнего мира и демонтированы механизмы командной экономики и внешне­торговой монополии. В результате исчезли унизительные дефициты товаров и услуг, значительно расширился их ассортимент. С прекра­щением идеологической войны с «вещизмом» восстановлено право людей на «уют». Особенно отрадно, что раскрепощена ранее скован­ная личная инициатива. Происходит становление предприниматель­ского класса, призванного сформировать основу благополучия стра­ны. Население стремительно изживает исторически приобретенные иждивенческие комплексы. Вопреки разного рода предсказаниям, россияне быстро усвоили «рыночный» образ мысли и действия. Уст­ранена типичная для советского строя уравнительность в личных доходах, и виден ощутимый прогресс в дисциплине и этике труда: есть смысл зарабатывать деньги, раз появилась возможность беспре­пятственно обменивать их на ранее недоступные товары и услуги. Наконец, нельзя не отметить, что после 70 лет принципиально иной экономической системы в стране достаточно быстро были созданы и, худо ли – бедно, начали функционировать формальные институты рыночной экономики, то есть коммерческие банки, товарные и фон­довые рынки, валютные биржи, качественно новые налоговые меха­низмы, правила антимонопольного регулирования и так далее.

И все же результаты рыночных преобразований с отрицатель­ным знаком более зримы и очевидны. Они явно преобладают над успехами. И дело здесь не только в том, что за годы реформ страна утратила половину своего экономического потенциала. Хуже то, что в ней пока никак не удается приостановить процессы примитивиза­ции производства, деинтеллектуализации труда и деградации соци­альной сферы. Сюда же надо добавить появление массовой бедности, которая за годы радикальных перемен стремительно расширялась за счет размывания сложившегося в СССР, пусть не слишком богатого по западным критериям, но все-таки среднего класса. В 90-е годы недавно завершившегося столетия Россия явно отдалилась от желае­мых социально-экономических стандартов евро-атлантических наций и приблизилась к усредненным характеристикам типичной страны «третьего» мира с громадной поляризацией личных доходов. Разного рода подсчеты и исследования материальных возможностей российских домохозяйств свидетельствуют о том, что реально пло­дами проведенных преобразований пользуются не больше четверти населения страны, а половина ее жителей ведет еще более суровую борьбу за существование, чем в советские времена.

Конечно, на результативность отечественных реформ продол­жают влиять весьма мощные объективные факторы, делающие сис­темную трансформацию в России намного труднее, чем у наших партнеров по бывшему СЭВ. Если в странах Центральной и Восточ­ной Европы социалистическое бытие длилось 40 лет и в большинстве случаев было навязано извне, то в России социализм господствовал более 70 лет и был, так сказать, целиком отечественным, а не «им­портированным продуктом». Далее надо иметь в виду, что в отличие от стран ЦВЕ перед российскими реформаторами стояла задача про­должить системную трансформацию при стремительном, правда, ими же и инициированном распаде ранее единого государства. Полиэтничность населения бывшего СССР в условиях демократизации общественной жизни существенно облегчила реализацию своего ро­да национально-хозяйственного шовинизма, который часто игнори­рует соображения экономической целесообразности. Каковы бы ни были намерения лидеров новых независимых государств (избавимся от «грабительского» центра и легче будет проводить реформы), дей­ствительность показала, что разрыв единого экономического про­странства затруднил, а не облегчил переход к рыночной экономике каждой суверенной республики бывшего СССР, и Россия отнюдь не стала исключением. Наконец, на старте реформ серьезным испыта­нием для перестройки экономики России оказалось огромное бремя военного производства.

Тем не менее, без особого риска преувеличения можно утвер­ждать, что разочаровывающие итоги системной трансформации в России по преимуществу рукотворны и только во вторую очередь предопределены специфическими неблагоприятными стартовыми условиями. Во всяком случае, чрезвычайно высокая социальная цена реформ стала главной причиной того, что в российском обществен­ном сознании сами понятия демократии, рынка и свободы оказались в значительной мере дискредитированными.

