Федор никифоров. Схватка на камышовом озере

 

 

– Откуда все‑таки приходят в милицию?

– Путей много. Но чаще всего после службы в армии.

Из разговора

 

 

Великое звание

 

О чем может думать человек, собирающий в лесу грибы?

Прапорщик Александр Винокуров осторожно разгре­бает сухим прутиком опавшую листву. Глядит под ноги. Глаза делают свою работу, мысли – свою... Вон крупно отпечатались на косогоре подковообразные следы. И в каждом – светло‑коричневая шляпка подберезовика. Семь штук крепышей один к одному. Этакая прерывистая грибная строчка на земле. Видать, лось, однажды пройдя здесь, копытами угодил в грибницу и разнес, рассеял ее.

За все лето и осень Александр Филимонович, пожалуй, впервые выкроил для отдыха часок‑другой из непрерывной цепи старшинских забот. Цели уж ему захотелось побыть в одиночестве, значит, в том есть необходимость. Накануне у него состоялся не очень приятный разговор с одним из подчиненных. В общем‑то ничего чрезвычайного не произошло. Но это смотря для кого как... Тот, с кем он. беседовал, незадолго перед отбоем, в личное время, оказался свидетелем нарушения внутреннего порядка. Устроившись в курилке, трое солдат решили сыграть в подкидного дурачка. Игра в карты в армии запрещена. Но видевший это не сделал замечания своим товарищам. Он сам не участвовал, но и не препятствовал нарушению. Словом, занял позицию пассивного наблюдателя. Между тем человек этот – кандидат в члены партии.

Оставшись с ним наедине, прапорщик сказал: – Коммунист – великое звание. Вы находитесь пока на подступах к нему. А вчера сделали шаг назад... Если каждый день по такому шагу, куда докатитесь?..

По лицу собеседника пошли красные пятна. Подей­ствовали на него эти слова. Похоже, даже обидели. Но ведь говорил не кто‑нибудь, а старшина подразделения, который к тому же еще и заместитель секретаря партийной организации. Пришлось молча, скрепя сердце проглотить обиду.

Винокуров догадывался о состоянии своего младшего товарища. Хороший, в сущности, парень, отличный специалист, он будет теперь несколько дней переживать. Ну что ж... Пусть сам придет к осознанию своего места в коллективе. Служить и отвечать лишь за себя – мало для коммуниста. А то, что попервоначалу обиделся, не беда. Это пройдет. Главное – чтобы понял.

Бывало и прежде, втихомолку «дулись» на Александра Филимоновича люди, задетые его прямотой. А спустя месяцы, годы, уволившись в запас, присылали письма. Благодарили за строгость спроса. За науку.

Товарищ старшина

То давняя история. Но не настолько, чтобы в подразделении совершенно забыли о ней. Тем более что она в своем роде единственная. За десять лет службы Винокурова в должности старшины в его практике ни прежде, ни потом ничего подобного не встречалось.

Как‑то перед завтраком, на построении, солдаты, полные смятения, обратились к прапорщику. Оказалось, у одного пропали часы, у * второго – электробритва, а у нескольких человек – деньги... Накануне вечером из городка убыла большая группа прикомандированных. И кое‑кто предположил: мол. не иначе, они.

Винокуров, однако, был другого мнения. Доложив командиру о чрезвычайном происшествии, он заметил:

– Наших гостей я не подозреваю. Во‑первых, свалить вину на них – это самый легкий путь, и потому чаще всего неверный. Да и некрасиво по отношению к ним. Полагаю, вещи и деньги взял кто‑то из своих. Специально подгадал так, чтобы отъездом прикомандированных прикрыть себя. Он же знал, что пропажу обнаружат сразу... Разрешите, товарищ майор, я сам возьмусь за это дело. Как говорится, тряхну стариной.

– Ну что ж, Александр Филимонович, вы меня убедили. Действуйте...

Старшина не спешил с расследованием. Но это лишь на взгляд со стороны. Потому что никого не вызывал, не расспрашивал, не уточнял обстоятельств. Зато он думал сейчас. Думал о подчиненных. Зная их прошлое и настоящее, еще и еще раз оценивал сильные и слабые стороны каждого. Взять деньги и ценности у товарища мог только эгоист по натуре. Подобный тип людей явно или тайно, в зависимости от обстоятельств, свысока относится к окружающим. А этим выдуманным превосходством своим, как экраном, отгораживается от угрызений совести.

В данном случае ощущается почерк мелкого, но достаточно хладнокровного карманника. До поры до времени он маскировался под честного нормального парня, такого, как все. Он и впредь постарается носить эту маску, которую сбросил, наверное, на полчаса, в полной уверенности, что разоблачить его не смогут.

