Михаил толкач. Черная накипь

 

Фимка спустился медленно по ступеням вагона на перрон. Огляделся. Два года минуло, как увозили его отсюда, а тут вроде ничего не изменилось. Обмызганные киоски с пакетиками конфет на витринах. Облупленное, с темными потеками здание вокзала. Зеленые светящиеся буквы на его фронтоне. И запах угольно‑мазутный... А душа пела: «Здесь мой причал!».

Никто не обращал внимания на его потертый чемоданчик, на серую куртку, на большие, не по ноге, ботинки из юфты, на серую же из поддельной смушки шапку, едва удерживающуюся на копне его жестких волос. А ему хотелось крикнуть на весь перрон: «Земляки, вернулся Ефим Сидорович Солуянов!».

Люди шли по перрону с чемоданами, толкались в спешке, размахивали портфелями, раскачивались по‑ утиному, нагруженные до предела авоськами, узлами, тюками. Несла живая волна и Фимку к тоннелю. Ему торопиться некуда и не к кому. Пока тонкая нитка времени ткалась, мать его преставилась. В минуту унынья Фимка упрекал себя: «Умерла она из‑за меня. Нервы истрепал ей. Сначала в школе. Потом слонялся без дела. А мать – переживай!». Другой голос останавливал его: «Пить ей нужно было поменьше! Валялась в канаве на морозе – простудилась...». Никого из близких у него не осталось. Отца он не знал. Были ребята из интерната, куда его сбагрила мамаша на три года. Кому из них дело до него, Фимки! Кто он им, брат, сват, племянник?..

На привокзальной площади в вечерней полутьме он различил три высотных здания. Светились окна. В лоджи­ях белели пеленки. «Люди живут!» – вздохнул он и тоскливо решал: куда податься?.. Теплилась надежда: материна комната! Возле костела. На Куйбышевской. На втором этаже. Письмо о смерти матери он получил в колонии три месяца назад. Может, опечатали комнату до его приезда?..

Комнату заселили без него.

Соседка по коммунальной квартире, написавшая Фимке о похоронах матери, поеживалась под теплой шалью в коридоре.

– Айда ко мне. Мои‑от в деревню за мясом умотали...

У соседки было тепло. Куртку он бросил у порога. На

нее – прокорболенную шапку. Пятерней разровнял густые волосы. Хозяйка засуетилась у стола.

Пили чай с вареньем. Похрустывали сушками.

– Как тебя засудили, матушка с горя... Без перерыва. Выселить надумали. Лечить собирались. От горячки слегла...

– Где ж вещички? Моя одежда где? – Фимка скосил темный глаз на соседку.

Она смахнула со лба седые волосы, подперла кулаками голову.

– А где ж им быть?.. Все спустила матушка. Срам был, когда обряжать хватились... Ну, какое‑никакое барахлиш­ко осталось, так на склад домоуправления свезли...

– Охломоны небось уже растащили!

– Чего там тащить! – Хозяйка потрогала его щеку. Тепло ее пальцев током прошло до сердца. – Шрам‑то откуда, Фимка?

– Там... – Голос сорвался на всхлип.

Допили чай в молчании. Хозяйка прислушивалась, оглядываясь на дверь.

– Фимка, прости заради бога, – молвила она, сложив руки на груди. – Не дай бог, мои застанут тебя... Помнишь, какие они? Мне хоть живой тогда ложись в гроб...

У Фимки был в городе должник. О нем помнилось на суде, в исправительной колонии.

– Понял вас, соседка!.. Спасибо за чай и приют. Мне б пиджак. А?.. Верну часа через два‑три. Гадом буду! И пальтуган или плащ...

Хозяйка понятливо кивала головой, глядя на лагерное одеяние Ефима.

В кафе «Чайка» он занял место напротив эстрады. Музыканты играли что‑то бесшабашное. «Узнает или не узнает?» – ломал он голову, пощипывая редкую бородку. Два года назад ее не было. И шрама на щеке. И руки были белые, ровные. Теперь – потрескавшиеся, в мозолях и отметинах. Потягивая пиво, Фимка припоминал летнюю ночь. Набережная Волги. Киоск на Полевом спуске.

Старик сторож, брыкавшийся на земле. Скрип дверец... Вдвоем заталкивали блузки и косынки в рюкзак. И вдруг свистки, топот. Крик: «Стой!». Ему подставили ногу – упал с мешком. Семен увернулся за кустами. На первый вопрос в комнате дежурного по отделу милиции: «Кто был с тобой?» – словно отрубил для себя: «Пусть Сенька живет на воле. Женился недавно. А мне что – один как перст!». Упорствовал на следствии. Не признался в суде. И «кореш» избежал кары...

