Особенности формирования институциональной среды в ходе рыночных реформ в России

Проведение радикальных рыночных реформ привело к сдвигам в этой ситуации в двух направлениях: во-первых, резко из­менились критерии поведения хозяйствующих субъектов на всех уровнях национальной экономики; во-вторых, под влиянием этих изменений стало происходить спонтанное разрушение институтов национальной инновационной системы.

Казалось бы, демонтаж советской плановой системы должен был привести к снятию большинства институциональных и администра­тивно-организационных барьеров на пути инноваций и технологи­ческого обновления производства. Так и произошло – эти барьеры были во многом сняты. Однако место барьеров плановой системы заняли новые, а механизмы поддержания инноваций, свойственные плановой системе, напротив, практически не были замещены соот­ветствующими рыночными институтами. Впрочем, это касается не только инновационной системы. Вообще радикальные рыночные реформы в России протекали таким образом, что привели к деинституционализации экономики на макроуровне и мезоуровне (уровне взаимодействия предприятий)[121]. Да и преодоление сложившихся в советский период административных барьеров, как оказалось, вовсе не было для реформаторов приоритетной задачей. Так, например, в советский период экономика страдала от отсутствия действенной инфраструктуры научно-технических коммуникаций и передачи технологий. Многочисленные ведомственные барьеры, как и отсут­ствие экономической заинтересованности разработчиков и потреби­телей инновационных продуктов, препятствовали развитию такой инфраструктуры. Лишь в предперестроечный период стали форми­роваться ее зачатки. Однако с началом рыночных реформ и эти за­чатки были практически ликвидированы[122].

Формирование новой институциональной среды происходило без какого-либо сознательного влияния государства на создание бла­гоприятных условий инновационной деятельности. Более того, оче­видные проблемы в этой сфере, возникавшие в ходе реформ, игнорировались с упорством, достойным лучшего применения. Разумеет­ся, такой ход событий нельзя целиком списать на некомпетентность руководства. Корень проблем лежал в формирующемся балансе эко­номических интересов.

В советской плановой системе основным генератором спроса на инновации выступал механизм централизованных инвестиций, направляемых на проведение НИОКР, освоение разработанных новых технологий и создание новых продуктов. В рыночной эко­номике институт централизованных инвестиций, нацеленных на осуществление инноваций в плановом порядке, как предполага­лось, должен был быть заменен более эффективным институтом спроса на инновации, генерируемого фирмами. Этот спрос опреде­лялся бы стремлением фирм понизить издержки производства за счет новых технологий и расширить рынки сбыта за счет освоения новых продуктов и услуг.

Однако этого не произошло. Плановые институты были де­монтированы, но спрос на инновации со стороны фирм стал резко сужаться еще на начальной стадии демонтажа плановой системы (в 1990-1991 гг.) и свелся к незначительному уровню после 1992 года. Это определялось как институциональными, так и макроэко­номическими факторами. Во-первых, резкий, почти одномомент­ный переход от плановых институтов к рыночным не оставил вре­мени на адаптацию фирм к новым «правилам игры», что неизбеж­но привело к избранию фирмами такой модели поведения, которая минимизировала бы любые сколько-нибудь долгосрочные риски – а риски, связанные с инновациями, как раз таковыми и являются.

Во-вторых, переход к рыночным критериям хозяйствования потребовал от фирм перестройки кооперационных связей, кото­рая не опиралась на сколько-нибудь развитые институты рынка, а потому была связана с очень высокими трансакционными из­держками, истощавшими потенциальные ресурсы для инноваци­онной деятельности. Резкое расширение сферы торговых и финан­совых посредников происходило практически на пустом месте, сопровождаясь неизбежным ростом издержек торгово-посреднической деятельности. «По сравнению с дореформенным уров­нем доля данного сектора в добавленной стоимости увеличилась в 3,6 раза... и по объему добавленной стоимости вплотную прибли­зилась к промышленности. Соответственно резко возросли трансакционные издержки и уменьшились доходы товаропроизводи­телей»[123].