Не спеша обходил свое немалое по размерам хозяйство старшина. Заглянул в котельную. Осмотрел баню. Издали понаблюдал за клетками, в которых содержались сторожевые собаки. Доступ к ним имел лишь рядовой Афанасий Карагин. Сильные злые овчарки никого больше не подпускали к себе. В обязанность Карагина входило разводить своих любимцев на посты, ухаживать за ними: поить, кормить, следить за здоровьем и чистотой четвероногих помощников человека.

Когда‑то, еще до армии, Карагин имел несколько приводов в милицию. Улица связала его с людьми, нечистыми на руку. Винокуров никогда не напоминал об этом солдату, да и повода не было. Но помнить о том прапорщик обязан. Среди товарищей Афанасий держался особняком. В какой‑то мере этой обособленности способ­ствовала сама должность его. Но Александр Филимонович знал, что задиристо самолюбивыми людей делает не должность, а характер. Карагин, как показывали наблю­дения, по своему адресу не терпел шуток. Высмеять же соседа по курилке, и зачастую зло и беспощадно, случая не упускал. Не прост ох не прост был рано потерявший отца парень.

«Интересное местечко, – мысленно произнес старши­на. – При желании тут, в клетках, можно спрятать что угодно. Охрана‑то вон какая зубастая. Сунься попробуй».

На следующее утро прапорщик стал по одному вызывать к себе солдат и сержантов для беседы. Где‑то двадцатым или двадцать первым пригласил и рядового Карагина.

– Человек вы самостоятельный, – сказал ему стар­шина. – Как замечал, на все имеете свою точку зрения: другим не поддакиваете. Поэтому и хочу спросить, как по‑ вашему, кто мог взять деньги и остальное?

Солдат сжал губы, лишь на мгновение опустил глаза, а когда поднял их на старшину, в них появилось жесткое выражение:

– Чужая душа – потемки, товарищ старшина. Вон сколько народу перебывало у нас. И каждый, наверное, себя хуже других не считает. Почему же я должен знать, что и у кого на уме?

– Ну а все‑таки? Могли бы вы сделать какое‑то, пусть самое предварительное, заключение?

– Нет, Шерлока Холмса из меня не получится. У самого стащили электробритву. Теперь небось она далеко‑о отсюда.

– Ладно, разберемся... Можете быть свободны, товарищ Карагин.

По тому, с. какой подчеркнутой старательностью изображал спокойствие солдат, как, выходя из канцеля­рии, вдруг обернулся и глянул на старшину, Александр Филимонович догадался: он. А версия с бритвой – уловка, дескать, кто же сам у себя потащит?

Как ни в чем ни бывало продолжал Винокуров беседовать с людьми. А вечером позвонил в штаб части и попросил прислать в подразделение ветфельдшера. К тому же подошел срок проведения дезинфекции клеток. Так что предлог был удобный.

...Когда собак увели, а делал это, разумеется Карагин, старшина тщательно осмотрел клетки. В одной из них, под полом, обнаружил оцинкованный ящик из‑под патронов. Сейчас в нем лежали деньги, часы и «пропавшая» у Карагина бритва. Изъяв содержимое тайника, Алек­сандр Филимонович ушел в казарму. А через час туда прибежал запыхавшийся и бледный Карагин:

– Товарищ старшина, товарищ старшина, я должен вам что‑то сказать!

– Слушаю вас.

– А вы не передадите наш разговор ребятам?

– Смотря что... Одно могу сказать твердо: будете со мной откровенны до конца, я вас не подведу.

Афанасий вдруг весь как‑то съежился, потух:

– Боюсь... Хуже мне будет.

– Если не доверяете, тогда ничего говорить не надо.

– Вам скажи, ребята узнают.

– Разве был случай, когда бы я не сдержал свое слово?

– Не было.

– Так в чем же дело? Впрочем, если сомневаетесь во мне, тогда идите. Идите и подумайте.

Во время вечерней поверки, закончив перекличку, старшина всенародно возвратил деньги, часы и электро­бритву их владельцам. Это был точно рассчитанный психологический ход. Белый как мел отходил от пра­порщика Карагин со своей нашедшейся «пропажей». Перед строем личного состава прапорщик пообещал, что отныне в казарме ничего не пропадет. Так оно потом и вышло.

А Карагин ходил сам не свой. Осунулся, потемнел с лица. Александр Филимонович не подгонял событий. Знал о той мучительной внутренней борьбе, какая кипела сейчас в душе Афанасия. Уличить солдата труда бы не составило. Но хотелось не уличить – перевоспитать. Отец Карагина, участник Великой Отечественной войны, умер от старых ран. Мать занята была на тяжелой мужской работе. Афанасий, предоставленный сам себе, рос почти без присмотра. Уличная вольница была его воспитателем. Но ведь осталась же в нем какая‑то отцовская закваска! Винокурову важно было не сломать парня, а поставить на ноги. Да так, чтобы уже никогда не появилось в нем желания «упасть» снова. Прапорщик терпеливо ждал. И наконец, еще через сутки, Афанасий, который, похоже, вторую ночь не смыкал глаз, пришел и признался:

– Товарищ старшина, я это... деньги взял и часы.