Утрата социальной солидарности, социальное разобщение – ещё один плачевный итог трансформации российского общества. Среди составляющих той непомерной социальной цены, которую пришлось заплатить за радикальные экономические реформы в России, – пре­небрежение нравственно-психологическим миром человека. Интен­сивное искоренение морально-этической компоненты из социально­го бытия деформирует повседневную жизнь человека. Демографиче­ские исследования показывают, что более двух третей причин депо­пуляции России связано с такими возникшими в постсоветский пе­риод социально-психологическими феноменами, как социальная де­прессия, апатия и агрессия. Резкий поворот массового сознания к. обогащению любой ценой оказался для значительной части населе­ния России тяжелой психологической травмой, источником как лич­ных трагедий, так и различного рода общественных патологий.

Хуже всех пришлось представителям прежнего среднего класса, который к началу реформ был весьма многочисленным (профессио­налы с высшим образованием, руководители среднего звена, служа­щие, высококвалифицированные рабочие). Их жизненный уровень по сравнению с другими группами населения упал особенно резко.

Начиная с конца 1950-х гг. в СССР стали зарождаться если не элементы, то определенные предпосылки гражданского общества: появился широкий слой преподавательской, технической и научной интеллигенции, управленческого персонала среднего звена, деятелей культуры. Характерными чертами многих представителей этого класса были не только общественный статус, высокий уровень обра­зования и денежных доходов, но и самостоятельность мышления, высокая самооценка, умение противостоять политическому манипу­лированию, чувство собственного достоинства, то есть все те при­знаки классового сознания, которые отличают средний класс от среднего потребительского слоя. Представители этого класса были особенно заметны в крупных промышленных центрах. Россия распо­лагала такими ареалами концентрации научно-технической и твор­ческой интеллигенции, как Москва, Ленинград, Новосибирск, Сверд­ловск, Горький, Казань, Томск и другие, наличие которых выдвигало ее на первые позиции в мировой иерархии интеллектуальных стран.

Однако инновационный кадровый потенциал не был задейство­ван реформаторами в строительстве новой России. Более того, имен­но представители среднего класса испытали в наибольшей мере эко­номическую и социальную депривацию в ходе проведения реформ. Российские реформаторы постарались как можно быстрее избавить­ся от этой социальной группы. Большинство ее представителей было выброшено на обочину социальной жизни, очень многие эмигрировали. Таким образом, один из главных факторов успешного перехода к либеральному рынку и демократическому государству – творче­ский ресурс населения, вместо того чтобы быть использованным, оказался в значительной степени разрушенным. Резкое ослабление научно-технического и человеческого потенциала – невосполнимая и с экономической, и с социальной точки зрения потеря, которую по­несла Россия за эти 15 лет.

Следует указать и на такое важное социальное последствие рос­сийских реформ, как растущая пропасть между властью и народом. Отчуждение населения от государственного аппарата, характерное для тоталитарного режима, не только не исчезло, но в итоге транс­формации в 1990-е гг. даже усилилось. Фактически государство пре­вратилось в замкнутую самодостаточную корпорацию, а значитель­ная часть населения, в первую очередь бюджетники, наемные работ­ники, пенсионеры, дети и инвалиды, – в обузу для членов этой кор­порации.

Таков перечень основных составляющих той социальной цены, которую платит страна за радикальные рыночные реформы. Теперь об их политических итогах.

В России, в отличие от других европейских государств, либе­ральные идеи традиционно не имели широкой социальной базы. Об­ращение к либеральным ценностям характерно лишь для отдельных периодов российской истории XIX-XX вв. Именно таким периодом оказалось десятилетие, охватывающее вторую половину 80-х и пер­вую 90-х гг. XX столетия. Вряд ли можно отрицать, что тогда в рос­сийском обществе стремительно возрастала популярность идей сво­боды личности и частной инициативы. К началу 90-х гг. они захвати­ли значительную, если не большую, часть населения, причем самую продуктивную его часть. Словом, возникла широкая социальная и психологическая основа для практической реализации либеральных и демократических идей. А государственной власти был предостав­лен серьезный шанс для развития демократических процессов, фор­мирования гражданского общества, создания цивилизованной сво­бодной рыночной экономической системы.