В результате стихийного становления института торгово-финансового посредничества в условиях крайнего дефицита соответ­ствующих услуг (необходимых для нормального функционирования рыночной экономики) вместо преодоления структурной несбаланси­рованности, унаследованной от плановой системы, возник и приоб­рел устойчивое существование новый структурный перекос. В 1999 году доля услуг торговли составляла в конечном продукте 28% (в США в 1997 году эта доля равнялась всего 12%). Всего же отрасли, оказывающие по преимуществу трансакционные услуги (финансы, кредит, торговля и управление) занимали в конечном продукте Рос­сии 38,7%. На такой основе невозможно установление системы дей­ствительно равновесных рыночных цен: «Вполне очевидно, что рав­новесная система цен может быть установлена только за счет пере­распределения добавленной стоимости торговли в пользу отраслей-производителей»[124]. Форма равновесной цены скрывает в таких усло­виях неспособность ценового механизма изменить реальную струк­турную несбалансированность экономики, исправить перекос в сто­рону гипертрофии трансакционных издержек.

Подобный рост трансакционных издержек вел не только к структурной и ценовой несбалансированности, но и оказался факто­ром глубокого нарушения нормальных условий воспроизводства. Резко возросшие расходы предприятий привели к скачкообразному снижению рентабельности. «Такое - по сути 30-ти процентное со­кращение рентабельности – отмечает А. А. Блохин, – для одних предприятий оказалось «смертельным», для других было переложено на снижение прибыли, заработной платы, инвестиций, амортизации и даже на сокращение оборотных средств ниже уровня, нормального для поддержания производства»[125]. Дело было даже не в самой по себе величине трансакционных издержек, а в том, что рост этих издержек произошел внезапно, и, кроме того возросшими расходами предпри­ятий были оплачены объективно некачественные трансакционные услуги[126].

В-третьих, макроэкономическая политика, основными чертами которой, с точки зрения рассматриваемого вопроса, являлась быст­рая и широкомасштабная либерализация цен и проведение жесткой кредитно-денежной политики, привела к резкому сужению совокуп­ного спроса.

Быстрая либерализация цен породила феномен «трансформаци­онного спада», особо глубокого для российского экономики, как в силу «тяжелой», неприспособленной к быстрым структурным сдви­гам, отраслевой структуры национального хозяйства, так и в силу отсутствия сколько-нибудь развитых институтов рыночной экономи­ки, которые могли бы обеспечить ее адаптацию к сложившейся структуре спроса. Рестриктивная денежно-кредитная политика, ос­нованная на химерической идее бороться с инфляцией издержек (вызванной в первую очередь монополистической структурой эко­номики и структурно-технологическими диспропорциями) чисто монетарными методами, привела к демонетизации экономики, еще большему сужению спроса и соответствующему спаду производства. Это вызвало общее падение рентабельности, некредитоспособность большинства предприятий, и неизбежное «схлопыванию» инвести­ционных расходов в условиях невозможности нормального обслужи­вания даже текущих платежей и нарастания кризиса взаимной за­долженности.

Такая макроэкономическая ситуация определила формирование устойчивых норм поведения российских предприятий, особенностью которых стал крайне короткий горизонт принятия решений, расту­щая ориентация бизнеса на краткосрочные торгово-посреднические и финансовые операции, завышенные притязания к норме рента­бельности любых инвестиционных расходов, практика массового уклонения от налогов. Адаптация предприятий к ценовым шокам, вызванным либерализацией, в условиях резкого истощения инвести­ционного потенциала, происходила за счет замещения качественных ресурсов труда и капитала массовыми (низкокачественными) отно­сительно дешевыми ресурсами. В результате произошла не технологическая модернизация, а технологическая деградация российской экономики.

 

7. Влияние новой институциональной среды на инновационные процессы

 

Несмотря на проблемы с формированием институтов рыночной экономики, в переходный период все же происходили оп­ределенные позитивные качественные сдвиги, имевшие в том числе, и инновационную составляющую. К этим процессам относится в первую очередь приспособление структуры выпуска к сложившимся условиям рыночного хозяйства, выбраковка неэффективных произ­водств и видов продукции, и расширение выпуска продукции, опи­рающейся на эффективный рыночный спрос[127]. Именно этот фактор позволил российской экономике, несмотря на глубокий экономиче­ский спад 90-х годов, значительно улучшить качественную структуру конечной продукции в ряде отраслей, в первую очередь, в производ­стве потребительских товаров и коммерческих услуг. В некоторой степени здесь сыграли роль и технологические инновации, сводя­щиеся, однако, в большинстве случаев, лишь к применению сборки из импортных комплектующих изделий, к совершенствованию внешнего вида и упаковки продукции. Однако это качественное улучшение сопровождалось технологической деградацией производ­ства в инвестиционном секторе, и в первую очередь – в производстве машин и оборудования.

