Дифференциация научных исследований и проблемы взаимоотношений фундаментальной и прикладной науки

Парадоксы науки связаны не только с коммерциализа­цией – она представляет скорее внешнее явление науки обществу. Есть и внутренние проблемы собственного её развития, способст­вующие искажению представления природы науки не только в глазах тех, кто непосредственно с наукой не связан, но и в глазах предста­вителей самой науки – но тех, кто не склонен задумываться о приро­де, философии, методологии и истории науки.

Во-первых, это – процесс дифференциации научных исследова­ний, который со времени «Структуры научных революций» (1962) Т. Куна, в какой-то мере благодаря его, Куна, влиянию, стала призна­ваться в качестве единственно неоспоримой и признаваемой почти всеми (внутри и за пределами науки) закономерностью развития науки в целом. Результатом этого процесса становится расщепление научного знания на части, и даже частности, в пределе – фрагменты, связь между которыми, тем более – необходимая связь, исчезает. Можно сказать, что это – специфическое проявление общего «закона разделения труда» в сфере научной деятельности. Но если в сфере трудовой разделение труда достаточно легко обнаруживает необхо­димое дополнение в виде «кооперации труда» – по Марксу, или в не­обходимости «управления и организации» разделенным трудом – по Маршаллу, то в научной сфере необходимость такого дополнения в качестве противоположного движения, а именно «совместность», «коллективность», «всеобщность» научного труда замечается с тру­дом, не сразу, а лишь по мере накопления некоторой критической массы фрагментации научного знания.

Сегодня идея «объединения сил», «совместности», «коллектив­ности» имплицитно присутствует в понятии «синергии», достаточно широко применяемом специалистами естественных и технических наук (С, П. Курдюмов, Г. Г. Малинецкий, С. П. Капица и многие дру­гие). Однако, вполне простое в исходном пункте истолкование синер­гии как совместности действия нескольких факторов, порождающей результат, который неспособен дать ни один из этих факторов, дей­ствующих отдельно, с непонятной легкостью представители техни­ческих наук превращают синергию в «самоорганизацию» – сразу ли­шающую её конкретности и определенности, как только речь захо­дит об организации, управлении, контроле в общественном масшта­бе. Можно конечно усмотреть в «самоорганизации-синергии» техни­ческих систем идею автомата, заметить её присутствие в гипотезе «порядка из хаоса» и строить множество математических моделей возможностей происхождения какого-то «порядка» из хаоса, но в приложении к общественной организации, она скорее мешает, чем способствует пониманию универсальности идеи синергии-совместности-социальности-коллективности. Кроме того, специали­сты в области техники склонны представлять идею «синергии-совместности» как недавнее открытие или изобретение ученых. На самом деле первым открыл этот феномен тот, кто сказал «человек – это общественное животное», тот, кто заметил «социальность» как сущностное свойство человеческого бытия, а не некоторую обоб­щенную характеристику современных технических систем. И речь здесь не о приоритете открытия, а о существенном различии синер­гизма в технике и синергизма в обществе: синергизм в технических системах механистичен, синергизм в общественной системе – орга­ничен. А органическое невозможно истолковать на механистическом языке. И как заметил ещё А. Эйнштейн ещё в 20-е годы, «механицизм изгоняется даже из физики».

Видимо, это принципиальное различие механистического и ор­ганического представляет главное препятствие в создании искусст­венного мозга. Роджер Пенроуз, длительное время работавший над этой проблемой пришел в 90-е годы к заключению, что в деятельно­сти естественного мозга присутствуют механизмы, устройства, кото­рые, по-видимому, невозможно описать на количественном (меха­нистическом) языке. Эту невозможность он выразил предположи­тельно, но его рассуждения называют обычно «доказательством» невозможности имитировать на машине полностью работу естествен­ного, природного мозга.