Фимка видел Семена. За ударными инструментами. Выше остальных оркестрантов. Ловко махал палочками. Мелодично позванивали медные тарелки. В свете неона «кореш» выглядел худощавым. Лицо вытянутое. Глаза веселые. Повеселел и Фима: «Не пропаду!» Ему. было приятно в притемненном зале. Вдыхать запахи жареного мяса, кисловатого пива, дыма сигарет. Музыка оглушала, рождала воспоминания. В интернате их койки были рядом. Семена спровадила туда мамашка, певичка филармонии. Отец бросил их. Он был чуть художником, чуть актером, чуть музыкантом – мотался по городам и весям. И Семен пошел в родителя: рисовал, пел, барабанил... Мечтал о больших деньгах и всенародной славе. Девочки липли к нему. Он рассказывал им об известных артистах, модных писателях и художниках – все, как догадывался Фимка, со слов родителей, падких до сплетен...

Музыканты умолкли. Тишина разом оглушила Фимку. Он допил пиво. Поискал глазами Семена. «Эх, Чабан!» Он протолкался к «корешу». В школе‑интернате учительница русского языка как‑то бросила сердито: «Гераськин, в чабаны пойдешь, если возьмут при твоих знаниях!» Так и прилепилось прозвище.

– Чабан!

Семен резко оборотился, округлил маленькие глазки:

– Ты?! Откуда?

– По чистой! Досрочно... – Фимка увлек Семена в вестибюль, облапил, дотянувшись лишь до плеча. Волна тепла захлестнула его. Невольно уткнул кудлатую голову «корешу» в грудь. Вал за валом на мгновенной скорости прошлое ударяло по сердцу: драки, тяжелый топор на лесоповале, мороз до костей...

Семен нервно перекидывал папироску из угла в угол губ.

– Борода у тебя – не узнать.

– А? Чего ты? – встрепенулся Фимка. Оглядел «кореша». Костюм в полоску. Галстук с искрой. Волосы – завитками на вороте. Брюки в меру мятые, как модой продиктовано. Ботинки на высоком каблуке. «Пижон ты, Сенька! В болота бы тебя, пни корчевать да гати га­тить!» – раздражение суживало коричневые глаза Фимки.

– Сень, переночевать пустишь?

Выплюнул Семен окурок. Опустил прибранную голову.

– У нас угол... Хозяйка, как змея! В поселке Шмидта...

– Та‑ак... Змея, значит. А киоск не забыл?. По приметам ищут. Мне что: свое отдал. А ты?.. Висит твой должок!

Семен плаксивым голосом:

– Не вороши, Фимка!.. Ночлег будет. Завтра пойдем к моему дружку на завод. Общежитие у них – блеск!

– Бле‑еск! Помнишь, вязали сторожа? Лапа твоя на стекле. Пальчики твои в уголовном деле, Сень!.. Ума не приложу, почему тебя не замели?..

– Я должник – факт! – Семен крепко пожал руку Ефиму. – Век не забуду! Айда!

– Сперва сменю шкуру. – Фимка увел «кореша» к костелу, оставил во дворе. Вернулся быстро в прежнем одеянии с чемоданчиком в руке.

На троллейбусе добрались до вокзала. Перешли мостик через железную дорогу. В темноте побрели на Неверовскую.

В воскресенье утром хозяйка небольшого домика на берегу Самарки, набросив на плечи мужнин полушубок, постучалась к соседям. Уединившись на кухне с соседкой, уронила слезу. После смерти мужа, рабочего кирпичного завода, чтобы не коротать дни в одиночестве, пустила на квартиру студентку медицинского института Тамару Пигалеву. Среднего роста. Смуглявая, расторопная. Полы помыть, состирнуть, грядку вскопать, воды наносить из уличной колонки – все у нее ладно выходило. Аккуратно расплачивалась за постой. Приходила с занятий засветло. И одна. Иногда, правда, предупреждала, что заночует у подружки в общежитии. Дело молодое – танцы, киношка... В первую же неделю купила колоду карт. Вечерами часто дулись в подкидного дурака. Играла азартно, спорила и не любила проигрывать. И еще одна причуда: комнатку обклеила картинками с видами на море. Прошлым летом вернулась с каникул черная от загара. Рассказов про море, про пароходы – вагон и маленькая тележка!.. И карты на время отошли на второй план. Слушать ее было интересно – хозяйка домика никогда не видела моря и белых океанских пароходов. Только в кино да по телевизору. А тут – живой свидетель!..

– А ноне среди ночи парни пришли. Шептались долго. Высокий навроде раньше бывал у Томки. А с бородкой – в первый раз вижу. Заночевал...

Соседка посочувствовала:

– Молодые теперь – не то. Стыда не стало! Да кто он такой?

– Мол, дальний сродственник, будто из Красного Яру... А вот сердце саднит: не воровской ли человек? Чемоданишко. Одежка серая, воняет корболовкой. Не знаю, как мне быть...

– Откажи квартирантке – и делов‑то! – Соседка прислушивалась к храпу за перегородкой: муж вернулся на взводе вечером, скоро потребует завтрак. – Картошки пожарить, что ль... Да огурцов соленых... Сатан мой‑от проснется!

Тем временем Фимка, приведенный сюда Семеном, был уже на ногах. Он слышал как шлепала босиком хозяйка, как скрипнула калитка. Он умылся в сенях, расчесал у зеркала непокорные волосы. Сидел на крыльце, грея спину на солнце. Должен был прийти Семен...