Рост трансакционных издержек и падение рентабельности в наибольшей мере затронули именно машиностроение[128]. В результате в «обозримой среднесрочной перспективе при условии сохранения современного состояния машиностроения невозможно рассчитывать на отечественное инновационное машиностроение в рамках модер­низации российской экономики»[129].

Таким образом, на инновационные возможности российской экономики неблагоприятным образом повлияло истощение инве­стиционных ресурсов (не только из-за роста трансакционных издер­жек - ниже будут проанализированы и другие институциональные факторы сжатия инвестиционного спроса) и формирование струк­турно-ценовых перекосов. Те отрасли, от которых во многом зависит инновационный потенциал страны – обрабатывающая промышлен­ность, образование, здравоохранение – развивались в предкризис­ный период темпами от 2 до 4% в год, в то время как финансовая деятельность, гостинично-ресторанный бизнес, оптовая и розничная торговля - от 9 до 11% в год[130]. Инвестиции в машиностроение нахо­дились на уровне 2,2-2,3% от общего объема инвестиций в основной капитал, или в 6-7 раз меньше, чем инвестиции в добывающий сек­тор, и в 3-4 меньше, чем в сырьевые производства[131]. Производство транспортных средств и оборудования, электрооборудования, элек­тронно-оптического оборудования, производство в машиностроении в целом в среднем было нерентабельно[132].

Надежды на то, что «невидимая рука рынка» сама создаст необ­ходимые отраслевые пропорции воспроизводства, провалились. Сле­дует целиком согласиться с выводом Г. П. Литвинцевой: «Если при­менительно к технологически неоднородной экономике справедлива гипотеза об отсутствии в ней единой системы равновесных цен, то рыночные институты, осуществляющие координацию действий эко­номических агентов по ценовым сигналам, работать не будут»[133].

Однако сформировались и более глубинные причины торможе­ния инновационной активности, лежащие на стороне сформировав­шейся в годы реформ воспроизводственной модели российской эко­номики.

Своеобразие этой модели состоит в том, что она основана в пер­вую очередь не на количественном наращивании объема вовлекае­мых в производство ресурсов и не на их качественном совершенствовании, а на использовании имеющихся ресурсов при сокращении необходимых затрат на их возобновление. Речь идет о сокращении затрат на воспроизводство рабочей силы, на возмещение основного капитала, на воспроизводство возобновляемых природных ресурсов и на обеспечение прироста разведанных запасов не возобновляемых природных ресурсов. В результате объем применяемых ресурсов (факторов производства) может даже не увеличиваться, а сокра­щаться, но это достигается не за счет интенсификации их использо­вания, а за счет их истощения.

В таких условиях инвестиции для обеспечения технологических инноваций выглядят как излишние затраты. Соответственно, по­скольку нет экономической заинтересованности в инновациях, нет и серьезных стимулов к формированию институтов инновационного развития.

В настоящее время переходные факторы качественного разви­тия экономики России (первичное приспособление структуры вы­пуска к рыночному спросу) подошли к своему исчерпанию. Точно также ставка на истощение ресурсов подвела экономику к опасной грани. Более того, компании, исповедующие такую модель, лишают­ся стратегических перспектив, что уже начинает осознаваться. В ре­зультате единственным источником стабильного экономического развития остаются инновационные факторы.