Во-вторых, внутри научных организаций, как и в производст­венных и хозяйственных организациях существуют – и необходимы! – свои «белые» и «синие» воротнички, свои топ-менеджеры и просто клерки, существуют свои административные службы. И есть объек­тивная необходимость в их услугах для научных организаций. Но не все они заняты собственно исследовательской работой, хотя значи­тельная часть из них должна иметь формальный знак принадлежно­сти к научному сообществу, подтвердить его соответствующим ди­пломом, диссертацией и т. д. Из этого круга работников научных ор­ганизаций проистекает масса формально-научных исследований, подобий, имитаций, «симулякров» научной деятельности и её ре­зультатов. В итоге получается картина науки, точно зафиксирован­ная С.Кордонским: «Наука... переполнена вторыми-третьими произ­водными от измеряемых и наблюдаемых феноменов. Более того, для обывателей и политиков именно эти дериваты воплощают науку»[180].

Может казаться, Кордонский слишком резко выразился, но важ­ный феномен современной науки он определил очень верно. Стоит только добавить, что многие дериваты ведут свое происхождение от «десятистепенных частностей», вполне наблюдаемых, иногда в со­всем иной предметной области, феноменов, которым придается, од­нако, значение совершенно несоразмерное их весу в действительно­сти. Вытеснение предметно наблюдаемых феноменов особенно бо­лезненно для общественных наук. Оказывается, есть огромный со­блазн в легком и быстром построении новых направлений в эконо­мической, например, науке: «нано-экономики», «нейро-экономики», «QWERTY-номики» и, наконец, «фрикономики». Возникают нечто вроде «интеллектуальных пузырей», аналогичных финансовым пузы­рям, совершенно бесплодных в научном и образовательном смысле, но интенсивно заполняющих значительное пространство научной литературы, но что особенно тревожно, пространство сознания мо­лодежи, вступающей на научную стезю. Действительный смысл и значение этих интеллектуальных пузырей – дезориентация научной мысли, и это их свойство может быть предметом продажи.

Кое-что из таких явлений можно было заметить как частность даже во времена Советского Союза – но совершенно не в таких масштабах, как сейчас, как в сегодняшней России. Замещение действи­тельной науки её дериватами свойственно, и современной западной науке, пожалуй, даже в большей степени, чем России. Это может по­казаться даже странным, поскольку за годы реформ у нас утверди­лась раболепство перед всем западным и убеждение, что там-то бук­вально все достойно быть примером, и пренебрежение к отечествен­ному опыту. Можно сказать даже, что в западном мире существуют более благоприятные, чем в России, условия для распространения имитаций науки. Неслучайно там давно исследуется проблема «мо­шенничества в науке», проблемы мифологизаций в области «эконо­мики науки», «экономики знаний», «управления знаниями», приме­нения информационных технологий и во многих других областях[181]. Возможно, именно «коммерциализация науки», далеко продвинув­шаяся в развитых капиталистических странах, является основой это­го рода их сомнительных «преимуществ».

В-третьих, уже многие десятилетия исследователи науки (эко­номики науки, философии науки, социологии науки) подчеркивают важность проблемы взаимоотношений «фундаментальной» и «при­кладной» науки. Широко распространилось представление, что наука как-то, где-то, почему-то «разделилась» на фундаментальную и при­кладную. Сейчас трудно сказать в какой области научной деятельно­сти произросла идея такого разделения. По-видимому, она не могла возникнуть в собственно научной сфере, а скорее появилась в про­странстве «около-научной», возможно, административной деятель­ности. Но мысль эта внутренне и ущербна, и заразительна, что ум­ножает эту ущербность. Простая констатация этого разделения как чего-то «очевидного» и «понятного» лишает фундаментальную науку прикладного характера, практической значимости, задает ей образ так называемой «чистой науки» – своего рода «искусства ради искус­ства». Прикладная же наука освобождается им от необходимости быть основательной, надежной, а по существу освобождается от тре­бований подчинения исследований критериям научности, объектив­ности, вполне удовлетворяясь расплывчатым критерием «конвенциальности». Конечно же, конвенциальность есть необходимый момент научной деятельности и взаимоотношений между учеными, но доводить её до критерия научности, строить на ней «конвенциальную методологию» – значит явно преувеличивать значение частного мо­мента над общим смыслом научной деятельности. Все это вместе до крайности размывает действительно существующие и необходимые в развитии науки – фундаментальной и прикладной – критерии на­учности.

