Год К. С. 14-й день Летних волн

 

1

 

Согласно диспозиции, Бонифацию надлежало подтянуться за час до полуночи, авангард же в лице Марселя и Рокэ выступал на закате, и выступал во всеоружии. Прогулявшись по окружающим Хандаву скалам, Алва надрал диких багряных роз и каких-то колокольчиков ясно-синего, удивительно глубокого цвета. Марсель по обрывам не скакал – он осматривал замковые погреба, где среди приличного кэналлийского и местной сладкой бурды обнаружилось закупленное еще при Адгемаре мансайское.

Предусмотрительность покойного казара умиляла и навевала мысли об астрах и батюшке. Валме просветленно вздохнул и велел доставить один бочонок в апартаменты герцога Алва. Батюшкин домоправитель лег бы костьми на пороге, но в Кагете гость жрет и пьет все, что видит, а Бакна отдал бы Рокэ даже любимого козла, не то что странное иноземное вино! Марсель не успел сменить адуанскую одежку на мундир, как мансай уже притащили. Алва переодеваться не собирался. Сидел себе на подоконнике, положив руку на лепную гирлянду, и смотрел на красно-зеленое небо. Он часто так сидел.

– У тебя рука в крови, – забеспокоился Марсель, откладывая измявшийся шейный платок и повязывая новый.

– Правая. – Рокэ засмеялся и спрыгнул в комнату. – У этих синюшек листья как у осоки… Удивительно приятно порезаться по-человечески.

– Вот где извращение! – Виконт водрузил на плечо бочонок и сразу почувствовал себя гальтарским атлетом. – Пора соблазнять.

– Кувшины там есть, – припомнил Алва и по-простецки лизнул ранку. – Да не переусердствуем! Ибо не для себя благое дело вершим, но для скорбящего мужа и всея олларианской церкви…

Не уронить от смеха бочонок Марселю как-то удалось, Ворон подхватил свою добычу и пинком распахнул дверь. Мелькнули выпученные адуанские глаза, и стало совсем смешно. Помощь охранников Валме отверг. Тащить тяжеленную пыльную штуковину было неудобно, особенно по лестнице, но соблазнение – вещь сугубо интимная, а встречные обалдевшие рожи с лихвой искупали тяготы не столь уж и длинного пути.

Расчет Алвы опять оправдался: удивлять – значит побеждать не только ошалевших от козлерийской атаки гайифцев, но и дам с пистолетами. Выставить заявившихся с цветами и вином кавалеров епископская супруга, во всяком случае, не смогла.

– Это не Сакаци, – только и буркнула она, – делайте что хотите, только аспида вашего нет!

– Мы знаем. – Алва швырнул к ногам алатки багряно-синий ворох и улыбнулся во весь рот, окончательно отрезав хозяйке путь к отступлению. Ее высочество, хоть и без особой радости, приволокла из спальни поднос с предназначенными для утоления супружеской жажды бокалами и грохнула на стол рядом с фруктовой горой. – Благодарю вас. – Марсель начал бы с погоды и комплиментов, Рокэ предпочел, весело насвистывая, заняться мансаем. – Мы воспользовались отсутствием вашего супруга. Как выражаются ревнивцы, сударыня, нам следует объясниться. Вы мне не нравитесь!

– Можно подумать, мне нравитесь вы! – предсказуемо взбрыкнула дама. – Вы… оба!

– Тогда где пистолеты? – спросил Ворон, не отрывая взгляда от янтарной струйки. – Хорхе что, зря ими пожертвовал? Где блеск в глазах? Где отборная алатская брань?

Рокэ поставил наполненный кувшин на стол и резко, словно вступая в бой, обернулся:

– Вашу кавалерию, козлерию и артиллерию, вы праправнучка витязей и жена его преосвященства или сестра лысого Альберта?!

Если бы Марселю рассказали, он бы, наверное, поверил, но лучше единожды увидеть… Матильда Алатская, широко раскрыв сразу рот и глаза, хлопнулась в стремительно подставленное все тем же Алвой кресло. Молча. Ворон с поклоном протянул даме наполненный бокал, и женщина механически сжала пальцы. Рот она закрыла, но глаза оставались все такими же широко распахнутыми и очень для ее лет красивыми. Матери бы так…

– Альберт – свинья, – хрипло выговорила принцесса и залпом выдула мансай, – но он мой брат!