– Приветик, мальчик!

Фимка вздрогнул от неожиданности. Позевывая и потягиваясь, рядом стояла девушка в спортивных брюках. Стрижка под мальчика. Черные тонкие брови – полудужьями. Мелкие ровные зубы. Ямочка на левой щеке. Босые открытые до колен ноги – в загаре. А ногти накрашены.

– Здравствуйте! – Фимка оробел. В своей лагерной одежде он выглядел здесь инопланетянином. И самое загадочное, сразившее его наповал: он узнал девушку!.. Она прошла по вагону, заглядывала в купе. Поясняла: часто бывает в командировках, приходится ездить в об­щих, а ей по должности положены купейные места. Если кому‑то не нужны билеты для отчета, то она просит отдать их ей. Д какой Фимке отчет?.. Он взял у проводника свой билет и вручил этой солнечной девушке. Он тогда поразился: «Где живет такая красотка!». И вот, как в сказке, она – рядом. Мазнула усмешливыми глазами.

– Загляни ко мне!

В своей комнатке‑коморке, обклеенной проспектами туристического бюро, она протянула ему руку:

– Тамара! Студентка. Вот так‑то, Ефим Сидорович Солуянов...

И снова Фимка удивился: откуда она знает?.. Семен ночью не называл его. Просто сказал: «Дружка приютить нужно!». И цапнул себя за карман: на месте ли доку­менты?.. Она заразительно рассмеялась.

– Лопух!.. Приодеться тебе нужно, товарищ Солуя­нов...

Он сам знал об этом. В милицию за паспортом нужно прийти вольным по форме. И в отделе кадров требуется быть при параде. Зачем рекламировать свое недавнее прошлое?..

– Заработаешь, вернешь! – Тамара подала ему пачку красных десяток. – В воскресенье работает уни­вермаг «Самара»... Понял, Ефим Сидорович?..

Фимка не стал дожидаться «корешка». Ошеломленный встречей, он заспешил от Самарки на ту сторону железной дороги. Думал с признательностью о Семене: не бросил, денег оставил, на ночь пристроил... И еще занимало его будущее: поступить на завод, получить место в общаге – общежитии, научиться слесарить, как мастер, препода­вавший труд в школе‑интернате, как старшина в путей­ской роте железнодорожного батальона, где служил срочную Фимка. В это солнечное утро сентября хотелось думать только о хорошем. Познакомиться б с девушкой... Где капризуля Оля?.. Как расстались в интернате – молчок! И тут мысли вернулись его к Томке. Почему Семен привел его именно к ней? Кто она ему?.. Ведь Семен был женат на Клаве, билетном кассире. И почему так запросто эти деньги? Фимка похрустел десятками в кармане. Отмел сомнения: Семен всегда был ветреным! Вероятно, очередная интрижка втайне от Клавы. А деньги... Да разве же сам Фимка не выручил бы «кореша», попади тот в переплет?.. О чем речь! А у Семена губа не дура! Где уж нам до такой! Фимка подергал пальцами свою бородку, похмыкал: сбрить или не сбрить?.. И засвистел в порыве чувства свободы...

Обычный конец рабочего дня.

Евгений Васильевич Жуков сложил бумаги в папку, смежил веки: глаза устали от чтения. «Сменить бы стекла очков». И усмехнулся иронически: «В стеклах ли за­гвоздка?» Помнилась сценка в трамвае. Жуков ехал в гражданском, чтобы не распугать милицейской формой братию‑шатию возле зоомагазина. Из‑под полы торговали там опарышем, мормышками, червяками, прикормом – всем, чего нет на прилавке и без чего ты не рыбак!.. И вдруг парень поднялся с переднего места вагона: «Пожалуйста, папаша!». Как старику!..

Развел руки, разминая крутые плечи, положил очки в футляр. Угадывались скрытые радость и нетерпение, освобождение от службы – впереди два выходных дня! Запереть сейф, опечатать его – вся недолга... Звонок телефона оторвал Жукова от размышлений. В трубке голос внука:

– Дед, ты скоро домой?

– Как положено службой, товарищ внук! – Евгений Васильевич пристукивал мизинцем по столу, улыбался во весь рот.

– А как положено службой, деда?

– Передай бабушке: явлюсь ангелом с небес.

– Каким ангелом, деда?

– Выясни у бабушки. Это по ее ведомству.

– Лады, спрошу. – В трубке долгое сопение. – А рыбалка как?..

– По плану. Слово – олово, товарищ внук! Проверь свой мешок – не забыл ли чего?

Отворилась дверь – на пороге лейтенант Бардышев.

– Разрешите?

– До скорой встречи, внука! – Жуков положил трубку. – Пожалуйста, Владимир Львович.

Евгений Васильевич вышел из‑за стола. Поскрипывали новые нерастоптанные сапоги, и он досадливо кривил толстые губы. Он уже отрешился от дневных забот, мысленно был рядом с пятилетним внуком. Собрались с ночевкой за Волгу. Палатка уложена. Снасти подобраны. Жена заготовила еду. Два дня порыбалить, побродить по золотистым перелескам, посидеть у костра с ухой... Жуков опустился на диван с дерматиновым покрытием, хлопнул широкой ладонью по валику‑подлокотнику:

– Посидим, Владимир Львович?