Среди представителей собственно науки распространено убеж­дение, что деление науки на фундаментальную и прикладную весьма условно, весьма относительно. Например, академик В.Арнольд зая­вил о своей солидарности с мыслью Пастера на этот счет и писал сле­дующее: «Высказывание Пастера таково: «Никогда не было, нет и не будет никакой прикладной науки. Существует наука и её приложе­ния». Далее Арнольд поясняет: «Имеется научное открытие, а потом оно прилагается к чему-нибудь – это да, а прикладная математика, прикладная физика, прикладная биология – всё это обман, для того чтобы выкачивать деньги из налогоплательщиков и бизнесменов – больше ничего. Нет прикладной науки, есть одна наука – просто обычная».

Иногда отрицание, или неприятие, деления науки на фундамен­тальную и прикладную ученые выражают в другой, внешне противо­положной форме. В одном из своих выступлений известный физик Жорес Алферов, заявив о крайней относительности такого деления, приводит слова своего друга Джорджа Портера  – «Вся наука – при­кладная. Разница только в том, что одни приложения осуществляют­ся сегодня, а другие – через 50 или даже через 100 лет». Но обе эти мысли едины в одном: нет никаких серьёзных собственно научных оснований в разделении науки на фундаментальную и прикладную. Эти два суждения утверждают глубочайшую идею неразрывности, внутреннего единства фундаментальных и прикладных исследова­ний. Но «какое-то разделение» есть, и его причины и смысл надо по­нять и объяснить.

Оно, возможно, проистекает из поверхностных рассуждений о науке людей, не имеющих к ней прямого отношения, но авторитет­ных и влиятельных в каком-то другом отношении. Возможно, что оно происходит из внешних форм организации научных исследова­ний, когда одни её учреждения преимущественно заняты исследова­ниями «природы вещей» – исследованием фундаментальных свойств и закономерностей природы и общества, а другие – преимуществен­но – использованием этих свойств и закономерностей для достижения вполне практических, или прагматических, целей. Преимущест­венно, но не исключительно – в обоих случаях! Впадение же в одно­сторонность либо «фундаментальности», либо «практической поль­зы» оказывается губительным для самой науки, для её движения впе­ред в исследовании тайн (вопреки «нежеланию людей копаться в тайнах науки», что констатировано в оценке современной науки Балацким Е. В.!) природы и общества. Вследствие такого управленче­ски-организационного деления становятся загадочными смысл, цели, способы, оценка результатов научной деятельности как в области фундаментальной, так и прикладной науки. У многих представите­лей общественных наук возникает странное представление, будто бы смысл и цели фундаментальной, или теоретической, науки концен­трируются вокруг «поиска истины», а прикладной – вокруг решения чисто прагматических, практических задач[182]. Вследствие этого воз­никает двойная мистификация науки – фундаментальной и приклад­ной.

О. Ананьин начинает свою статью следующим рассуждением: «Позиция экономиста-исследователя, участвующего в разработке политики и хозяйственно-правовых актов кардинально отличается от экономиста-теоретика. Установка на постижение истины в приклад­ных исследованиях уступает место ориентации на решение практи­ческих задач. Научные знания становятся уже не самоцелью, а сред­ством...» (с. 15). На первый взгляд, утверждения Ананьина не долж­ны, кажется, вызывать никаких сомнений – «так многие говорят!». Однако, при более внимательном рассмотрении легко обнаружить в нем ряд очень сомнительных положений, о которых сам автор, воз­можно, не подозревал. Конечно, нельзя не учитывать, что речь идет об экономической науке, предмет которой, по мысли известного рос­сийского экономиста О. Ю. Мамедова, значительно сложнее предме­та других наук – «он трижды дуалистичен», поэтому заключает в себе ряд специфических сложностей для анализа. О. Ю. Мамедов, являя собой яркий пример «экономиста-теоретика», отстаивающий необ­ходимость фундаментальности в экономических исследованиях, ко­торую видит в теоретической их основательности, выражает свою мысль так: «...из всех объектов научного познания экономика представляет объект наивысшей сложности, поскольку экономические процессы трижды дуалистичны по своей природе – они объективно-субъективны, вещественно-невещественны, чувственно-сверхчувственны» (курсив Мамедова)[183]. Свое утверждение автор ар­гументирует той – онтологической – особенностью экономики, что она является «пограничной» сферой между природным и социаль­ным мирами. Это действительно исключительно важная особенность экономической науки. В этом ключе можно и должно рассматривать труд и вообще всю человеческую практику. Особенно важно пони­мать науку вообще как специфическую форму взаимоотношений природного и социально-экономического мира. Но в высшей степени сегодня актуально освоить такое понимание науки экономистами, для которых её связь с природой видится чуть ли не исключительно сквозь призму «отрицательных экстерналий» – экологических про­блем.