– Но почему? Почему вы поступили так?

Солдат молчал. На лбу и висках у него пробились крупные капли пота.

– Уверен был, что вы придете. Себя ведь не обманешь, – продолжал медленно Винокуров. – От суда своей совести, будь ты хитрее и умнее всех на свете, не убежишь.

Карагин непроизвольно положил себе руку на грудь, сделал судорожное глотательное движение, прогоняя застрявший в горле жесткий, как наждак, комок.

– Без совести человек – все одно что нет человека, – размышлял вслух прапорщик. – Так, некий образ в материальной оболочке. Ни отцовской крови в нем, ни памяти о той, кому обязан рождением на белый свет, ни родины, ничего святого за душой. Вы об этом‑то хоть подумали?

– Как же мне жить теперь? Что делать? – потерянно топчась на месте, осевшим голосом спросил Карагин. – Позора не вынесу.

– Жить? Ясно как – по‑человечески. Честно жить, – сказал Винокуров. – А слово я свое сдержу. Никто из ваших товарищей об этом не узнает. Вы доверились мне – и я верю вам.

– Как?!

– Да так... Ведь и отец ваш верил, что вы настоящим человеком будете.

Потом у старшины, прямо скажем, состоялся нелегкий разговор с командиром подразделения. Тот полагал, что дело рядового Карагина необходимо передать в военный трибунал.

– Главный суд уже состоялся, – убеждал его Виноку­ров, – Карагин сам осудил себя. И лучший выход – оставить все как есть. Да, была в парне червоточина, гнездилась, словно червь в молодом подберезовике,– рассуждал прапорщик. – Но стоило положить гриб в соленую воду– и червь покинул его. Мне представля­ется, что за эти дни я Карагина узнал, как собственного сына. И говорю вам: не подведет он теперь. Ведь его эгоизм дотла выгорел. Душой переплавился человек.

Старшина и командир, оба коммунисты. В конце концов они сошлись во мнении.

А спустя шесть месяцев рядовой Афанасий Степанович Карагин увольнялся в запас. Со старшиной попрощался особо:

– Александр Филимонович, я решил поступить в вы­сшую школу МВД. Хочу стать таким же, как вы. Пройти по жизни вашей дорогой.

Слова цену имеют, когда делом подкреплены. Ныне Афанасий Карагин – офицер милиции, сотрудник Московского уголовного розыска. Но поскольку человек, о котором идет речь, не придуманный нами персонаж, а вполне конкретное лицо, оговоримся, фамилия его здесь изменена. Все, что читатели узнали, осталось в прошлом. А плохому прошлому Карагина не место в его нелегкой и светлой сегодняшней судьбе. Однако и не рассказать о том, что было, мы не вправе. В противном случае трудно понять, в чем состоит главная черта прапорщика А. Вино­курова, требовательность которого по отношению к подчиненным вошла в подразделении чуть ли не в пословицу. «Строгий», – отзываются о нем солдаты. «Очень строгий. Как отец», – уточняют другие. И это правда.

Родился Александр Винокуров в 1937 году в селе Городище, неподалеку от Сталинграда. Отец его работал механиком в аэропорту. То же самое пришлось ему делать и на войне. Домой Филимон Андреевич вернулся обой­денным осколками и пулями, с медалью «За отвагу», орденами Отечественной войны II степени и Славы III степени, другими наградами.

А вот разрыв снаряда, что упорно потом преследовал Сашку в снах, унес жизни его старшего брата и сестры. Остальные пятнадцать горячих кусочков германского металла приняла в себя мать. Она долго болела. Болела, но работала. Сначала свинаркой на подсобном хозяйстве силикатного комбината, а с осени сорок шестого и до настоящего времени – кастеляншей в общежитии на том же предприятии.

Изо дня в день превозмогала Анастасия Леонтьевна свои хвори в заботах о детях. Восьмерых из двенадцати удалось ей с мужем сохранить, вырастить и вывести в люди. Этот ее женский подвиг отмечен орденом «Мате­ринская слава» I степени.

С того же силикатного комбината, где трудились отец, мать, братья, был осенью пятьдесят шестого года призван в армию и электрик Александр Винокуров. Служить ему довелось во внутренних войсках. Уже на первом году солдатской жизни за проявленные при задержании особо опасных преступников умелые и решительные действия командир части присвоил Винокурову звание «ефрейтор».