Таким образом, российская экономика подошла к рубежу, за ко­торым инновационное развитие превращается в критически необхо­димый императив экономического роста, с крайне неприспособлен­ной для этого институциональной структурой. Попытки в этих усло­виях дожидаться эволюционного формирования эффективных ин­ститутов инновационного развития могут привести лишь к оконча­тельной утрате остатков инновационного потенциала и к необрати­мой в среднесрочной перспективе деградации всей российской эко­номики. Сложность ситуации усугубляется не только институцио­нальным вакуумом, препятствующим преодолению структурно-ценовой несбалансированности и структурно-технологических перекосов, но и наличием неэффективных экономических институтов. К сожалению, в той части, в какой российское государство все же про­водило активную политику формирования новых рыночных инсти­тутов, эта политика нередко приводила к антиинновационным эф­фектам.

Избранные методы приватизации государственных предпри­ятий, во-первых, привели к формированию отношения новых собст­венников этих предприятий к полученному капиталу не как к капи­талу, а как к захваченному доходу, и, соответственно, любые инве­стиционные вложения капитала рассматривались только вычет из этого дохода, а не как средство приращения капитала. Во-вторых, в российской экономике сформировался институт инсайдерского кон­троля (который осуществляется, том числе, теми субъектами, кото­рые традиционно рассматриваются как аутсайдеры) и инсайдерской ренты, присваиваемой не только крупными (контролирующими) инсайдерами, но мелкими инсайдерами из управляющей структуры фирмы. Достаточно скудные и еще более оскудевшие за 90-е годы ресурсы инвестиций для обновления основного капитала не были эффективно мобилизованы в том числе и из-за формирования ин­сайдерской ренты, ведущей к непроизводительной растрате доходов предприятий, ухудшению условий как предложения инвестиций, так и спроса на них[134].

Тот факт, что «ошибки, допущенные при реформировании от­ношений собственности, закономерно привели к выбору финансо­вых инструментов, несовместимых с задачей преодоления сырьевой направленности национальной экономики России и ее перевода в режим формирования экономики инноваций»[135], подчеркивает и ака­демик Н. Я. Петраков.

Сформированные в ходе реформ такие институты регулирова­ния национальной экономики, как бюджетная, налоговая и тамо­женная системы, так же приобрели выраженную антиинновацион­ную направленность.

Удельный вес бюджетных расходов на развитие человеческого потенциала резко сократился как по сравнению со временами СССР, налоговая и таможенная системы приобрели крайне запутан­ный характер, что позволяет сделать вывод, что имеет место не про­сто противопоставление фискальных целей целям развития нацио­нальной экономики, а подчинение этих систем целям извлечения чиновниками административной ренты. Оформление налоговых и таможенных документов крайне сложно и запутанно, допускает не­однозначное толкование, причем принятые официальными инстан­циями налоговые и таможенные документы могут быть в любой мо­мент задним числом оспорены и интерпретированы как сознатель­ное нарушение законодательства. Налоговые льготы, предусмотрен­ные для стимулирования инвестиционной и инновационной актив­ности, были – вопреки опыту всех успешно развивающихся стран –ликвидированы в начале нынешнего тысячелетия с принятием ново­го Налогового кодекса, и восстановлены лишь недавно. Еще в 2008 году налоговые льготы на один доллар затрат на НИОКР имели в Рос­сии отрицательное значение, в то время как в развитых странах, а так же в Китае и Индии они составляли от 6 до 39 центров на 1 доллар затрат[136]. Таможенная система применяет классификатор продук­ции, разработанный ООН, однако он однозначно не рекомендован для применения в фискальных целях ввиду невозможности обеспе­чить единообразность его толкования.

Такая институциональная среда стала фактором разрушения существовавших институтов национальной инновационной системы. Как фундаментальные, так и прикладные исследования и подготовка специалистов для них в силу сокращения финансирования значи­тельно деградировали и утратили как существенную часть матери­ального и кадрового потенциала, так и возможность их воспроизвод­ства.