Сомнения в рассуждении Ананьина вызывает акцентирование им двух весьма вольных определениях ориентации «экономиста-теоретика», который в данном случае олицетворяет представителя фундаментальной науки, – «установке на постижении истины» и «на­учном знании как самоцели». «Истина» – великое слово, и каждый, кто имеет дело с исследованиями, познанием в любой сфере – фун­даментальной или прикладной, – имеет серьезные с ней отношения. Но смысл этих отношений заключается просто в том, чтобы получен­ный результат соответствовал фактам, природе вещей, логике, тео­рии, в которых имеются свои специфические критерии истины, к тому же претерпевающие изменения по мере расширения массива знания.

Формула – «установка на постижении истины» как свойство и цель фундаментальной или теоретической науки – избыточно-демонстративна, но и крайне неряшлива. Наверное, невозможно найти человека в сфере научной деятельности, который мог бы при­нять её в качестве ориентира. Она приемлема разве что в практике религиозной деятельности. Опять, говоря словами В. Л. Макарова, можно утверждать, что это – «неправильная формула», но совсем не потому, что она «не вписывается в рыночную экономику» – в неё-то она как раз очень хорошо вписывается. Она не вписывается в смысл, содержание и цель научной деятельности, которая всегда была заня­та изучением свойств и закономерностей природы и общества, что равнозначно получению новых ресурсов для человека.

Наука – уникальный, надежный, а сегодня и даже самый надеж­ный канал доступа человека к бесконечным ресурсам природы. Фор­мула «постижения истины» замазывает, затемняет действительный вполне жизненный и совершенно практический смысл фундамен­тальной науки. На Западе же, где исследование проблем науки, как отмечалось выше, за последние десятилетия сделало серьезные шаги – конечно же, не без проблем и противоречий, споров и противо­стояния позиций – исследователи науки размышляют над феноме­ном появления фундаментальной науки внутри некоторых компа­ний. Действительно, зачем компании, имеющие, прежде всего, ком­мерческие интересы заниматься исследованиями в области фунда­ментальной науки? Возможно, дело просто в том, что наука обнару­живает новый ресурс и с течением времени вырабатывает ключ дос­тупа к нему. В этом смысле наука оказывается «первым собственни­ком» этого нового ресурса, собственником специфическим, по суще­ству – коллективным, общественным. А собственность, какая бы она ни была, в рыночно-капиталистической экономике всегда найдет других на неё претендентов. Эта экономика содержит в себе стойкий интерес приватизации всего, что угодно, в том числе результата на­учного труда. Но здесь есть серьезные проблемы, которые сегодня обычно связывают с «правом собственности на интеллектуальный продукт». С одной стороны, дискуссии на эту тему вообще и наиболее активное в ней участие представителей «нового институционализма» до крайности запутали обсуждение проблемы собственности. С дру­гой – теория прав собственности[184] с самого начала появления «нового институционализма» в России стала в нем одним из главных направ­лений исследований, обнаружив в теме «интеллектуальной собст­венности» предельную узость господствующих сегодня представле­ний и о «собственности», и о «праве», и об «интеллекте».

В Никитском клубе, президентом которого является Сергей Пет­рович Капица, на заседании 22 марта 2007 года обсуждалась про­блема интеллектуальной собственности. Вступительный доклад на этом заседании был сделан А. Елисеевым (авторы доклада – А. Елисеев и И. Шульга). Центральное место в нем занимало следующее весьма небесспорное рассуждение: «Вряд ли надо доказывать взаимосвязь интеллектуальной творческой деятельности и общест­венного прогресса, предполагающую необходимость, с одной сторо­ны, стимулирования интеллектуальной творческой деятельности, а с другой – диффузии новых знаний в обществе, т. е. быстрого и доста­точно широкого их распространения. В действительности реализо­вать оба эти принципа в некоторых случаях нелегко.