– Бывает, понимаете, товарищ майор, ситуация. –

Бардышев прохаживался у стола. – Весь день удачен. Настроение небесное. И – ложка дегтю! У вас такое бывает?

– Сколько угодно – се ля ви, как теперь можно выразиться по‑французски... А что за деготь, если не секрет?

– Иду по перрону. Прибыл «Южный Урал». Старушка с билетом: «Какой вагон, милок?» – «Третий, бабуся!». Но проводник загородил двери: «Мест нет!» – «У меня билет, сердешный, куплен...». Старушенция растерянно топта­лась – поклажа через плечо гнула к земле. Билет у нее действительно был в третий вагон. Бардышев о чем‑то задумался, потирая острый подбородок, бросил бумажный катышек в корзину с бумагами. – Не переношу беспо­мощности таких стариков. Свою маманю вспоминаю...

– Ну, отправили ее?

– Да!.. Товарищ майор! – Бардышев воскликнул, что‑то вспомнив, и опустился на стул. – А если это повторение истории с «двойником»? Как же я сразу на платформе не сообразил?

Жуков вернулся за стол, погладил свои редковатые волосы.

– Выкладывайте без загадок, товарищ лейтенант!

С месяц назад, в летний пик пассажирских перевозок,

у купейного вагона фирменного поезда «Жигули» возник скандал: на 21‑е место претендовали два пассажира. Девушка с миловидным лицом, в модной красной кофточке, обвиняла железнодорожников в нерадении, в издевательстве над людьми. Бригадир поезда держал в руке два билета. Число, время, вагон, компостер – все совпадало. «Ну недотепы!» – мысленно осуждал он билетных кассиров. Модная пассажирка грозила жалобой и не собиралась уступать право ехать на нижней полке. Ее соперник, пожилой человек с отечным лицом и толстым портфелем под мышкой, соглашался миролюбиво: «По­местите меня, куда вы считаете возможным». – «У меня есть незанятое место»,– выручила проводница из седьмо­го вагона. Бригадир облегченно вздохнул...

Вернувшись из рейса, бригадир «Жигулей» зашел в линейный отдел милиции. Принял его лейтенант Бардышев.

– Знаете, товарищ лейтенант, «двойник» не выходит из головы. Запал в ум... – Он положил перед Бардышевым мятый билет. В сомнении развел руками: – Исправлено, что ль... Как мне показалось, подчистка имеется...

Лейтенант под лупой сличил бланки билета. Особых отклонений не установил. Версия бригадира представи­лась ему надуманной.

– Пассажирка вам известна? Это ее билет?

Бригадир сердито молвил:

– Оставила автограф! – И подал лейтенанту ка­зенную тетрадь.

В книге жалоб и предложений поезда «Жигули» было обстоятельное заявление о беспорядках на железной дороге, написанное косым почерком и с грамматическими ошибками. Домашний адрес, фамилия, имя и отчество, как положено формой.

Бардышеву тогда представилось: «Бригадир из амби­ции затевает возню! Если бы не жалоба, уж забыл бы конфликт – мало ли их бывает в поездах!». Если под­чистка, то кто ж оставит свой адрес в поездной книге, станет рисковать своим почерком?..

– Вами другой билет изъят? – спросил он бригади­ра. – Он не вызвал подозрения?

– Нормальный! Мужчина ехал в командировку – билет ему нужен для отчета.

«Так и есть – обида!» – неприязненно думал Бардышев.

– Заявите ревизорам отделения дороги!.. Лучше письменно.

Бригадир забрал билет и ушел явно недовольный.

Теперь лейтенант Бардышев с повинной головой рассказывал майору Жукову о том случае. Евгений Васильевич поругивал в душе лейтенанта: «Мог оставить заявление у себя... Сырой материал выдает все‑таки университет!»

– Почему теперь и вы подозреваете?

– Дело в том, товарищ майор, что позднее один ревизор мимоходом сказал: «А корешка‑то билета‑«двойника» в кассе не оказалось!» И снова я пропустил сигнал...

– Да‑а, это уж кое‑что. – Жуков припомнил давний эпизод из своей милицейской практики. Сразу после войны возникло дело о подделке железнодорожных билетов. Вышел он на чертежника одного из заводов. Подозрение пало также на некоего Дудникова. Пока Жуков копался, последний был взят по делу о краже из камер хранения. Скорый суд. Срок. Исправительный лагерь. Уехал

и чертежник. Дело с билетах осталось незаконченным...

– Тридцать лет минуло – срок давности! – Бардышев снял очки и тер их чистым платком, близоруко щурясь. – Кому сегодня захочется мелочиться?..

– Время, конечно, немалое... Дудникову было где‑то за тридцать. Нога у него, помню, покалечена. И горбился, как пожилой человек. Срок получил небольшой – на свободе, вероятно. Ну а насчет мелочишки – на досуге подумайте, товарищ лейтенант...