Но российские реформаторы не только не воспользовались этой уникальной возможностью; фактически они сделали все, чтобы опо­рочить ценности свободы в глазах населения. Происходившее в Рос­сии в 90-е гг. вызывало в общественном мнении нарастающее нега­тивное и даже враждебное отношение и к ценностям свободы, и к самому понятию «демократия». Оно стало синонимом воровства и коррупции, а либеральная идея оказалась настолько скомпромети­рованной, что уже к концу 90-х гг. масштаб агрессивного неприятия либеральных и демократических ценностей создал реальные предпо­сылки для возврата к авторитарному режиму. Дискредитация демо­кратии и создание предпосылок авторитаризма – главный общест­венно-политический итог деятельности российских реформаторов в 90-е гг. Сейчас общество пожинает посеянные ими плоды. С грустью приходится констатировать, что нынешняя политическая надстройка логически безупречно венчает созданный в годы реформ экономиче­ский базис.

 

«Магическое мышление», или почему они «такие»?

 

Есть, по-видимому, веские основания полагать, что по­явление на российской политической сцене радикальных реформа­торов – результат традиционного и, как всегда, не оправданного не­терпения западнического крыла российской интеллектуальной эли­ты, волею судеб оказавшейся у власти в стране в начале 1990-х годов. Сегодня это важно подчеркнуть, потому что в наши дни, по прошест­вии периода «бури и натиска», стало хорошим тоном если не демонизировать состав первой бригады «шокотерапевтов», то, по крайней мере, открещиваться от них. На самом деле и интеллигенция, и так называемые простые люди в своем подавляющем большинстве про­сто обожали тогда молодых энергичных реформаторов, а если уж быть совсем точным – их патрона, первого президента России, обе­щавшего в короткие сроки «осчастливить» народ. Ведь это только сегодня трудно обнаружить людей, голосовавших за Ельцина и безо­говорочно поддержавших его юных соратников. А в решающем 1991 году все было иначе. И если «глас народа – глас божий», то их не в чем упрекать. В ловушку очередной, на этот раз неолиберальной, утопии угодила мыслящая часть народа, к сожалению, сыгравшая решающую роль в формировании и распространении новых соци­альных иллюзий.

Нелепо также осуждать радикальных реформаторов за то, что они, якобы, положили начало разбалансированности экономики страны. К 1992 году она в своей подавляющей части уже была разбалансирована как результат губительного для всех противоборства российских властей и союзного Центра. Несомненно, правы те из реформаторов, которые утверждают, что ко времени их вхождения во власть управляемость экономикой – советской вообще и российской, в частности – уже в значительной мере была утрачена, а товар­но-денежное неравновесие достигло огромных размеров. Правда, им придется признать, что тем и другим страна главным образом обяза­на их покровителям и им самим.

Некорректна, на мой взгляд, и весьма распространенная в обще­стве огульная критика так называемой шокотерапии, под которой обычно понимается состоявшаяся 2 января 1992 года одномомент­ная либерализация цен. Для сторонников рыночной экономики в принципе не должно быть сомнений в том, что большинство цен нужно было отпускать, иначе просто не был бы запущен механизм рыночного саморегулирования. Можно, правда, спорить о соотно­шении твердых и свободных цен в тогдашних российских условиях. Но это сюжет для особого разговора. Как бы то ни было, явно несо­стоятелен упрек реформаторам в том, что они не учли монополисти­ческую природу советской экономики. Многие и сейчас считают, что сначала будто бы нужно было сформировать конкурентную среду и лишь после ее образования приступать к отпуску цен. Такое пред­ставление насквозь утопично, так как в принципе невозможно соз­дать конкурентные отношения при фиксированных ценах.