В чем суть проблемы? Проблема заключается в неравенстве из­держек на создание результата интеллектуальной творческой дея­тельности и его копирование, хотя издержки на копирование могут быть ниже, нежели издержки на создание интеллектуального про­дукта. Но с другой стороны, по мере распространения копий в обще­стве цена их неизменно снижается с каждой новой копией. А коль скоро копия и оригинал ничем не отличаются друг от друга, то и ценность оригинала в этом случае падает. Если так, то это означает, в свою очередь, что создатель интеллектуального продукта не сможет возместить свои издержки на его создание. Следовательно, в даль­нейшем у него не будет стимула для занятий интеллектуальной твор­ческой деятельностью из-за того, что он не сможет возместить из­держки на такую деятельность»[185]. Ситуация почти «трагична». А суж­дение это довольно стандартное и очень распространенное сегодня. В чем сомнительность этого рассуждения? Прежде всего, в том, что оно переполнено специфической, но многообразной мистификацией – и «стимулов», и «интеллектуальной деятельности», и «творческой деятельности», и «диффузии новых знании». Единственное, что кон­кретно подтверждаемо и проверяемо, это то, что копия «нового зна­ния» действительно может быть многократно дешевле затрат на производство этого знания. Но и здесь вкрадывается нечто, иска­жающее суть дела. Действительно, сводится ли диффузия или рас­пространение нового знания исключительно к распространению его копий? И требуется ли бесчисленное количество копий, которое только и снижает стоимость копий? Новое знание отнюдь не продукт массового спроса. На него имеют «спрос» считанное число «покупа­телей»[186]. Это – точечный спрос и точечное предложение. Да и не «покупатели» они, а такие же создатели нового знания. Здесь термины «спрос», «предложение» совершенно неуместны. Что касается смысла «интеллектуальной деятельности» и «права собственности на её про­дукт», то они могут иметь очень разное содержание. Конечно, можно исходить из однажды высказанной мысли Рональда Коуза, что начало права интеллектуальной собственности представлено в одной из первых статей американской конституции, где зафиксирована безус­ловность «права выражать свое мнение» каждым гражданином Аме­рики. Здесь «индивидуальное мнение» представляет интеллектуаль­ный продукт. Но представляет ли он, «новое знание», является ли он вообще «знанием» – большой вопрос, на который большинство его творцов не смогут дать внятного ответа.

Что касается стимулирования «интеллектуального творческого» труда, то такой труд никогда не стимулировался максимумом денеж­ного вознаграждения. Поэтому изощряться в поисках универсальной формулы соотношения «предельных издержек» и «предельной полез­ности» труда и его результата применительно к деятельности изо­бретателя или ученого совершенно бесполезно. Однако, проблема денежного эквивалента их труда, особенно сейчас и для России, очень серьезна, но по той лишь причине, что она сегодня унизитель­но низкая. Однако, размер их «вознаграждения» не имеет прямого отношение к стимулированию процесса производства нового знания или изобретений. Размер денежного «вознаграждения» труда учено­го, изобретателя должен быть просто достаточным и не унизитель­ным –по критериям данного состояния общества, чтобы не вынуж­дать их бросаться во все тяжкие за «подработками». Но размер его не должен быть и избыточно-большим, чтобы не привлекать в эту сферу случайных людей. Когда-то, ещё в 40-е годы эти критерии были пред­ставлены в письме П. Л. Капицы о зарплате ученых Сталину. Но это не есть первый и главный принцип стимулирования процесса интел­лектуального творчества. Можно сказать, что это необходимое, но совершенно недостаточное и не главное условие стимулирования труда ученых и изобретателей.

В самом процессе творческого труда есть внутренние механиз­мы биологического характера, активизирующие мыслительную дея­тельность. Конечно же, сводить стимулирование творческого труда только к чисто биологическим механизмам совершенно недостаточ­но – здесь действуют сложные и тонкие механизмы социального, психологического, эстетического характера. Во всяком случае, пред­ставлять его стимулирование по грубой схеме «деньги – новое знание – изобретение» как это по существу сделано в докладе на заседа­нии Никитского клуба по проблемам интеллектуальной собственно­сти, значит предельно упрощать и даже примитивизировать и со­держание, и мотивы научной деятельности.