А произошло все до удивления буднично.

 

Лицом к лицу

 

Мелкий нудный дождь, моросивший почти две недели без роздыху, наконец‑то прекратился. В то утро командиру роты, в которой служил Винокуров, стало известно, что через тайгу по направлению к государ­ственной границе пробираются двое бандитов. На их совести немало безвинно загубленных человеческих жизней. Оба понимали, что на снисхождение рассчитывать не приходится. Прощения не будет. И потому, точно бешеные волки, не щадили любого, кто вставал на их пути. Хитростью и коварством, выдав себя за лесников, им удалось пробиться через один из заслонов и при этом завладеть оружием. Теперь они были намного опаснее.

Но какой бы путь ни избрали преступники в тайге, возмездия им не избежать. Старший лейтенант Анатолий Захаров, бывший фронтовик, знал в этих, родных ему местах даже тропы, какими ходит зверь. Под его руковод­ством были блокированы все лесные дороги. В одну из групп включили и Винокурова. Обладавший большой физической силой, отличный стрелок, старательный и расторопный солдат, он в числе первых среди молодых своих сверстников добился права пойти в войсковой наряд.

Сегодня Александр Филимонович не скрывает, что сильно волновался в тот день. Каким‑то шестым чувством угадывал он, что смертельной встречи не миновать. Двое его спутников, люди испытанные, сохраняли невозмутимое и даже в какой‑то мере флегматичное отношение к про­исходящему. Деловито, привычно устраивали себе ночлег, прибыв на берег большого болота.

– А ты чего медлишь? – спросил его сержант.

– Мне что‑то не хочется спать, – отвечал Александр.

– Чудак. Раньше полудня им сюда не добраться. Да и вряд ли они пойдут этой дорогой. Не дураки же. Во‑ первых, солидный крюк в сторону, во‑вторых, болото. Тут не то что сапоги, голову можно потерять.

– Если доверите, – попросил Винокуров, – я постою на часах.

– Что ж, давай, ежели охота ломит. А мы пока прикорнем. Надоест стоять – разбудишь. Да не вздумай костер разжигать. Ночью огонь далеко виден.

Сержант и его напарник, выбрав местечко посуше, расстелили на траве плащ‑палатки, в головах пристроили вещмешки и легли спинами друг к другу. Оружие каждый положил вдоль туловища – стволом на ладонь. Не прошло и пяти минут – заснули. Остался Александр один на один с погрузившейся в темень тайгой.

Говорят, что ночь на посту тянется долго. Он этого не заметил. Со всех сторон солдата, выросшего в степном Поволжье, обступила глухая и всеобъемлющая тишина: ни рычания зверя, ни крика птицы, ни всплеска воды, ни шороха. Затаившаяся тайга следовала своим извечным законам, о которых Винокуров знал пока немного. Даже неба, затянутого тучами, не видать. Не отнимая указатель­ного пальца от спускового крючка, он осторожно ходил по кругу, в центре которого отдыхали его товарищи.

О том, что наступил рассвет, Александр догадался по выступившим из непроглядного сумрака кустам шиповни­ка. Затем, чуть дальше, пробились силуэты деревьев, неясной линией обозначился край болота. От него потянуло холодной сыростью, гнилостным запахом. Реде­ла мгла, и вместе с нею таяла тишина. Легкий ветер сухо прошелестел зарослями осоки. Где‑то далеко‑далеко, должно быть на другом краю болота, возник непонятный, неясный звук. Солдат придержал дыхание – оно казалось ему слишком громким – и весь превратился в слух. Нет, все спокойно, почудилось, наверное. Хотя стоп! Снова... Тот же вкрадчивый размеренный звук.

Винокуров сделал несколько шагов вперед и, подойдя к урезу воды, присел на корточки, склонил голову набок. Через минуту‑другую всякие сомнения у него отпали: по болоту шли люди. Александр отошел назад, встал за куст шиповника. Ждать пришлось недолго. Вот уже слышно, как чавкает грязь в такт чьим‑то шагам. В полосе мо­лочного тумана обозначились смутные тени...

Винокуров снял автомат с предохранителя и осто­рожно взвел затвор. Хотел было разбудить товарищей, но тут же сообразил, что опоздал с этим. Неизвестные оказались неожиданно близко. В руках переднего, корена­стого, плотного, был шест, которым он ловко проверял надежность дороги. За спиной угадывалось ружье. Точно так же был вооружен и второй, помоложе и повыше ростом. Вдруг оба остановились, прислушались. Виноку­рову показалось, что они смотрят в его сторону, и он невольно присел, маскируясь. Что могло насторожить их? Возможно, дыхание спящих.