В целом затраты на одного исследователя в России в 2006 году составили 37,1 тыс. долл. США, в Швейцарии – 294,5 тыс., в Австрии – 238,1 тыс., в США – 233,8 тыс., в Швеции – 212,0 тыс., по странам ОЭСР в целом – 197,6 тыс. долл. США[137]. Таким образом, разрыв в по­душевых величинах финансирования науки в России по сравнению с развитыми странами примерно пятикратный (а максимальный – восьмикратный). Что же касается финансирования вузовской науки, то тут контраст гораздо более разительный. Расходы на научные ис­следования в секторе высшего образования России в расчете на од­ного студента в 2006 г. равны 0,3 тыс. долл. США, а аналогичные рас­ходы в 2004 г. составили на одного обучающегося в США 2,6 тыс. долл., в Великобритании – 2,7, в Германии – 4,5, во Франции – 3,3 тыс. долл. США[138]. Таким образом, здесь мы наблюдаем восьми - пят­надцатикратный разрыв.

По данным ГУ-ВШЭ в 2006 году расходы на одного российского студента составили 2,8 тыс. долл. США, в то время как в США – 19,8 тыс., в Великобритании – 8,8 тыс., В Германии – 7,7 тыс., во Франции – 7,4 тыс. долл. Однако значительно более показательной величиной

являются не расходы в абсолютном выражении, а доля ВВП страны, направляемая на финансирование профессионального образования. Ведь именно этот показатель свидетельствует о приоритетах нацио­нальной политики. Оказывается, что эта доля в России вдвое ниже, чем в США, и в 3-4 раза ниже, чем в странах Западной Европы[139].

Таким образом, инвестиции в «экономику знаний» не только не стали в России национальным приоритетом, но их уровень говорит и о том, что намерение провести модернизацию и приблизиться к эко­номическому уровню развитых стран еще не превратилось в реаль­ную политику. О сохранении сформировавшегося в 90-е годы про­шлого века пренебрежения развитием системы профессионального образования свидетельствует так же устойчивое удержание заработ­ной платы даже наиболее квалифицированной части работников высшего образования на уровне ниже средней заработной платы в народном хозяйстве[140].

В настоящее время воспроизводство как университетской, так и академической науки находится под угрозой. По данным Минобрнауки, не более 10% выпускников аспирантуры остаются в дальней­шем в науке[141]. Главными препятствиями являются низкая заработная плата, недостаточная материальная база для научных исследований, отсутствие интересных научных задач, ограниченные возможности научной карьеры. Это приводит к тому, что даже те молодые иссле­дователи, которые остаются в сфере науки, довольно быстро поки­дают ее[142].

Увеличение финансовой поддержки государственной системы НИОКР приобретает критически важное значение, поскольку Россия уже подошла к грани, за которой начнется необратимый распад на­копленного в СССР научно-технического потенциала. Так, за послед­ние десять лет численность научного персонала сократилась в более чем 2 раза и сейчас составляет около 800 тыс. человек. При этом не­обходимо помнить, что доля научных работников, имеющих возраст от 50 до 70 лет, составляет более 50,2%, тогда как в конце 80-х годов она не превышала 27%. В настоящее время в США эта доля составля­ет менее 20%[143]. Дальнейшее развитие этой тенденции грозит исчез­новением целых научных школ и направлений.

Низким является социальный престиж труда в сфере науки и об­разования, что в значительной мере обусловлено уровнем оплаты труда, но в немалой степени также низким престижем труда вообще, который рассматривается в фактически сложившихся идеологиче­ских приоритетах как нечто второсортное по сравнению с бизнесом. Ранее существовавший особый престиж творческого труда совер­шенно утерян, ибо сравнительный престиж различных видов труда стал измеряться только его денежной стороной. Это находится в про­тиворечии с мировыми тенденциями эволюции ценностных ориен­тации, где значимость ценности творческой деятельности и возмож­ностей самореализации человека в труде, напротив, возрастает по сравнению со значимостью мотивов материального вознаграждения – по крайней мере, в быстро растущем слое специалистов и профес­сионалов. «...Специалисты подобного уровня – отмечает В. Л. Ино­земцев, – стремятся не только к большим доходам, но и к собствен­ному развитию, и, следовательно, в образуемой ими новой социаль­ной группе формируется мотивационная система, существенно от­личающаяся от той, в центре которой стояла жажда наживы»[144].