– Виноват, товарищ майор!.. Старушка, понимаете, дышала тяжело, кахикала. Такая жалость взяла меня!.. Постойте, Евгений Васильевич!.. – Бардышев согнул спину дугой, изменил голос и, словно опираясь на палку, приохивал: – Дак у кассы... кхм‑кхм... людно у оконца... А он тута. Мол, самому ехать не с руки. Чтой‑то приключи­лось. Кхм‑кхм... рубль в рубль, сколь положено взял...

Выпрямился Бардышев, надел очки, сокрушенно повторил:

– Билет‑то с рук. Как не насторожило меня?! Кое‑как усадил старушку в первый вагон...

– Как бы не пришлось, Владимир Львович, поднимать архив. Вот что. Звоните в Сызрань. Обрисуйте старушку. Попросите ребят встретить ее. По билету все данные. А лучше – фотокопию. У кого купила? Адресок ее. Да чтобы поаккуратнее – ведь пока одно озарение! Не так ли, Владимир Львович?..

– Так, товарищ майор! – Бардышев взялся за теле­фон. – А не лучше ли из Чапаевска? Под видом контролеров. До Сызрани управятся. Годится, Евгений Васильевич?

– Евгений‑то Васильевич годится, да из‑за вас гореть мне пламенем перед внуком. – Жуков сокрушенно смотрел на часы,

– Не из‑за меня, Евгений Васильевич, из‑за ста­рушки, – усмехнулся Бардышев.

Нужные слова были сказаны и Чапаевску и Сызра­ни – результата можно было ждать с оказией в понедель­ник.

– Что ж, Владимир Львович, по домам или как? – Евгений Васильевич смотрел в окно. На площади го­рели электрические фонари. Над железнодорожными пу­тями густые сумерки размывали верхушки решетчатых мачт.

– Полагаю, или как... – Бардышев оторвал клочок бумаги и начал катать его пальцами. – Исправляться пора – за двадцать пять перевалило.

– Вам же пока никто не поручал дело о билетах...

– Дождусь звонка из Сызрани. Честно, зацепило меня!..

Евгений Васильевич похлопал лейтенанта по сутулова­той спине:

– Не сомневайтесь! Ребята у нас проворные: на ходу подметки ваши заменят и не почувствуете!.. Вы же собирались по грибы в Шелехметь.

– Возьму заявление бригадира. Будут данные ста­рушки, наведаюсь в архив...

– Архив беру на себя, Владимир Львович... Тьфу ты‑и!.. Ну, товарищ лейтенант втянул в историю!.. – Евгений Васильевич сел на диван и вновь напомнил: – Грибы, говорю, не зачервивеют?..

– Какие грибы!.. – Бардышев досадливо махнул рукой, набирая номер телефона резерва проводников вагона. Ему ответили, что бригадир «Жигулей» в Душанбе и вернется лишь в понедельник. Потом был звонок, и Бардышев подал трубку Жукову.

– Товарищ внук, прости! Пока ложись спать, завтра рано разбужу. На первый клев попасть! Ясна задача? Ну, спокойной ночи, дружок! – Вернув трубку Бардышеву, он по‑деловому закончил: – Начальства нет, Влади­мир Львович. Дело затевается вязкое. Советую пода­ваться в Шелехметь. Со свежей головой легче начинать. Айда!..

Находясь на перроне, лейтенант Бардышев не приме­тил стройную девушку в мятых узких джинсовых брючках и красной кофточке. Она медленно прохаживалась по платформе, наблюдая за пассажирами скорого поезда.

– Дочка! – Женщина опустила водяной шланг, из него сочилась вода.

– Чего тебе? – Девушка поджала крашеные губы, раздраженно стряхивая капли воды, попавшие на джинсы со шланга, стыдливо озиралась.

– Как живешь, доченька? Не заходишь почему, а? – Мать отерла руки о полу затасканной тужурки, присмыкнула застиранную косынку на седоватых волосах.

– Живу... Сама‑то ничего? – Девушка отыскала глазами среди суетившихся пассажиров старушку с узла­ми через плечо. Та семенила вдоль вагонов, заглядывая на номера, что‑то спрашивала.

– Какой ничего! – Женщина бросила руки на пояс­ницу. – Ломит до обморока...

– Как‑нибудь... – Дочка прилепилась к переплетам осветительной мачты. К старушке с узлами подошел лейтенант в милицейской форме. Проводник что‑то говорил им. Тонкий очкастый лейтенант размахивал руками, вертел билет под носом проводника. Потом увел пассажирку к первому вагону.

– Прибыл электропоезд со станции Сызрань! – объявили по радиосвязи.

Девушка стремительно нырнула в толпу и скрылась в тоннеле. Вскоре ее красная кофточка мелькнула на троллейбусной остановке.