Лишь позднее станет известно, что часть пути бандиты преодолели на лошадях. Поэтому‑то они оказались здесь, у Черного болота, раньше, чем предполагалось.

Винокуров выжидал. Как ни часто билось его сердце, он хотел действовать наверняка. Пусть подойдут ближе... Постояв минуты полторы, двое двинулись прямо на часового. Неожиданно слева, оттуда, где находился сержант со своим помощником, донеслись кряхтенье, кашель и чей‑то – Винокуров не разобрал чей, да и не до этого было – голос произнес:

– Фу ты, дьявол, весь бок отлежал. Давай‑ка перевернемся, браток.

Все остальное Винокуров воспринимал так, словно оно происходило в кино. Бандиты рванулись на человеческие голоса и, не пытаясь выяснить, кто перед ними, вскинули оружие. Но прежде чем успели открыть огонь, сбоку, из‑за куста шиповника, ударила предупредительная очередь...

– А ты, Винокуров, – сказал ему по возвращении в подразделение сержант, – парень‑кремень.

 

Погибнуть не имел права

 

Выйдя на опушку, старшина огляделся. Рядом овраг. За ним пахота. Пласты жирного чернозема с запечатанным в них, но кое‑где пробивающимся жестким ворсом стерни, тянулись вдаль. И там, на увалах, густая чернота поля постепенно изменяла свой цвет на мягкую сиреневую дымку. Это дышала распаханная под озимые земля. Дыхание ее особенно хорошо видно с большого расстояния.

Вспомнилось. Вот так же уходило к горизонту вспаханное по весне поле. Правда, впереди лежал не овраг, а река шириною этак метров в полтораста. Да и сам он был лет на пятнадцать моложе.

На противоположном берегу Винокуров тогда заметил человека и, не доставая даже фотографии из кармана, сразу узнал его. Как не узнать! Тот с топором в руках гнался сейчас за женщиной. Вместе со своими друзьями, бывшими фронтовыми разведчиками Евгением Тузовым и Николаем Грачевым старшина разыскивал этого пре­ступника уже несколько дней... Винокуров поднял писто­лет и выстрелил в воздух. Человек на бегу обернулся и продолжал преследовать свою жертву. Понимал: прицельно бить не будут. В общем, сознавал свою неуязвимость. Ведь между ним и воинами внутренних войск лежала река, недавно сбросившая ледяной покров. И по ней, увлекаемые сильным течением, неслись бревна, много бревен. Шел молевой сплав леса. А лодок поблизо­сти не видать.

Злоумышленник мгновенно все прикинул. Кроме одно­го. Александр Винокуров уже летел к нему, пружинисто перемахивая с одного бревна на другое. Смелость города берет! Однако скоро везение кончилось.

Он поскользнулся на осклизлой поверхности намокшей сосны, взмахнул руками, рухнул в воду. Тяжелый холод перехватил дыхание. Винокуров боролся, дважды его голова показалась на поверхности реки, затем исчезла. Но руки еще скользили по бревнам. Потом не стало видно и рук.

Теперь никто не мог помешать рецидивисту. Но когда в пьяном раже уже заносил он руку для удара, задыхаю­щийся гневный голос у него за спиной скомандовал:

– От‑тста‑а‑авить!.. Бросай... топор!

Бандит замер, оторопело вобрав разлохмаченную голову в широкие плечи. Выронил топор. Повернулся. Удивление, растерянность, страх отразились в его глазах. Не столько пистолет, направленный ему в грудь, сколько сам старшина, с которого в три ручья лилась вода, произвел на преступника сильнейшее парализующее воз­действие.

– Я же сам видел, сам... – бормотал он и крутил головой, точно пытаясь освободиться от наваждения.

– Иди вперед! – оборвал его Винокуров. – Не обо­рачиваться!

Да, в тот раз он пошел было на дно, оглушенный ударом бревна. Но самообладание не покинуло его. Винокуров не имел права погибнуть. Не о себе мысль: «Задержать! Задержать врага!..»

Счастье на стороне отважных. В этом месте река делала крутой поворот, и течением его понесло к берегу. Вынырнув, он сумел оседлать два плывущих парой бревна. Остальное известно.

Купание в весенней реке, а у Винокурова были и другие похожие случаи, к сожалению, не прошло бесследно. У него стали крепко побаливать ноги. Как ни жаль было расставаться с полюбившимся делом, со службой во внутренних войсках, к которым прикипел сердцем, но уйти пришлось. И вот уже десять лет прапорщик Винокуров исполняет обязанности старшины артиллерийского ди­визиона.