Существующие же отношения на рынке труда, напротив, не ориентированы на повышение качества человеческого потенциала, поскольку сложившиеся институты рыночной экономики задают не­обходимость в совсем иных качествах рабочей силы. Широкое рас­пространение, особенно при найме квалифицированного персонала, сохраняет найм по протекции в противоположность найму по про­фессионально-деловым качествам. Проведенные А. Б. Руновым ис­следования показывают, что найм по протекции наиболее характе­рен для новых фирм развивающегося частного сектора. Успех этого сектора был обусловлен не более высоким качеством человеческого капитала, а методами, обусловившими ставку на лояльность руково­дству, беспрекословное подчинение, верность фирме[145].

Характерной особенностью эволюции институтов инновацион­ного развития, сложившейся в результате рыночных преобразова­ний, стала стремительная деградация внутрифирменных организа­ций НИОКР. В ходе приватизации государственного сектора четыре пятых научно-исследовательских организаций, относящихся к сег­менту внутрифирменной науки, просто ликвидированы.

Внутрифирменными научными организациями в развитых странах выполняется значительная часть научно-исследовательских работ. В Японии эта доля составляет 71%, в странах ЕС – 2/3, в США – 3/4. В СССР в 1990 году эта доля составляла 62%, что было близко к параметрам западных стран. Однако в результате принятой концеп­ции приватизации внутрифирменная наука в России была практиче­ски уничтожена, и в 2003 году ее доля в общем объеме затрат на НИОКР составляла всего 6%[146].

Надежда на то, что внутрипроизводственные организации НИ­ОКР будут замещены соответствующими негосударственными ин­ститутами, не оправдалась. В настоящее время негосударственные институты в сфере инноваций представлены в основном малыми ин­новационными предприятиями и внутрифирменными научно-исследовательскими организациями. Ситуация в этой области край­не нерадостная. Если государственные институты в сфере НИОКР, понеся довольно существенный урон, все же сохранились и выпол­няют определенный объем научно-исследовательских работ, то их необходимое дополнение в виде частного инновационного бизнеса и внутрифирменных научно-исследовательских подразделений оказы­вается совершенно недостаточно развитым, даже по сравнению с нынешним жалким состоянием государственного сектора НИОКР.

Количество малых предприятий в сфере науки и научного об­служивания сократилось за 1995-2003 года более чем вдвое, и в три раза сократилась среднесписочная численность занятых на этих предприятиях. Что является самым неприятным, тенденция к сокра­щению малых научных предприятий вполне отчетливо прослеживалась и в годы восстановительного роста: если в 1999 году таких предприятий было 37,1 тыс., то в 2003 году осталось только 22,1 тыс.[147]

Тем самым финальные стадии инноваций оказываются в своего рода институциональном вакууме – их зачастую просто некому обес­печивать. Кроме того, такая ситуация затрудняет формирование внятного заказа со стороны бизнеса на научные исследования и раз­работки государственных организаций и учреждений. Бизнес зачас­тую просто не имеет инструментов оценки инновационных перспек­тив и потребностей собственного развития.

Можно лишь присоединиться к выводу, что «советская культура внедрения разработок, приходивших к производителю через систему отраслевых, проектных и нормативных институтов, утеряна, а новой системы так и не появилось»[148].

В то же время попытки создать новые институты национальной инновационной системы, – реформа образования, формирование специальных госкорпораций, государственных венчурных фондов, технико-внедренческих зон, регулирование института интеллекту­альной собственности, создание технопарков и малых фирм при университетах и т. п., – несмотря на довольно существенные затраты, не приносят видимых результатов. Малая результативность этих по­пыток определяется антиинновационной направленностью ряда ре­шений (что, например, касается реформы образования), глубокими системными перекосами при их проведении, не позволяющими соз­дать целостную систему активизации инновационного процесса, а так же и общей неблагоприятной средой, создаваемой базовыми экономическими и административными институтами.

 

Заключение

 

Анализ конкурентоспособности России в мировой эко­номике, показывает, что относительно благополучное (хотя и не слишком радостное) положение наша страна занимает лишь с точки зрения материальных факторов (уровень развития науки и техники, кадровые ресурсы, производственные кластеры), в значительной мере унаследованных от плановой экономики. «Здесь наследие плано­вой экономики играет скорее позитивную, чем негативную роль»[149]. К ограничивающим факторам относятся условия спроса, неразвитость рынков капитала, недостаточность рыночных стимулов, наличие ад­министративных барьеров. «Обращает на себя внимание тот факт, что стороны, которые ослабляют конкурентоспособность, носят не технико-экономический, а институциональный характер»[150].