Утром того же дня – солнце еще только коснулось верхушек домов – возле общежития завода железобе­тонных изделий на скамейке под тополями сидел Семен Гераськин. На него поглядывали с интересом. Спортивный костюм в светлую полоску, кепчонка с коротким козырь­ком, ботинки на высоком каблуке... А ребята выходили в брезентовых робах, крепких сапогах, с касками, в подшлемниках. Семен же расценивал любопытство как признак своей известности: ударник из модного в городе ВИА! И кафе «Чайка», где он играет в этом вокально‑ инструментальном ансамбле, считается особо престиж­ным – артистическое!.. Воспоминание о «Чайке» всегда вызывает у Семена усмешку: построено оно на месте киоска, где они с Фимкой засыпались!

Солуянова он едва признал. Травяного цвета роба, тяжелые ботинки. Косолапил, как медведь, среди рабочих. Он отозвал его. Пошли рядом.

– Живется‑можется? – спросил Семен. Щелкнул за­жигалкой и прикурил тонкую сигарету.

– Обхождение – по первому классу. И все такое прочее. Удружил!..

– Цени! Ну а на хлеб‑масло дают?

– Лопатить надо. Перекурим, тачки смажем, трап наладим – и домой! Слыхал про такое? Не работа – принудиловка! Совесть во мне кипит!

– А тебя, Фимка, перековали! – удивленно протянул Семен. – На побочный заработок не тянет? Тут – на хлеб, там – на масло.

– И окно в клетку! Здравствуй, параша!.. Эх ты, Чабан!..

– Ну, лады. Будь святым, Фимка. Помоги в одном деле. Друг собрался в Ташкент. Прямых не оказалось, взял билет до Москвы, а оттуда – самолетом. Бог полагает, черт располагает. Телеграмма: мать в деревне при смерти!.. Загони билет, будь молотком! Мне на сыгровку – никак не могу сам.

– Велико дело! – Фимка цвиркнул слюну сквозь редкие зубы, положил билет в карман. – За расчетом сам придешь? Давай! До встречи, Сень!..

«Чего в такую даль перся? – запоздало удивился Фимка. – У Томки же вокзал под боком!». Собрался спросить, но Семен уж скрылся за домами.

Они шли по улице Льва Толстого. Жилистый, заметно сутулившийся, длинноногий Бардышев и медлительный, со зрелой тучностью – Жуков. Погода располагала к нето­ропливости: прохладный ветерок от Волги, шелест под ногами опавших листьев, редкие прохожие, одиночные автомашины...

– Нравится служба, Владимир Львович? – Жуков присматривался к Бардышеву не первый год и все не мог утвердиться во мнении. Грамотный, имеет чутье на розыск, а срывы и промахи до обидного часты.

– Познаю, Евгений Васильевич... Сличаю со своим принципом... И поражаюсь!..

– Чем же, если не секрет?..

– Нравственной стороной. Вот билеты. Допустим, что тут не оплошность, а умысел. Кто‑то обманул старушку. Сумма, подделка, мошенничество – для меня все это второе дело, если хотите. – Бардышев увлекся рассужде­ниями, опережал Жукова, останавливался, жестикулиро­вал вольно, подергивал очки на переносице. – Обманули человека! Она думает теперь обо всех – верить нельзя!.. Вот вред наипервейший! Под корень наш кодекс: человек человеку друг и брат!.. ^v

– Ты сколько в милиции?.. Три года? А я – двадцать пять!.. Ты заметил темноту в обществе. В смысле гадкого больше, чем нам хотелось бы... Много дерьма – тут ты прав. Но я верующий, Владимир Львович. Чистых людей больше – в том моя вера!.. Тут важно уберечь глаз. В дерьме глаз привыкает к темноте – вот закавыка. Ох как опасно это в нашей службе, Володя!..

– Размышляю, товарищ майор... Уже почти все наши люди рождены при Советской власти, откуда что вылезает?.. Откуда обман? Откуда бандит? Откуда жулик? Откуда вор и хапуга?..

– Накипь все это, Володя. Котел работает, пока нет накипи. Потом перестает греть – чистить надобно! Отец у меня всю жизнь в котельщиках проходил. В здешнем паровозном депо.

– Надо ж!.. А у меня – механиком на пароходе. Так они антинакипин применяли. – Бардышев заразительно рассмеялся. – Как‑то напился из котла – штанишки не успевал сдергивать! Мать черникой едва утихомирила живот мой...

Они расстались у ворот стадиона «Динамо». Жуков – на Арцыбушевскую, а Владимир Львович – на троллей­бус, к речному вокзалу.

Стоял Фимка у земляного холмика. Крест с краю. Под сырыми пластами покоилась давшая ему жизнь. Тишина вокруг. Созревшие гроздья рябины оттянули тонкие ветки вниз, красными комками виделись на дереве. Солнце заходное пригревало спину. Склонив голову и всхлипывая, рядом шептала что‑то соседка по прежней квартире, седая женщина в темном платке. «В сухом месте положили маму, – думал Фимка. – Попрошу ребят, чтобы из арма­турного прутка сварили оградку. Крест покрасить. Скамейку вкопать. Чтобы по‑хорошему, как у людей...».

– Спасибо, соседка, хорошее место выбрали мам­ке... – Он принялся подправлять углы холмика, обтоптан­ные неуклюжей ногой.