Что касается не мнимых, а действительных ошибок «действую­щих лиц и исполнителей» российских реформ, то здесь, казалось бы, уже так много сказано и написано, что трудно добавить что-то новое. И все же имеет смысл обратить особое внимание на мировоззренче­скую природу просчетов и упущений в политике реформ, как, впро­чем, и в экономической политике в целом. Вопрос этот, к сожале­нию, так и не утратил своей актуальности.

Начну с ярко выраженной склонности как вчерашних, так и се­годняшних реформаторов к «магическому мышлению», представ­ляющему собой смесь неоправданных надежд и распространенных заблуждений, иллюзий и мифов. Среди иллюзий я отметил бы, преж­де всего, принятие в качестве руководства к действию текущих ми­ровоззренческих императивов Запада, оправдывающих погоню за его экономическими и социальными стандартов, а также абсолюти­зацию так называемых универсальных экономических закономерно­стей, не учитывающих требования «места и времени». Сюда же сле­дует отнести убежденность в необходимости максимально высокой скорости перемен как решающего фактора их необратимости, чем реформаторы имели обыкновение объяснять опасениями коммуни­стического реванша. Кроме того, в разряд иллюзий уместно вклю­чить наивно-благостное отношение к порядкам в современном мировом хозяйстве, где будто бы царят только отношения дружбы и взаимопомощи. С самого начала радикальных реформ верным счи­тался тезис: быстрая открытость экономики России благотворна, по­степенная и дозированная – вредна.

Теперь о мифах. Во-первых, это стойкое представление, что в со­временном мире благоденствуют нации, которым удалось до мини­мума свести государственное участие в экономике. Речь идет об ан­тиэтатистском синдроме, пронизывающем «основное русло» совре­менной экономической мысли, но имеющем мало общего с реальной действительностью. Во-вторых, сюда же следует отнести возведение в ранг безусловной закономерности тезиса об органической слабости государства в «транзитных» странах и особенно в России. Из этого тезиса вытекал вывод, что здесь вмешательство государства в хозяй­ственную жизнь должно быть еще более ограниченным, чем в зрелых рыночных экономиках. И, наконец, в-третьих, в качестве мифа надо рассматривать приверженность реформаторов теории «обузы», со­гласно которой Россия быстрее вольется в лоно цветущего Запада без былой обузы – слабых сателлитов в лице постсоветских республик. При этом почему-то господствовало представление, что новые суве­ренные государства, бывшие республики СССР, не смогут выжить без новой России.

Здесь как будто бы напрашивается возражение, что все это уже в прошлом, что в постдефолтной России экономическая политика ут­ратила свою сугубо идеологическую направленность и приобрела исключительно прагматический характер. Этого и хотелось бы, – но что-то мешает так думать.

Трудно избавиться от ощущения, что экономическая философия, положенная в основу конкретной политики, сегодня никак не изме­нилась по сравнению с началом 90-х годов. Установка на разгосудар­ствление экономики по всем линиям продолжается, хотя и создаются мощные холдинги, о которых разговор особый. Попытки «маркетизации» всей российской жизни продолжаются, несмотря на, казалось бы, богатейший печальный опыт «либерализма без берегов», из ко­торого давно пора бы извлечь хоть какие-нибудь полезные уроки.

 

С упорством, достойным лучшего применения...

 

В соответствии с представлением, все еще очень живу­чим и у нас, и на Западе, сформированный в начале 1990-х годов не­олиберальный план трансформации командной экономики в рыночную провалился в России только потому, что разные «непредвиден­ные» обстоятельства не давали его осуществить, – хотя сам-то план был безукоризненный. Разные обстоятельства – это «плохие» комму­нисты, всегда жаждущие реванша, популистский левоориентирован­ный парламент и, наконец, инертное, в патернализме воспитанное население, которое еще не утратило надежду выжить после прове­денных реформ.

Примечательно, что даже после событий 1998 года официальная оценка Международным Валютным Фондом причин провала россий­ских реформ оставалась неизменной. Руководители МВФ нехотя при­знавали отдельные ошибки в советах, дававшихся российским ре­форматорам, – например, просчетом считается согласие на жесткий «валютный коридор». В целом же, «если бы русские (здесь я почти буквально цитирую Фишера, Сми и Камдессю) полностью выполняли рекомендации, которые они сами для себя выработали с нашей по­мощью, реформы были бы успешны». А рекомендации эти, как из­вестно, были предельно просты: максимальная приватизация, ми­нимальный уровень инфляции, максимальная открытость внешнему миру и минимум государственного интервенционизма.