С. П. Капица, не имевший возможности лично участвовать в дискуссии, направил её участникам письмо, выражающее принципи­ально иной подход к проблемам собственности и праву собственно­сти на интеллектуальный продукт. В нем есть некоторая незавер­шенность в отдельных пунктах, но оно имеет, несомненно, большой научный интерес. В нем говорится: «Информация, точнее обобщен­ная информация, приводящая к развитию человечества по квадра­тичному закону, в отличие от обычной собственности, при ее рас­пространении в обществе размножается, и этот процесс необратим. По существу, вся система обучения, образования и воспитания чело­века происходит в таких условиях, и на эту деятельность, занимаю­щую в современном обществе очень заметное место, распространять рыночные отношения невозможно. Более того, традиционно все наиболее существенные открытия в области науки сразу с момента публикации общедоступны»[187]. «Интеллектуальный продукт» и его распространение представлены как научная деятельность, как функ­ционирование систем обучения, образования, воспитания, органич­но связанные друг с другом, которые трудно или невозможно встро­ить в рыночную систему без серьезных потерь в каждой из них. По­этому вполне логично заключение материала Капицы, хотя и выгля­дит несколько экстравагантно – «В целом вопрос об интеллектуаль­ной собственности и противоречивости этого понятия в современ­ном мире приводит к раду парадоксальных выводов, главный из ко­торых состоит в том, что знания принадлежат человечеству в целом. Возможно, само понятие собственности связано с примитивными половыми инстинктами человека и зверей, поэтому в век осознания информационной природы человечества необходимо критическое отношение к этому понятию даже в эпоху жесткого капитализма. Так что, да здравствует «Горбушка», и да скроется тьма патентов!»[188]

Особенность современного состояния отношений между фунда­ментальной и прикладной наукой в том, что, например, в общест­венных науках – социологии, экономике, не говоря о политологии, – есть немало свидетельств о претензии «прикладной науки» занять место фундаментальной. Ситуация напоминает годы противостоя­ния российской школы генетиков (теоретиков-«мухолюбов», про­званных так за их опыты с мухой-дрозофилой, позволившие получать важные выводы о законах генетики) и «практической и очень праг­матической» школы Т. Д. Лысенко, имевшее трагические последст­вия для науки и страны.

Дефективность подчеркивания «установки на постижение исти­ны» в науке, может быть, более всего заключается в том, что в ней присутствует в неявной форме представление будто наука, научная деятельность пребывает, или, по крайней мере, должна пребывать, в сплошном, непрерывном пространстве бесспорности, несомненности суждений, действий, решений. Это крайне упрощенное, если не ска­зать примитивное, представление о науке и научной деятельности. Наоборот – наука, наука действительная, а не её превратное учетно-бюрократическое подобие, постоянно пропитана сомнениями, пред­положениями и опровержениями, противоречиями, спорами и т. д. Упрощенное представление о науке как «пространстве несомненно­сти» питается, видимо, известной максимой Декарта – «истинно только несомненное», ведущей нередко к абсолютизации дедукции как единственно научного метода, совершенно не ведая о другой его максиме – «принципе систематического сомнения». И сегодня в эко­номической науке, благодаря гипертрофии математической манеры рассуждении, «дедукция так подавляюще велика, что полностью за­слоняет опытное, эмпирическое основание знания» – так можно пе­рефразировать применительно к экономике мысль А. А. Богданова о математике. Вторая максима Декарта хорошо согласуется с распро­страненной среди представителей науки другой, по существу – про­тивоположной идеей, что «сомнение является двигателем науки». Возможность легкого заострения до противоположности двух мак­сим Декарта обусловлена тем, что научная деятельность протекает в высшей степени противоречивом пространстве – на линии, разде­ляющей знание и незнание.

Парадоксальным является то, что каждый шаг, расширяющий область знания, не сокращает, а в еще большей степени расширяет пространство неизведанного. Поэтому научный труд, открывающий для человека все новые и новые ресурсы природы, является воистину Сизифовым трудом. Единственной его отдушиной является, возмож­но, лишь сознание того, что он есть «всеобще-человеческий труд».