– В жизни ей не фартило... – Женщина вытерла слезы и повернула на место бумажный венок, скосившийся на могиле. Раскрошила яйцо. Хлебный мякиш рассыпала...

Фимке стало так одиноко – никого на свете родных!.. Тишина давила на сердце. Замокрело в носу, и он шмыгнул, как в детстве.

Из‑за Самарки он вернулся в общежитие под вечер. Вахтерша встретила неожиданными словами:

– Тебя сестренка спрашивала. Просила обождать. Опять будет.

«Какая сестренка? Нет у меня никого!» – хотел крикнуть Фимка, но вдруг подумал: «Может, Оля из интерната?» И на душе потеплело.

– Ладно.

Когда его вызвала вахтерша, он увидел Томку, знакомую Семена. И почему‑то рассердился, обманутый в своем ожидании. Где уж Оле найти его в этом закутке!..

– Приветик!

Тамара опиралась о косяк двери. Загорелая. Платье со складками. Босоножки на пробке. Ему было неловко перед ней. Старый тренировочный костюм ссудил ему парень, сосед по комнате. Фимка никак не мог поверить, что она ради него явилась.

– Семен прислал? – спросил Фимка.

Она капризно надула крашеные губы.

– Сама надумала... Выходи, кавалер!..

– Ты погоди маленько. – Фимка поднялся на второй этаж, переоделся. Без особой охоты шел к девушке. Она студентка. Вон какая ладная, броская – ребята глаза и рты разинули, увидя такую кралю. Какой ей интерес якшаться с бывшим «зэком»?.. И настроение после кладбища не для гулянки.

– Между прочим, настоящие мужчины не так встреча­ют девушек! Уловил, Фимка?..

Они медленно шли к Московскому шоссе по асфальто­вой дорожке. Трава по обочинам уже припыленная, помятая, истоптанная. Фимке представилось почему‑то, что и Томка такая же. И надтреснутый голос. И яркие губы. И заметно обвислые груди под тонким платьем. И обзелененные вкруг глаза.

– Не темни, Томка! – грубо сказал он. – Хахаль послал?..

Она смело взяла его под руку, прижалась.

– Дурачок!.. Такой ты мне нравишься... Да, Сеня интересовался: «Как, мол, там наш знакомый?».

Фимка выдернул свою руку...

– Не получается у нас с тобой прогулка, Фимка. – Она придержала его возле остановки на улице Потапо­ва. – Зальемся в «Чайку»?.. Пусть Семен раскошелива­ется!..

Муторно было на душе у Фимки – согласился. Ему неприятно было смотреть на спутницу. Слова у нее ласковые, обходительные, а глаза холодные, отчужден­ные.

– Ты, Томка, знай: у него жена Клава есть. На врачиху метишь, а сама в чужую жизнь встреваешь. Не по совести поступаешь.

– Младенчик ты, лопух!

– Мы таким, как ты, в интернате темную. Неверные которые!

В тягостном молчании оказались у закрытых дверей «Чайки». Фимка прочитал: «Мест нет!» Томка постучала по стеклу. Швейцар в галунах узнал ее. Пропустил в зал, где гремела музыка. Фимка остался у входа, а Тамара прошла к эстраде. В углу под искусственной пальмой был свободный столик. Табличка: «Заказан». Она поманила Фимку, сама убрала со стола запретный знак. Семен заметил их, покивал головой, приветливо улыбнулся. Она заказала бутылку сухого вина, сыр и пачку сигарет.

На край эстрады вышел певец, мелкие черты лица, волосы до плеч, пудра на щеках. Томно закатил глаза:

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось......

В зале погасили большой свет. Полумрак. Красные блики на музыкантах. Выше всех – Чабан, барабанщик, ударник... Фимка видел, как за соседним столом черные люди рвали зубами куски жареного мяса. Позади кто‑то чавкал. Звенело стекло, ряженое под хрусталь. Взвизгну­ла женщина за столбом, подпиравшим потолок.

– Блеск! – Тамара слегка охмелела. Глаза ее расши­рились, посверкивали в красном свете. Она раскачивалась на стуле, притопывала в такт барабану.

– Сколько же нужно зарабатывать, чтобы тут кутить? – вслух подумал Фимка. Легкая волна опьянения окатила его.

– Лопух, люди по косой в день гребут!.. Сплавил одну машину – десять косых! – Она положила руку ему на плечо. – Поехать бы на море!..

Фимка вспомнил, как она ходила по вагону, собирая использованные билеты. Она ответила, что до института работала в конструкторском бюро, на командировки гроши выдавали, вот и выгадывала...

– Один мужик мне говорил: «Обсевки мы на поле социализма!» – Фимка обвел рукой притемненный зал. – Разве же это обсевки?.. Нашим парням нужно вкалывать в две смены, чтобы заработать на один такой вечер... Вот ты врачом станешь. На свою зарплату потянет сюда?..