Таким образом, к несомненному успеху реформаторов можно отнести создание институциональной системы, эффективно сни­жающей конкурентоспособность российской экономики и препятст­вующей ее развитию по инновационному пути. Проблемы с проведе­нием активной инновационной политики и с технологической мо­дернизацией национальной экономики упираются, прежде всего, в институциональную (и экономическую) систему, созданную так на­зываемыми радикальными рыночными реформами. Расхожий лозунг – «С курса реформ не свернем!» – означает в этих условиях ни что иное, как открытый манифест отказа от перехода на инновационный путь развития и от технологической модернизации, вне зависимости от степени искренности декларируемых намерений. Аналогичная точка зрения была высказана и в докладе, представленном на Прези­диуме РАН: «При консервации современной российской финансовой системы и сущности проводимой денежно-кредитной и финансовой политики масштабная модернизация экономики невозможна. Более того, невозможно и достижение мало-мальски приемлемых темпов экономического роста. По нашим расчётам, в случае отказа от ак­тивной государственной политики прирост экономики на период до 2020 г. едва превысит 2% в год»[151].

Эта позиция не является исключением, и отражает результаты многочисленных исследований институциональных условий модер­низации российской экономики. Можно привести, например, длин­ную цитату из журнала «Проблемы прогнозирования», где дана развернутая формулировка соответствующей позиции: «Не отрицая важного значения дальнейшей работы по совершенствованию ин­ститутов рыночной экономики, следует признать, что в существую­щей социально-экономической ситуации рыночные механизмы не в состоянии придать импульс прогрессивным структурным сдвигам в экономике и обеспечить повышение ее конкурентоспособности. Упование только на механизмы рынка в условиях столь неблагопри­ятной для российских производителей экономической конъюнктуры приведет к практической реализации зарубежными производителя­ми инвестиционных ресурсов своих явных конкурентных преиму­ществ. В настоящее время и в среднесрочной перспективе действие рыночных механизмов должно дополняться и корректироваться ак­тивными мерами государственной экономической и научно-технической политики. Об этом свидетельствует и негативный рос­сийский опыт и позитивный опыт стран – лидеров мирового эконо­мического и технологического развития»[152].

Чем раньше будет осознано, что без существенной коррекции большинства сложившихся в 90-е годы прошлого века экономических институтов (а некоторых случаях – и без радикальной ломки) ни ин­новационное развитие, ни модернизация в принципе невозможны, тем скорее мы сможем перейти от десятилетия малорезультативных разговоров об инновациях и модернизации к выработке действенной модернизационной и инновационной стратегии. Преодоление пре­пятствий для развития экономики России требует пересмотра в целом концептуальных основ российской хозяйственной и политической модели, сложившихся в ходе так называемых радикальных рыночных реформ. Такой пересмотр, связанный со значительными социально-политическими напряжениями, может опираться только на механиз­мы массовой общественной поддержки и социальной мобилизации, на выработку соответствующего компромисса интересов между гос­подствующими классами и большинством населения. Отказ от подоб­ного компромисса неизбежно приведет в перспективе к дестабилиза­ции социально-экономической ситуации в стране.

А.И. Московский.
20 лет упадка и извращения смысла науки и образования

 

Двадцать лет рыночных реформ России, начатых штур­мом советской экономики под лозунгом «либерализация цен» – «фи­нансовая стабилизация» – «приватизация государственной собствен­ности», – выросшего в магическую формулу либеральных преобразо­ваний на все 20 лет, непосредственно не имел направленности на реформирование науки и образования. Но внутренне важное указа­ние для этого содержится в тезисе «финансовой стабилизации», не­обходимо связанной с бюджетом. Либеральная идея «минимизации государства», дополненная «минимизацией бюджета», была развита бывшим министром науки и технической политики Б. Г. Салтыковым, заявившим, что «у нас слишком много науки», и эта фраза надолго стала важным аргументом снижения бюджетных расходов на науку и образование. Несмотря на то, что определение – «слишком много» не имело и не имеет под собой никакого конкрет­ного обоснования, оно хорошо согласуется с «минимизацией госу­дарства» – «минимизацией государственных расходов на науку и об­разование». Сегодня по этим расходам Россия стоит в ряду слабораз­витых стран.