Года полтора он присматривался, что к чему, а потом, говоря его же словами, вошел во вкус. Как и раньше, коммунисту случается спасать людей. Только делается это теперь по‑другому. Просто порой какого‑то человека в чем‑то нужно уберечь от самого себя, от нескладно сложившихся обстоятельств. Немало так называемых «трудных» парней, пройдя школу старшины Винокурова, школу воспитания характера, навсегда расстались с из­держками инфантильности, легкомысленными поступка­ми. В той или иной степени личность старшины, человека твердого, справедливого, порядочного, отразилась в каж­дом из них. Некоторые из его «крестников», уволившись в запас, поступают на службу в милицию. Вполне созна­тельно избирают они целью своей жизни дело, которому Александр Филимонович остается верен и по сей день.

 

По лезвию ножа

 

Взвод, где прежде служил и которым затем командовал Александр Винокуров, привлекался для выпо­лнения наиболее ответственных заданий. Означало это, что каждый из солдат и сержантов в любое время суток, в пургу и зной, в дождь и ясную погоду должен быть в готовности вступить в вооруженную борьбу. Через казарму, деревянный фундамент которой покоился на вбитых в болотистую почву лиственничных сваях, через сработанные из березовых досок строевой плац и спортив­ную площадку их военного городка проходила невидимая глазу, не обозначенная на картах граница советского закона, безнаказанно нарушить которую не дано было никому.

Не случайно ротой, в которую входил взвод, командо­вал старший лейтенант Анатолий Захаров. Большинство его подчиненных, как и он сам, прошли проверку огнем Великой Отечественной. Тот факт, что невозмутимый, крепко скроенный волжанин пришелся здесь ко двору, говорит о многом. В отличие от своих друзей Александру не пришлось воевать с гитлеровцами. Зато встречаться лицом к лицу с перелицевавшимися недобитками фашизма приходилось не раз. За шестнадцать лет службы он участвовал в задержании тридцати шести готовых на все бандитов. Половину из этого числа обезвредил лично.

За мужество и отвагу Александр Филимонович Вино­куров в мирное время награжден орденом Красной Звезды. Имя его Занесено в книгу Почета Министерства внутренних дел СССР.

...Легких схваток не бывает. Но самой тяжелой помнится ему та, в которой нельзя было раскрыть свое подлинное лицо и применить силу и оружие прежде, чем это попытается сделать противник.

В один из поздних весенних дней, когда яростная стихия таежных рек постепенно пошла на убыль, командир взвода старшина Винокуров появился в рабочем поселке, где располагалось управление леспромхоза. Стало изве­стно, что здесь под личиною честного труженика укрыва­ется бывший командир батальона бендеровцев. Руки его обагрены кровью многих советских людей.

Подозрение падало на вполне конкретного человека. Однако оно нуждалось в проверке и подтверждении, требовало осторожности и, образно говоря, умения ходить по лезвию ножа. Рискуя собой, надо было вызвать подозреваемого на такие действия, которые бы не оставля­ли сомнений в том, кто он есть на самом деле.

В кармане у старшины, одетого в соответствующее должности гражданское платье, лежали удостоверение и командировочное предписание на имя Тихона Василь­евича Мигунова, работника областной лесосплавной конторы. Из легенды, составленной на этот случай, Винокуров немало знал о Мигунове, его семье, начальни­ках, друзьях, привычках и слабостях. Теперь ему ни на секунду нельзя было забыть, что он, старшина Винокуров, и есть этот самый Мигунов. Артистом Винокуров никогда не был, даже в художественной самодеятельности не выступал, а тут пришлось временно, для пользы службы, переквалифицироваться. Успокаивало его то, что и враг принужден заниматься тем же. Значит, они на равных будут обманывать друг друга, хитрить и петлять, пока кто‑нибудь не сорвется первым.

Директор леспромхоза Николай Юрьевич Ломанский, внушительного сложения, крупный и, судя по рукопожа­тию, физически очень сильный мужчина лет сорока двух, со спокойным радушием встретил гостя. Внимательно всматриваясь в лицо Мигунова глубоко посаженными, с волевым холодком глазами, сказал:

– А мы вас ждали еще вчера. Мне звонили из области.

– На переправе задержался, – коротко ответствовал приезжий. – Там паром сорвало. Пока наладили, то да се.

Паром действительно сорвало. Но уже после того, как Винокуров и его люди перебрались на правый берег. Время же ушло на то, чтобы вверх и вниз по течению реки расставить секреты на случай, если преступнику удастся выскользнуть из поселка.

Два дня инспектор сплавконторы и отложивший все свои дела директор разъезжали по реке на моторной лодке. Местами на песчаных косах, мелях и островках выброшенные водой плотно лежали бревна. Это был лес, который не дошел до потребителя.

– М‑да, безрадостная картина, – подытожил впе­чатления Мигунов и тяжело вздохнул. – С тысячу кубов, однако, будет. Жаль, но тут, пожалуй, без следователя не обойтись.