– Не верю. – Рокэ кивком указал на кувшин и устроился в кресле напротив подлежащей очаровыванию дамы. – Виконт, похож Альберт Алати на витязя и на Великолепную Матильду?

– Не поймешь, на кого меньше, – резанул истинную правду Валме, завладевая источником благодати. – Ваше высочество, как вам мансайское? На мой взгляд, недурно, но для нас это вино все же двоюродное…

– Нечего зубы заговаривать! – рыкнула алатка, но бокал все же подставила. – Сами начали…

– Одно другого не исключает, – перехватил вожжи Алва. – Браниться приятней за бокалом хорошего вина. Если вы сочтете мансай посредственным, перейдем на кэналлийское, в крайнем случае – на касеру. И все же, что там не так с кавалерией?

– Кавалерия у Дьегаррона, его и спрашивайте, а пить будем это… – Принцесса столь же лихо прикончила вторую порцию и занялась цветами. То есть сгребла их с пола и запихнула в изъятый опять-таки из спальни умывальный таз. – Бочонок от Альберта, надо думать? Подарочек? Он ведь как… Узнал про морисков и полюбил Талиг. Задним числом, зато от всей души. Можете ему верить, он вам сейчас не только мансай, Сакаци отдаст.

– Тем более что замок и так принадлежит Савиньякам, – засмеялся Алва. – Но вино Марсель отыскал в здешних подвалах. Герцог Альберт тут ни при чем.

– Ни при чем?! Если не подарил вам, то продал казару, морда гоганская! Всегда таким был… Может, он и в самом деле не Мекчеи, только кто тогда?

– Помолчите, ваше высочество. – Алва чуть подвинулся. Чуть-чуть, но вскочить и выхватить шпагу он мог теперь одним движением. – Я рискую показаться бестактным, но в вашей спальне кто-то есть. И это не отсутствующий епископ.

Ничего не слышавший Марсель тем не менее счел уместным отодвинуть расшитый лохматыми звездами занавес – и немедленно поклонился.

Принцесса Этери, скромная и, насколько это было в ее силах, прелестная, топталась по холтийскому ковру, сжимая в руках нечто светлое. По всему выходило, что кагетка вошла с опоясывающей внутренний двор галереи, как-то не позаботившись постучать.

 

2

 

Этери отчаянно смущалась. Бедняжка не представляла, что ее гостья не одна, вот и забежала с обещанной акварелью… Как была – в домашнем платье, без вуали и даже без служанки! Она умоляет на нее не смотреть и сейчас же уходит… Не разгляди давеча Матильда пресловутый портрет, она б загородила беременную девочку собственной тушей, но алатка была дальнозорка, в женской душе гнездится сводня, и вообще…

– Мы сегодня по-домашнему, – лихо махнула опять успевшим опустеть бокалом принцесса, – а до этикета мне нет дела уже лет сорок. И что-то в вашей… Бакрии я этой дряни тоже не замечала.

Кагетка робко улыбнулась и тронула пальчиком те самые колокольчики, что «малевала». Валме, змеюка такая, тут же придвинул кресло. Последнее. Вернется епископ – сидеть ему на полу! Этери, однако, не села, а беспомощно оглянулась на хозяйку. Матильда не поняла, предоставляя лисоньку кавалерам и собственной хитрости.

– Вы не можете уйти, – выручил бедняжку виконт, – ведь нас теперь четверо, и нам остается лишь ждать, пока не вернется супруг ее высочества или не рассветет. Если же вы непреклонны, первым переступит порог мужчина. Признавайтесь, кому вы сильней желаете смерти?

– Уходя в ночи, первый из четырех делает шаг к Ней… Так говорят простолюдины. – Этери перевела аквамариновый взгляд с Матильды на Валме. Пощипывавшего виноград Алву лисонька не замечала, и это было взаимно. – Не думала, что знатные талигойцы подвержены тем же предрассудкам.

– В последнее время я стал суеверен, – развел руками виконт. – Видимо, горный воздух.

– Вы напоминаете мне одного человека, – кагетка слабо улыбнулась, – тоже очень веселого и откровенного… Он уехал в Олларию послом отца. Он все еще там?

– Доблестный Бурраз-ло-Ваухсар? – оживился веселый и откровенный. – Он слишком прекрасен, чтобы быть настоящим, но Олларию отважный казарон украсил, что да, то да.