Выдающийся советский семиотик Юрий Михайлович Лотман писал: «Пока мы находимся в донаучном состоянии, нам все понят­но, а первый признак науки – непонимание. Один хороший учитель рисовал на доске мелом маленький круг. Внутри него он писал: "зна­ние", а за его пределами – "незнание". Он говорил ученикам: "Смот­рите, какое маленькое пространство – знание, зато как мало оно со­прикасается с незнанием..." Потом он рисовал большой круг, писал внутри: "знание", снаружи: "незнание" и говорил: "Увеличив про­странство знания, мы тем самым увеличили наше соприкосновение с незнанием". Чем больше я знаю, тем больше я не знаю»[189].

Другой парадокс науки заключается в том, что передвижение границы знания/незнания не есть чисто механическое накопление знания – оно сопряжено» с необходимостью регулярного пересмотра знания, ранее «накопленного», которое вызывается новым знанием. Это не значит отвержения старого знания, а приводит лишь к изме­нению конфигурации массива знаний в каждый данный момент, к изменению положения отдельных его частей в общей структуре зна­ния.

Расположение продуктивной научной деятельности на линии, отделяющей знание от незнания, позволяет разграничить деятель­ность, которая осуществляется непосредственно на этой линии, и деятельность в пространстве уже известного знания. Именно в этом втором пространстве преимущественно производятся и множатся те самые «дериваты второй-третьей т.д. степени», теряющие связь с наблюдаемыми и измеряемыми феноменами, которые обозначены С. Кордонским как особенность современной науки. Здесь менее все­го открытий, менее всего появления нового знания, хотя в принципе возможно и открытие «нового в старом». Здесь больше всего взаим­ного комментирования-цитирования, демонстрирующего формаль­ные научные успехи, которых может вообще-то не быть. Критерий цитируемости как показатель научного достоинства работы ущербен заведомо потому, что «высокий рейтинг» по этому показателю могут иметь работы откровенно шутовские или даже скандальные.[190] Но это не главная проблема деятельности внутри уже известного знания. Главное в том, что эта деятельность все же необходима – для консо­лидации и совершенствования этого знания, для преобразования его в форму, которая была бы, с одной стороны, доступна для понимания начинающего исследователя, но в то же время была средством, кото­рое давало бы ему возможность быстро и с глубоким пониманием существа дела дойти до «переднего края науки» – линии разделяю­щей знание и незнание. Ставить начинающего ученого сразу на эту линию – значит очень многим рисковать. Г. Г. Малинецкий, высту­пая в марте 2009 года в Клубе Инновационного Развития (КИР) Ин­ститута Философии, называет несколько «болезней современной науки», среди которых и такую, как – «Путь до переднего края науки слишком длинен. Большинство не может его пройти». И все же это – не просто болезнь, а скорее – неизбежный спутник «научного роста», постоянно порождающий сомнения и делающий всегда актуальным для исследователя декартовский «принцип систематического сомне­ния».

Все эти особенности реальной жизни науки создают неодоли­мые сложности для того, чтобы «вписать научную деятельность в ры­ночную экономику». Скорее придется заключить, что там, где какой-либо её результат становится объектом продажи – «коммерциализи­руется», он выпадает вообще из процесса собственно научного труда, перестает быть его моментом. Это – побочный его продукт. В услови­ях рынка он неизбежен. Но ставить реформу науки в зависимость от побочного, вторичного её результата – значит заведомо дезориенти­ровать направление необходимого, объективного её развития.

Специалисты в исследовании проблем науки давно заметили специфический феномен «избытка» (spillover), сопровождающий на­учную деятельность. Какая-то его часть может стать объектом не­медленного коммерческого использования «на стороне». Но значи­тельная часть её результатов необходима для собственного – «внут­реннего» употребления в самой науке в долгом, по существу беско­нечном, и трудном пути формирования объективного знания. Тот, кто изначально полагает, что «наука – излишество, роскошь», может, конечно, усмотреть в феномене «spillover» просто подтверждение своему поверхностному представлению. На какой же ступени «дона­учного состояния» (Лотман) оно находится!