И вновь ощутил на себе пытливый, с льдинкой в светло­серых глазах взгляд Ломанского. Похоже было, что тот исподтишка изучает своего спутника. Впрочем, это напо­минало и обычное любопытство к представителю вышесто­ящей организации.

– До следователя не дойдет... Впервые, что ли? Отрядим две‑три бригады и за неделю ударно все ликвиди­руем!

Ломанский говорил уверенно, веско, даже весело, как человек, для которого преодолевать трудности вошло в привычку. Если он чем‑то и был встревожен, то виду не подал. Достоинства не терял. Держался с уважением к начальству, но без подобострастия, естественно и непри­нужденно. Словом, владеть собой Николай Юрьевич умел.

На следующий день, встретившись в конторе с Мигуновым, он без долгого вступления предложил:

– Тихон Васильевич, работа работой, но ведь и отдох­нуть не мешает. Как вы смотрите на то, если мы организуем небольшую рыбалочку?.. Поесть ушицы на свежем воздухе – это ж красота!

Накануне Ломанский дозвонился в область и между делом установил, что инспектор Мигунов – страстный рыбак. Это было на руку директору. Одного только не знал Николай Юрьевич, что говорил он по телефону не с сотрудником лесосплавной конторы. Его звонка ждали. Такой «дипломатический» шаг со стороны Ломанского был предусмотрен планом операции. А второй его шаг стал закономерным продолжением первого. Для настоящей ухи нужен был таймень. Поймать его Николай Юрьевич упросил Николая Севастьяновича Шалдаева, известного в поселке «специалиста» по тайменю.

Не впервой им собираться в компании возле костра на давно облюбованном местечке вблизи старой смолокурни. Ну а то, что Шалдаев по должности участковый милицио­нер, Ломанского вполне устраивало. Кто бы мог плохо подумать о представителе закона? Николай Севастьянович во всем, что не касалось его служебных обязанностей, отличался редкой покладистостью. С ним было легко и просто. Пил он не больше остальных, но и не держался белой вороной. А уж уху готовил – пальчики оближешь, язык проглотишь. Хотя знал множество всяких занимательных историй, из природного чувства такта со своим словом наперед других не спешил. О том, что и кем говорилось за ухой, на стороне не распространялся. В его присутствии на любой рыбалке, гулянке или свадьбе как‑ то незаметно устанавливалась атмосфера надежной доброжелательности. Никто не стремился проверить крепость своих кулаков на ближнем своем, не вспоминал старых обид, не затевал склок. Все знали, что он силен. Но на себе успели проверить это лишь явные дебоширы.

Так что дружба с Шалдаевым уже сама по себе была своеобразным отличительным знаком хороших людей. Выходило, что Ломанский тоже из их породы. И Мигунов имел полную возможность в том убедиться. Директор негромким, отлично поставленным голосом пел под собственный аккомпанемент на гитаре старинные раздум­чивые песни. К месту привел два‑три остроумных анекдота.

– Как‑то один работяга в субботний день, – нето­ропливо повествовал он, – заходит в пивную, а там дружки‑приятели. Наугощался по самое горлышко... Пора идти домой. Выбрался наш герой на улицу, а тут, как на грех, афишная тумба, круглая такая, старого образца. Шатнуло мужика и, чтобы не упасть, он руками этак, – Ломанский показал как, – опору стал искать. Найти‑то нашел, да оторваться от нее не может. А упасть на землю ему мужская честь не позволяет. Перебирает он по тумбе руками и потихоньку идет. Сделал круг, другой. Заду­мался. Головой качает. Мысль прокручивает. Направился в другую сторону. И снова так же, с помощью рук. Обогнул тумбу. Остановился. Да как закричит: «Заму‑у‑ро‑ ва‑а‑ли!»

Дружный смех был наградой рассказчику.

В общем, от новых знакомых у Мигунова было самое приятное впечатление. Подсев поближе к Шалдаеву, он стал расспрашивать его о повадках тайменя, секретах его ловли.

– Таймень – рыба, признаюсь вам, удивительная, – негромко, для одного Мигунова рассказывал Шалдаев. – Умный чертушка. По быстроте и силе равных ему нет в наших реках. Щуке и той далеко до него. Пудовый таймень очень даже запросто может протаранить сеть, порвать леску, стащить тебя с лодки. Так что тут знай не зевай.

Кормится он круглый год. Ест все, что попадется – червей, лягушек, мелкую рыбешку, утят и уток, даже белок, переплывающих реку, и гусей хватает. Хищник, но осторожен до крайности. Днем отлеживается где‑нибудь в глубокой яме, на самом дне, под затонувшими корягами. У берега, а не достать. Ближе к закату выходит на охоту. Играет на перекатах и мелководье. Но и тогда не подходит ни к наживке, ни к блесне. Чует человека. Сподручнее всего ловить его в новолунье. Теряет, должно быть, он свою обычную осмотрительность об эту пору.