Сейчас все указывает на то, что на страну накатывается новая волна людоедского, по сути, либерализма. Особенно заметна наце­ленность экономических ведомств на дальнейшее сокращение бюд­жетных расходов в социальном секторе, которые и так снизились до недопустимого для нашей страны уровня. В 90-е годы еще были ка­кие-то иллюзии спонтанного роста внебюджетной поддержки отрас­лей социальной сферы, какие-то наивные надежды, что часть бюд­жетной ноши перехватят новоиспеченные частные хозяйствующие субъекты. Теперь же совершенно отчетливо просматривается страте­гическая установка на сокращение числа организаций, деятельность которых требует постоянного, я подчеркиваю, бесперебойного госу­дарственного финансирования. Абсолютно игнорируется объектив­ный характер убыточности подавляющей массы организаций соци­альной сферы при любой степени зрелости рыночной экономики. Именно из факта врожденной убыточности этой сферы, собственно, и вытекают конституционные гарантии и бюджетные обязательства современного государства по систематической поддержке учрежде­ний здравоохранения, фундаментальной науки, культуры и образо­вания. Здесь замечу, что такая поддержка осуществляется на регу­лярной основе во всех зрелых рыночных экономиках и относительно успешных постсоциалистических странах.

Но наше правительство, скорее всего не только из идеологиче­ских, но и фискальных соображений, этого делать не хочет и ведет, судя по всему, дело к тому, чтобы избавиться от конституционных гарантий «социального» государства (это ли не насмешка над писа­ной конституцией?) и перейти к договорным отношениям, которые по природе своей носят преходящий характер. Итог такой политики более или менее очевиден и не заставит себя долго ждать: деграда­ция социальной сферы стремительно приблизит ее коллапс, а наме­рения построить новую экономику, основанную на знаниях (knowledge-based economy), останутся лишь прекраснодушными мечтами.

Вообще говоря, все мы должны считаться с одним любопытным глобальным интеллектуальным феноменом наших дней. Я имею в виду громадное влияние, если не сказать, тотальный «террор» идео­логической составляющей основного русла современной экономиче­ской мысли. А содержание этой составляющей, коротко говоря, сво­дится к следующей максиме: «ошибки государства всегда хуже оши­бок рынка». Отсюда следует, что лучше «переборщить» с дерегулиро­ванием, чем с чрезмерным распространением государственных ин­тервенций с их неизбежными бюрократическими извращениями.

В то же время существует громадный разрыв между идеологиче­ской составляющей и реальной практикой самых «рыночных» запад­ных стран. Достаточно сказать, что сейчас через совокупный госу­дарственный бюджет стран ОЭСР, то есть самых богатых государств мира, перераспределяется половина валового внутреннего продукта, в то время как сто лет назад этот показатель нигде не превышал 10 процентов. Уместно заметить, что сто лет назад никакого среднего класса не существовало, а появился он лишь во второй половине прошлого века, то есть именно тогда, когда участие государства в экономической жизни общества достигло своего апогея как в коли­чественном, так и в качественном отношении.

Совершенно очевидно, что начавшаяся на Западе четверть века назад «демонизация» государства как такового связана исключи­тельно с «пересоциализацией» зрелых рыночных экономик, то есть с определенной гипертрофией социальных функций государства. Тем не менее ограничение там государственного интервенционизма, причем чаще всего мнимое или очень незначительное, нужно рас­сматривать лишь как коррекцию «государства всеобщего благосос­тояния», но отнюдь не как его демонтаж.