Жалкое финансирование науки подкрепляется аргументами ин­теллектуальной элиты. Известный журналист Леонид Радзиховский внушает слушателям «Эха Москвы»: «Наука – это излишество... Нау­ка – это роскошь... Без науки можно прожить». Даже во фразе Салты­кова «науки слишком много» допускается хотя бы какое-то простран­ство необходимости науки. Радзиховский не оставляет вообще ей места среди необходимых элементов бытия современного россий­ского общества.

Зачинатели рыночных реформ в Советской экономике исходили из представлений об экономике, почерпнутых из ортодоксальной неоклассической теории. В этой теории нет места какой-либо внят­ной теории науки, образования как нет места и теории производства. Все пространство экономики заполнено исключительно «рынком», на котором действует единственный субъект – «индивид» win «толь­ко индивиды».

Еще в середине 80-х годов будущие реформаторы на своем се­минаре в пансионате «Змеиная горка»[153] под Ленинградом вполне оп­ределились, что целью преобразований в Советском Союзе должно быть построение капиталистической экономики. Первоначально это не афишировалось. И не все это безоговорочно приняли. Воз­можно, поэтому часть участников ушла из семинара на его началь­ной стадии. Но важно, что никто из оставшихся участников семинара тогда не имел даже малейшего представления, о том, что капитал для своего существования, роста и развития нуждается в некоей коллек­тивности, в некоей коллективной силе, без которой он не может су­ществовать, расти и развиваться. Именно в ней заключается огром­ный ресурс роста, гибкости и пластичности капитала, которой он – на вполне законных основаниях! – распоряжается как своей индиви­дуальной частной собственностью. Такой ресурс, такая сила заклю­чена в специфической форме коллективности – совокупной или со­вместной рабочей силе. Эта форма коллективности – не единственная её форма, но можно сказать базовая, поскольку заключена в произ­водстве условий жизни капиталистического общества и в главном его институте – капитале. Сегодня, когда предпринимаются реши­тельные меры по «модернизации», «реформированию» науки (и об­разования), как никогда важно понимание коллективности как объ­ективного, внутреннего, необходимого свойства еще одного институ­та современного общества – науки.

Реформаторы терпеть не могли Маркса и марксизм и вычеркну­ли все его идеи из своего актуального сознания, включая, естествен­но, понимание Марксом науки в качестве формы «всеобщего труда». Но реформаторы не знали и другого важного теоретического на­правления современности - классического институционализма, в котором коллективность действия занимает одну из главных пози­ций. Институционалисты-классики рассматривают институт как коллективное действие, которое формирует и расширяет индивиду­альное действие (Дж. Коммонс). Институционалисты не отвергают индивидуального действия, но их внимание обращено преимущест­венно на те сферы экономики, где оно связано – множественно и очень по-разному, – но совсем непросто с коллективным действием –предприятие, корпорация, государство, учреждения образования и здравоохранения, профсоюзы, партии, профессиональные ассоциа­ции и т. д. Во всех этих формах индивид представлен, но не как ис­ключительно потребитель, а как участник деятельности, как ра­ботник как производитель, как созидатель. И марксизм, и институционализм не сводят экономику к рынку, а акцентируют внимание на деятельности людей, на всем многообразии форм этой деятель­ности, которая только и создает возможность самого рынка. Импера­тивы спроса и предложения, заключающими в себе только два вида действий – куплю и продажу, рынка, конкуренции, распространяе­мые реформаторами на них, не могут не быть разрушительными по отношению к объективно обусловленным и необходимым многооб­разным формам коллективного действия –таким, как наука, образо­вание, здравоохранение, многие сферы культуры, наконец, само го­сударство.

Для либерально-рыночного реформирования этих сфер магиче­ская мантра «либерализация – стабилизация – приватизация» была развита в другую священную формулу – «бизн