– Оллария прекрасна и сама по себе, – тихо похвалила Этери, – по крайней мере так пишут. Дворец Франциска, Фабианова площадь, Драконий парк… Хотелось бы их увидеть. Когда-нибудь…

– Когда-нибудь, несомненно, – лениво согласился Алва, – но не раньше, чем в город вернутся цветочницы.

– Так вот почему закрыто Кольцо Эрнани! – Когда кэналлиец заговорил, Этери его «разглядела» и теперь смотрела прямо в глаза, которые пыталась рисовать. – Вы не хотите показывать разоренную Олларию чужим…

– Очень лестное для меня предположение, – поблагодарил Ворон. – Увы, причина моего решения не столь благостна. Виноград? Инжир?

– Немного вина. – Этери на удивление изящно для своего положения уселась и расправила пресловутое домашнее платье. Вышивка была неброской, но изумительной. Знаток оценит, а Ворон, похоже, был именно знатоком. – Говорить о непонятном лучше, когда разлито вино и горит огонь. Я знаю, вы ездили в святилище. Ведьма… Премудрая Гарра очень встревожена.

– Я тоже встревожен, – признался Алва и внезапно сделал Матильде большие глаза. – Как обращаться к присутствующим дамам, если обе они принцессы? Скажешь «ваше высочество», и возникнет путаница.

– Называйте меня по имени, – предложила кагетка. – Этери или, как говорят в Бакрии, Этера, я уже привыкла. Вы не хотите говорить о Гарре, отец молчал о бирисских жрецах… Я не могу этого помнить, но моя кормилица Мухр’ука рассказывает: отец уехал в горы простым лисом, как мы с братом, а вернулся белым.

– Седины облагораживают. – Валме взял показавший дно кувшин и без напоминаний направился к бочонку. – Баате они придадут величия и усугубят горечь его речей.

Дочь и сестра казара улыбнулась.

– Брат не рискнул бы пройти обряд, даже уцелей капище. Отец, тот всю жизнь занимался стариной. И чем больше узнавал, тем сильней не любил прошлое…

– А где оно было, это капище? – Заговаривая о важном, Альдо склонял голову к плечу. Ворон делал то же, слушая, – это можно было принять за издевку. Внук, надо думать, и принял…

– Робер, – поторопилась затоптать припоздавшую и бессильную злость Матильда, – то есть герцог Эпинэ, вернулся из Сагранны почти седым.

– Отца просили принять этого Эпинэ, – припомнила Этери, – настоятельно просили. Казар не мог отказать Церкви. Этот человек не принес Кагете удачи, как отец и боялся. Он попробовал обмануть судьбу, но у судьбы был слишком… синий взгляд.

– У смерти, Этери, – поправил Алва. – Судьба слепа, как покойные магнусы. Им не следовало дразнить… зверя.

– Они это уже поняли. – Этери пригубила вино. – Теперь это понимают и гайифцы, но отец заговорил о беде раньше. Когда заболел Эсперадор, последний, настоящий – не Юнний… Вы спросили про капища. То, откуда выходили седыми, лежит к северу от горы Бакра, раньше там молились яги. На весенний обряд туда собрались те «барсы», кто решил мстить. Талигу, бакранам, нам с братом… Они сказали, Сагранна услышала. Уцелевшие приползли к Баате, и брат их взял. В Багряной страже седы теперь не все.

– Твою кавалерию! – Матильда стукнула по столу, расплескав мансай. Теперь будет липнуть… – Чего эти кошки теперь не седеют, ведь за шкирку же взяло?!

– Гарра говорит, за «барсами» пришли мертвые яги. Теперь они не успокоятся, пока не заберут всех. – Этери смотрела только на Алву, и там было на что посмотреть. То-то внук ярился, как… петух на коршуна. Бедный! – Свекру не нравится, что Баата кормит бириссцев и тем гневит Сагранну.

– Красивый страх, но Баата обращается с седунами так, как следует. Бириссцы то же отребье, что и вольные шады. Все, на что они способны без чужой цели, – это грабеж. А все, на что они годны в диком виде даже с целью, – это бежать впереди приличной армии и ловить предназначенные ей ядра. Вряд ли Сагранну прогневит это.

– Мой отец говорил похоже, – вильнула хвостом Этери. – Багряная Стража была хороша и в бою, и вне боя, но сами по себе дети Барса никогда бы ничего подобного не создали и ничем бы не стали…

– Несомненно. Для этого нужен был Адгемар-ло-Вардшеваз из рода Хисранда-Ханда и казары до него, которым требовалось управляемое и равнодушное к делам кагетским войско. Бирисские разбойники подходили просто отлично…

– Ваши бергеры тоже жили разбоем. – Матильда развезла пальцем мансайскую лужу. Со злости за обруганного оптом шада. – Они что, тоже отребье?