Но нашим реформаторам реальная, а не выдуманная жизнь «эталонных» стран, как видно, не особенно интересна. Им подавай идеологически чистые режимы свободного рынка, где государство низведено до роли «ночного сторожа» образца 18 века. Создается впечатление, что для них любая государственная активность порочна за исключением обеспечения "единства правил игры для всех" и принуждения к их соблюдению. Правда, все это легко сочетается с причитаниями по поводу "слабого" государства и желанием укрепле­ния авторитаризма власти. Словом, у нас в России антиэтатистская риторика – не просто риторика. Она по-прежнему – руководство к действию. И в этом я вижу большую опасность.

Сказанное не означает, что социальная политика не требует об­новления. Но в ее основу должно быть положено принципиально иное мировоззренческое представление, в соответствии с которым именно развитие социальной сферы в ее широком значении опреде­ляет перспективы устойчивого экономического роста, а не наоборот, как это сегодня принято считать у федеральной и региональной элит. При оптимизации социальной политики, разработке ее параметров предстоит решительно отмежеваться от широко распространенного мнения, что расходы на социальные цели – всегда вычет из нацио­нального богатства и препятствие для экономического роста.

Опыт Запада и успешных постсоциалистических стран одно­значно подтверждает правоту следующего тезиса: правильно выстро­енные приоритеты и институты социальной политики не только не препятствуют экономической активности, а, наоборот, стимулируют ее, обеспечивая к тому же необходимую политическую поддержку реформам. Так что, как бы банально это ни звучало, основное требо­вание сегодняшнего дня – прекратить разрушение человеческого потенциала и создать условия для его возрождения и всестороннего развития, имея в виду квалификационно-образовательные характе­ристики человека, его культурный уровень, реальный доступ к эф­фективному здравоохранению и достойному социальному обеспече­нию.

Наука имеет значение

 

Насколько мне известно, нигде в мире ни либералы, ни интервенционисты не ставят под сомнение отмеченную выше дейст­вовавшую на протяжении всего двадцатого века тенденцию поступа­тельного расширения участия государства в экономической жизни любого социума. Есть, разумеется, различия по странам: где-то госу­дарственная квота, то есть отношение национального бюджета к ВВП, больше, где-то меньше. Но факт ее роста на протяжении боль­шей части прошлого века в мировом научном сообществе не оспари­вается. Споры начинаются при интерпретации самого факта «раз­росшегося» государства. Одни считают, что это плохо, другие – хо­рошо, третьи же – к ним я причисляю и себя – призывают относиться к систематической государственной активности как к некой объек­тивной закономерности, имея в виду, что здесь так же закономерны свои приливы и отливы.

 

Проклятье или благодать?

 

На протяжении последних лет на Россию неожиданно пролился золотой дождь нефтедолларов, что вызвало в рядах влия­тельных «чистых» либералов если не панику, то, по крайней мере, что-то на нее похожее. Чего только по этому поводу не приходится слышать! Стремительное увеличение экспортных доходов ведет буд­то бы и к консервации теперешней структуры хозяйства, и к ускоре­нию инфляции, и к параличу творческой энергии народа и т. д. и т. п. Возникало даже впечатление, что при высоких ценах на нефть и дру­гое топливо и сырье лучше все это импортировать, чем экспортиро­вать. В общем, внушалась мысль, что «деньги – зло» или уж совсем что-то сюрреалистическое типа «доходы скоро кончатся, потому что сейчас их слишком много». С точки зрения здравого смысла «невезе­ние» такого рода понять очень трудно. Вроде в стране столько нере­шенных проблем и сфер, где можно было бы с пользой потратить, как говорят англосаксы, «прибыль, принесенную ветром» (windfall profit). Взять хотя бы сокращение огромного внешнего долга, обнов­ление предельно изношенной городской инфраструктуры, обустрой­ство границ с новыми независимыми государствами; не говорю уже о правительственных расходах на какие-то инвестиционные нужды или на восстановление социального сектора экономики.