Тамара не ответила. Лощеный, в светлой тенниске позвал ее танцевать. Фимка облокотился на стол. Вино все больше входило в кровь. Он опять вспомнил свою маму: «Могла ли она даже мечтать о таком ресторане?». С удивлением смотрел он, как за столиком девушка лет шестнадцати взгромоздилась на колени лысого усатого мужчины. Пьяно кривляясь, они обнимались и целовались. Ноги ее оголились выше колен... Фимка поймал себя на мысли, что подобное он видел в кино о годах нэпа. Случайные люди со случайными деньгами – на свои, заработанные пети‑мети не расшикуешься. И ему стало не по себе: ведь гуляют по‑купечески! Как же так? Вот советская студентка Тамара непристойно жмется к парт­неру, изгибается змеей. Он лапает ее без стеснения. Перед глазами встала мятая, затоптанная трава на обочине. Почему же Семен водится с такой?.. Фимка потрогал карман – там деньги, вырученные за билет. Не забыть бы вернуть их Чабану...

Стучали вилки. Звенело стекло. Зал полнился гулом голосов.

– Как, дети, живете‑можете? – подходя, наигранно весело спросил Семен.

Тамара притихла, мяла в кулаке бумажную салфетку.

. – Что мы можем?.. В прошлом году в Сочи я встречала солнце в веселой компании. Пили, танцевали, пели...

Фимка пощипывал свою бороду, нетвердо держась на стуле.

– Ты ж, Чабан, прославиться хотел! А? Помнишь, в интернате?.. Чтоб весь мир сымал шляпу перед тобой. Помнишь?..

– Всему свое время, Фимка!.. Оно наш бог, время. Вон, видишь, мужик с трубой?.. Лауреат!.. Ему надо было завтра ехать в Одессу на конкурс исполнителей. А его не отпустили. Расстроен мужик в доску! – Семен вынул из внутреннего кармана билет. – Помоги, Фимка, мужику. Продай на вокзале. Сдавать в кассу – одна морока. Пока начальство найдешь, пока резолюция, очередь...

Фимка плохо понимал тягучие слова «кореша». Он сунул билет в карман. Смутно припомнил, как продавал уже билет старушке, вынул вырученные деньги, отдал их Семену.

– Велико дело!.. Ты для меня добро... Сто раз я тебе... Послушай, Чабан... Как же Клава?.. Ну‑ну, молчу!..

Очнулся он на рассвете. Долго соображал, где лежит. На стене различил девушку в пляжном костюме и оранже­вое море под голубым небом. Горы и ледник. Другую девушку с лыжами на плече... Тихонько оделся. На цыпочках вышел в сени. Вязко и горько было во рту. ВыЛил ковшик холодной воды. Так же бесшумно отворил калитку. Утренний свежак тянул с реки. В редком тумане на воде в лодках сидели рыбаки. Он вспоминал вчерашнее и ругательски ругал себя...

Утром хозяйка выговаривала Тамаре Пигалевой за ночных постояльцев. Предложила освободить комнату. У Тамары болела голова. Она ответила с раздражением:

– Деньги плачу – остальное мое дело!

– Через милицию выселю! – осердилась хозяйка.

Тамара вскипела, наступая на хозяйку:

– Грозить?! А ты не видела такое... Стоял домик и – как свеча! Была хозяйка – и ногами вперед на Рубежку!..

Хозяйка безвольно опустилась на сундук:

– О господи! Спаси мя грешную!

Жуков растворил окно настежь. Явственнее слыша­лись короткие пересвисты маневрового паровоза. Лязг сцепок. Дохнуло вечерним холодком. Он прислонился к стенке, облизнул толстые губы. Кулаками потер глаза. В памяти еще не стихали разговоры с руководством. Обвинили его в медленном розыске. Напомнили и о фаль­шивых билетах. Выдумали, мол, с Бардышевым дело, а теперь сами тянете резину, повесили на отдел «самодея­тельную заботу»!.. Полковник сначала прозрачно на­мекнул: не пора ли на пенсию?.. Евгений Васильевич сперва не придал значения его «наводке», но когда тот распаленно сказал: «Возрастное это!», – обидно стало до слез. Конечно, Бардышев мог, наверное, оперативнее вести дело, но его повседневно отрывали. И сам мог, вероятно, активнее помогать молодому помощнику... И дело тут совсем‑совсем не в возрасте – вязкое расследование, кончик зацепить не удается.

– Заходите, Владимир Львович с материалами по билетам, – сказал Жуков по телефону Бардышеву.

Егений Васильевич навалился на подоконник, стараясь снять душевное напряжение. Небо было усеяно первыми звездами. В бездонной сини одна прочертила к земле светлый след и угасла. Месяц падающих звезд! Яблоки созрели. Грибникам раздолье. Полгорода – на полях: желтые разливы хлебов захватили!..

Бардышев был по‑спортивному подтянут, в кремового цвета водолазке. Модные плетенки на ногах. Докладывал сдержанно:,

– Работает преступная группа. Теперь мне ясно!.. Два случая, и в обоих корешков в архиве не оказалось. Значит, билеты были первично проданы где‑то. У нас их подправили и сбыли с рук как новые. Оба до Москвы... – Бардышев протер очки, ожидая вопросов Жукова.

– И это все?