 «Донаучное сознание», конечно же, не может ни понять и ни принять формулу «Без науки у России нет будущего!», которую се­годня часто заявляют серьезные представители современной россий­ской науки, как это сделал недавно председатель сибирского ОАН Асеев А. Л.[191] Вступая в должность, Асеев основным приоритетом дея­тельности Сибирского отделения выдвинул развитие фундаменталь­ных исследований. Но он, тем не менее, считает, что сегодня АН должна заниматься и прикладными исследованиями. Свое представ­ление он определил так: «Моя позиция состоит в том, что Академия наук должна взять на себя, по крайней мере, часть прикладных ис­следований, которыми раньше занимались отраслевые институты, рухнувшие за годы перестройки. Меня не всегда и не все понимали, но сейчас у этой точки зрения все больше сторонников».

История отраслевых НИИ весьма поучительна и к ней полезно присмотреться, чтобы понять, почему они «рухнули». Ведь их никто насильственно не ликвидировал – они «самоликвидировались», по­скольку потеряли своего непосредственного заказчика – отраслевые министерства, которые только и могли предъявить реальный и кон­солидированный «спрос» конкретной отрасли промышленности на прикладную науку. За короткое время рыночных реформ они просто стали лишними. Именно это обстоятельство, наблюдаемое как оче­видность, прежде всего, и породило представление, «что науки у нас слишком много». За этим суждением не было никаких серьезных на­учных аргументов, опирающихся на анализ состояния, потенциала, проблем и перспектив как промышленности, основательно тоже «упавшей» за годы реформ, так и российской науки в целом и при­кладной её части. Всем видам деятельности рыночная реформа в Рос­сии предложила одно требование – «покупай и продавай!». И совер­шенно понятно, почему основным видом коммерческой (рыночной) деятельности сохранившихся научных учреждений стала сдача в аренду их помещений, вообще недвижимости, которые они получи­ли в наследство от советского времени.

Самое же главное заключается в том, что в результате рыночных реформ и, главным образом, приватизации, передавшей предпри­ятия в частные руки, исчезли отраслевые министерства, исчез субъ­ект, имевший актуальный интерес к прикладным разработкам. Сего­дня в какой-то степени такими субъектами могли бы выступать только крупные и крупнейшие компании и государство. Но государ­ство остается пока крайне инертно в этом отношении, поскольку, как заявляет Л. И. Абалкин, оно до сих пор «не имеет никакой экономи­ческой стратегии» вообще, тем более какой-либо определенной стра­тегии относительно такого сложного, деликатного предмета как нау­ка. Что касается крупных компаний и их владельцев, то их позицию удачно определил своим язвительным вопросом известный журна­лист В. Костиков: «Почему, завладев невиданными по меркам евро­пейского капитализма богатствами, наши форды, ротшильды и рокфеллеры не научились (и не хотят учиться) строить заводы, дороги, учреждать университеты, внедрять научные открытия? А умеют только (по известному выражению Г. Явлинского) «купи-продай». И добавим для рифмы от себя: «Возьми в долг – и не отдай»»[192]. Действи­тельно, почему? Некоторый ответ содержится в самом вопросе Кос­тикова – ориентация исключительно на «купи-продай».

Но для того, чтобы дать исчерпывающий на него ответ, необхо­димо объективно оценивать 20 лет изменений и современное со­стояние российской промышленности, пережившей обвальную де­индустриализацию, породившую потребность в новой индустриали­зации. Необходимо, исходя из понимания объективной природы нау­ки как формы коллективного действия, трезво оценивать урон, кото­рый понесла наука за годы реформ, и её нынешнее состояние. Наука, со всей совокупностью её связей с предметом исследований (приро­да, общество и многообразие их прямых и опосредованных взаимо­связей), множеством подходов к их изучению, многообразием форм организации и управления наукой, разнообразием взаимоотноше­ний с пользователями результатами научной деятельности, с госу­дарством и его структурами, наконец, с взаимоотношениями с ог­ромным числом людей, «делающих науку», – предмет огромной сложности для его количественной и качественной оценки. Пола­гаться в анализе и оценке такого серьезного, сложного предмета на абсолютно формальный, односторонний, совершенно поверхност­ный механизм импакт-фактора и индекс цитирования, который Ми­нистерство науки и образования принимает за «основное средство управления наукой» (кадрами, финансами, научными подраздел