– Хочется самому испытать, что это такое, – с непод­дельным волнением и страстью сказал инспектор.

– Удачи не обещаю, – отвечал Шалдаев. – Время не очень подходящее. Луны нет. Но давайте попробуем.

Ломанский через невысокое пламя костра поглядывал на них, ерошил мускулистой рукой смолистый чуб, чему‑то улыбался. А глаза... глаза его оставались такими, какими Мигунов запомнил их при первой встрече, – проницатель­ными, подернутыми ледком недоверия.

Еще сутки ушли у Тихона Васильевича на ознакомле­ние с леспромхозовской документацией. Она была в относительном порядке. Однако Мигунов не преминул отметить, что количество леса, оставшегося на отмелях, явно занижено.

– Учетчики напутали! – хладнокровно откликнулся на это сообщение Ломанский. – Ну, мы их поправим.

Тут же он вызвал к себе тех, кто допустил ошибку, приказал устранить ее до конца рабочего дня. Он не забыл затем проверить, как выполнено его указание. А Мигунову сказал:

– Но мы это перепишем. Столкнем лес в воду и перепишем.

Короче, директор был на своем месте.

Вечером Мигунов отправился к Шалдаеву. Пред­лог – предстоящая рыбалка. Цель же визита состояла в другом. Необходимо было поставить участкового в известность о начавшейся операции, обговорить ее детали. Предъявив Шалдаеву свои настоящие документы, Винокуров ввел того в обстановку и строго‑настрого предупредил, чтобы на людях Николай Севастьянович к нему не подходил.

– Разве что в том будет крайняя необходимость, – убеждал старшина. – Учтите, человек, о котором мы ведем речь, внимателен, как никто другой. Обмануть его почти невозможно. Он уже не раз уходил от нас. И ухо­дил, как правило, в самый последний момент. Фор­мально предъявить ему какие‑либо обвинения мы не можем. Паспорт, свидетельство о рождении у него в полном порядке. Одним словом, оборотень. Придется ждать, пока он чем‑нибудь выдаст себя. Ну нападет на меня, что ли... Или попытается скрыться. Ваша задача, товарищ Шалдаев, подстраховать меня в решающий момент. Я дам вам знать, когда он наступит. Видели около клуба липу с обломанной верхушкой?

– Это ее молнией, – тихо сказал Шалдаев.

– Так вот, там дупло есть.

– Знаю.

– Я буду оставлять вам записки. Брать их следует незаметно, лучше ночью.

– Понятно.

«Этот не растеряется», – отметил про себя Винокуров.

В последующие дни Шалдаев и Мигунов дважды выезжали на рыбалку. Таймень, однако, не давался в руки. И если вначале Ломанский отнесся к этому спокойно, то во второй раз увязался за ними:

– Мне так и так нужно побывать на десятом лесоучастке. Там у нас бригадир молодой, неопытный. Я к нему давненько не заглядывал.

Старшина понимал, что это повод, и обрадовался: «Кажется, клюнуло!..»

И снова они втроем сидели у костра. Все было, как прежде, и все не так. Ломанский изображал из себя хлебосольного хозяина.

Придвигая ближе к Мигунову миску с ухой, толковал:

– Когда‑то еще случай представится, чтобы вот так, по‑простому, по‑свойски посидеть.

Ломанский говорил и говорил, все более откровенно выказывая свое расположение инспектору и все больше пьянея. И наконец, чувствуя, что коснеющий язык уже слабо повинуется ему, признался:

– Кажется, я того, ребята. Извините. Спать‑спать.

Мигунов, поддерживая отяжелевшего, словно налито­го чугуном директора, проводил его до сарая, помог снять ботинки, раздеться. Николай Юрьевич длинно и вкусно зевнул. Старшина повернулся, чтобы выйти наружу, как вдруг Ломанский внятно, с отчетливой вопросительной интонацией произнес:

– Моя милиция меня стережет?..

Винокуров готов был поклясться, что эти слова принадлежали трезвому человеку. В мертвой тишине он медленно, сдерживая себя, обернулся и, делая вид, что не расслышал, ответил:

– Бережет, бережет, Николай Юрьевич. С таким стражем, как Шалдаев, мы с вами не пропадем. Все будет в порядке...

Старшина постоял, ожидая, что еще скажет директор. Но тот, далеко откинув за голову правую руку, лишь сладко посапывал. Минут через десять стали устраиваться на ночлег и его спутники. «Заснули» они быстро.