Но не тут-то было. Для доктринерского либерализма все это ли­шено смысла. И дело здесь не в том, что его адепты неверно оцени­вают последствия внезапного улучшения платежного баланса: при его хроническом активе действительно возникают побочные эффек­ты, включая так называемую импортируемую инфляцию и рост ре­ального курса национальной валюты, чреватый увеличением импор­та и снижением экспорта. Может быть, найдутся даже какие-то основания (я, правда, их не вижу) для рассуждений об опасности пресло­вутой «голландской» болезни. Но мы не первые испытываем такого рода проблемы. Мир сталкивается с ними давным-давно и применяет для их решения весьма надежный набор инструментов. При этом я что-то не помню, чтобы где-нибудь так же сильно, как у нас, пережи­вали по поводу мощного притока свободно конвертируемой валюты. При рациональном, а не идеологическом отношении к делу ему, как правило, радуются, не забывая при этом изымать у хозяйствующих субъектов сверхдоходы и направлять их на разнообразные общест­венные нужды. Сошлюсь здесь только на известный мне опыт Вели­кобритании и Норвегии. Мы же, судя по всему, упускаем такую воз­можность, причем вполне сознательно. Ведь доктринерский либера­лизм априори исходит из того, что индивидуумы всегда эффективнее потратят денежные средства, чем «бюрократическое» государство.

 

Что впереди?

Судя по всему, и президент, и правительство отдают себе в этом отчет, понимая, что фактически Россия стоит перед дилем­мой: останется ли она и впредь экспортером преимущественно топ­лива и сырья или все же сможет занять достойное место в постинду­стриальной глобальной экономике. С высоких трибун постоянно го­ворится, что в последние годы зависимость страны от экспорта энер­гоносителей и сырья достигла критического уровня, и это уже пред­ставляет собой угрозу для ее национальной безопасности. Утвержда­ется также, что, не снижая объемов поставок сырья, необходимо це­ленаправленно, год за годом изменять структуру российского про­мышленного производства и экспорта в пользу готовых изделий, прежде всего в пользу наукоемкой продукции. Но какие же средства предполагается задействовать для достижения данной цели?

В кругу лиц, ответственных за экономический блок в правитель­стве, по-прежнему принято считать, что модернизация российской экономики наступит сама по себе, в результате активизации рыноч­ных сил саморегулирования. А чтобы эти силы «работали» без помех, правительство сосредоточит свое внимание на завершении форми­рования законодательства, адекватного цивилизованной рыночной экономике, и позаботится о пресечении так называемых неформаль­ных, неправовых экономических отношений и соответственно о соз­дании условий для равного применения правовых норм ко всем фи­зическим и юридическим лицам. Справедливо говорят в этой связи о повышении эффективности антимонопольного регулирования, со­блюдении прав собственности и контрактного права, а также о суще­ственном ограничении сформировавшейся в 90-е годы «экономики льгот и привилегий». Наконец, предусматривается сделать особый акцент на мероприятиях по снижению налогового бремени инвесто­ров в сочетании с курсом на последовательную индивидуализацию и приватизацию социальной сферы (так называемые структурные ре­формы).

Если конкретная политика будет ограничиваться только этими задачами, – а они разумны за исключением антисоциальной направ­ленности «социальной» политики, – и если считать, что помимо рез­кого повышения мировых цен нефти в долгожданный экономиче­ский рост страны вносят вклад независимые от этих неожиданных стимулов факторы, вряд ли удастся радикально изменить социально-экономическую ситуацию в стране. Российская экономика и впредь будет структурироваться чисто стихийно, во-первых, и отчасти в со­ответствии с интересами транснациональных корпораций, во-вторых, если, конечно, сохранится теперешняя (беспрецедентно вы­сокая) степень ее открытости.

Спонтанность формирования хозяйственной структуры в России в принципе не имеет ограничителей, ибо в отличие от стран ЦВЕ ей не «грозит» принятие институциональных норм Европейского Союза хотя бы потому, что она не будет ее членом даже в долгосрочной пер­спективе. Нужно понимать, что ее хозяйство, как, впрочем, и эконо­мика других государств постсоветского пространства, становится объектом других более мощных экономических игроков без каких-либо шансов на укоренение здесь «еэсовского» институционально-правового каркаса. Тенденция утраты субъектности, а, следователь­но, и примитивизации российского хозяйства при таких условиях становится необратимой независимо от того, удастся или не удастся добиться прорыва в соблюдении законов и стабилизации условий ведения бизнеса. Даже при сохранении положительной экономиче­ской динамики решающий вклад в нее будут вносить энерго­сырьевые отрасли промышленности, обладающие экспортным по­тенциалом, в то время как значительная часть обрабатывающей промышленности утратит всякие перспективы для развития.

Изложенному варианту развития событий все еще сохраняется реальная альтернатива, которая заключается в активизации имею­щегося научно-производственного потенциала в целях достижения и поддержания приемлемого международного уровня конкурентоспособности отобранных отраслей и секторов российской экономики. Но данная альтернатива не может реализоваться спонтанно, без со­ответствующего рационального поведения государства. А это пред­полагает разработку и проведение соответствующей государствен­ной структурной и инновационной политики. Кстати, только тогда появляется шанс для сознательного структурирования постсоветско­го пространства или, по крайней мере, его большей части. И только тогда здесь начнут формироваться и развиваться собственные конку­рентоспособные ТНК, способные участвовать в глобализации миро­вой экономики в качестве субъектов, а не объектов процесса.

 

Не допустить другой крайности!

 

В теперешних российских условиях приходится считать­ся с другой крайностью, а именно с вполне вероятным разрастанием государственного экспансионизма, грозящего прийти на смену без­брежному либерализму 1990-х годов.

А опасность такая есть, так как в российском социуме явно зреет идея инициировать выполнение некой величественной мобилизаци­онной программы, осуществление которой, якобы, вернет стране статус великой державы. Должен заметить, что у меня есть большие сомнения по поводу желания нашего народа приступить к выполне­нию величественной мобилизационной программы, какую бы бла­городную цель она ни преследовала. Так что очередная попытка «принуждения народа к счастью» скорее всего провалится.

Конечно, в теперешнем российском обществе широко распро­странены ностальгические чувства и общее раздражение в связи с плачевными результатами реформ и распадом великой державы. Но это, скорее, месть за собственные иллюзии и эйфорию конца 80-х – начала 90-х годов. Тогда «народ и партия» были, как уже отмечалось, едины. Страна хотела, прежде всего, не хлеба, а свободы, а хлеба должно было прибавиться как бы автоматически. Думали, что к пре­имуществам социалистического общежития добавятся прелести рынка и демократии, и мы все довольно быстро устроимся на сол­нечной стороне жизни, где уже обитает так называемый «золотой миллиард».

Наступившее сегодня разочарование в идеалах рынка и демо­кратии (будем надеяться, временное) совсем не обязательно означа­ет, что в обществе есть тоска по реваншу или коллективная готов­ность включиться в строительство чего-либо величественного. Скорее, надо согласиться с теми социологами, которые утверждают, что освоение россиянами индивидуалистических ценностей состоялось. Правда, связано это не с развитием сознания в духе протестантской этики, а с, так сказать, атомизацией социума, а проще сказать, с ра­зобщением людей, в своем большинстве занятых чистым выживани­ем.

Насколько мне известно, реализация всех великих «телеологи­ческих» государственнических проектов в России, независимо от то­го, были ли они утопичны или реализуемы, как правило, сопровож­дались ужасающим угнетением личных свобод. И наоборот, как только в стране раскрепощалась личная инициатива и человек полу­чал право на выбор, государство как таковое начинало стремительно утрачивать свое величие и подчас даже суверенитет. Совсем не обя­зательно, что и сегодня перед нами та же фатальная дилемма. У ис­тории нет сослагательного наклонения, но всегда есть альтернативы. Практическое заключение из сказанного для России очевидно: укре­плять государство, не жертвуя демократическими ценностями. Зву­чит почти как банальность. Но, как точно заметил Фридрих Ницше, «дороже всего нам приходится платить за пренебрежение банально­стями». Добавлю только, что так же дорого нам обходятся невыучен­ные уроки.

В.М. Кульков.
О национальной адекватности экономических преобразований в России