– Обитая на Агмарене, они, вне всякого сомнения, таковым и являлись. Зима за спиной и оплеухи от тех, кого тогда еще агмы держали за корм, изрядно их очеловечили. Если до «барсов» дойдет, как просто охотнику стать дичью, они уцелеют, нет… В хрониках числится немало народов и стран, от которых остались одни названия. Вспомните Уэрту.

Матильда вспомнила и оценила. Талигойцы соображали и были забавными, даром что один бесил внука, а второй – сам по себе ядовитая скотина. Кажется, она брякнула это вслух, потому что Этери быстро заговорила о своей акварельке. А славно будет, если лисонька закрутит Ворона. Не сейчас, куда ей сейчас, через годик. Когда в Олларию вернутся цветочницы…

– Так как называются эти ваши цветочки?

– Гр… пдж… х’ру… ыс…

– А не по-кагетски, – не отставала Матильда, – можно?

– «Следы покинутой». У нас есть такая сказка. Жила девушка с синими глазами, ее встретил и полюбил великий царь. Он долго добивался любви синеглазой и добился; они были очень счастливы вместе. Потом царь вернулся в свое царство, на прощанье богато одарив подругу и велев ей найти новую любовь, только синеглазая не притронулась к дарам и не оставила мест, где каждый камень напоминал ей о счастье. Год за годом покинутая поднималась на скалы и смотрела, не возвращается ли возлюбленный. Вопреки его словам она ждала, но так и не дождалась. Множество мужчин пытались завладеть сердцем синеглазой, а в нем было место лишь для ее царя. В одну из весен покинутая исчезла, а там, где она ходила, выросли цветы, вобравшие в себя цвет ее глаз.

Сказка была глупей не придумаешь, таких в Черной Алати по десятку на каждой мельнице! Кто-то кого-то любил, кто-то кого-то бросил, кто-то из-за кого-то утопился, бросился в пропасть, превратился… Хорошо если в цветочки, Аполка вон… И все равно было ужасно жаль. Всех. Упырицу Аполку, синеглазую дуру, призабытую Мэллицу, тайком малюющую Ворона Этери, самого Ворона, а всего сильней – себя…

– Налей! – велела принцесса хитрющему виконту, чувствуя, что в носу начинает щипать. – Любовь, значит? Вечная? Гадость!

– Вот что значит незнание! – Оказавшийся рядом Алва без спроса поцеловал Матильде руку. – Поднести живой и прекрасной даме ошметки чужой беды… Удивительная бестактность с моей стороны! Ваше высочество, немедленно верните мне это сено, а что до его изображений…

– Почему бы не дополнить их барашком, – подхватил подлетевший с кувшином виконт, – или козочкой… словом, кем-нибудь травоядным? Получится аллегория конца мешающей жить любви… Да, кстати, что вы думаете о козьем сыре?

О козьем сыре не думал никто. Алва поднял бровь и сердцедробительно улыбнулся. Этери вздохнула и положила руку на живот. Матильда от души хлебнула, закашлялась и строго спросила:

– А что козий сыр? Он разный бывает.

– Я недавно попробовал бакранский, – уточнил Валме. – Очень достойно. Батюшке точно понравится, но вкус – это еще не все! Возьмем то же кэналлийское… «Слезы» и «Кровь» – это красиво, а чем сыр хуже? Если кормить козу «следами покинутой», сыр из ее молока можно назвать «Следом любви». Он будет иметь успех, ручаюсь!

– Тогда иди до конца, – предложил Алва, – и попроси ее высочество одолжить тебе туфельку. Под форму.

– Одолжу. Если назовешь «След мармалюцы»! – пообещала Матильда и расхохоталась, будто в Сакаци. Этери тоже не выдержала, как и переглянувшийся с ней Ворон. Единственным, кто как-то владел собой, был Валме, он и поднял руку, привлекая внимание к донесшемуся со двора шуму.

– Похоже, его преосвященство. Возможно, с добычей.

– Слышим, – давясь от смеха, подтвердил Алва. – Грядет епископ, как туча тучная, стремится он, как бык к водопою, козел к древу плодоносящему, выдра к форелевому потоку и… сударыня… чего бы еще… добавить?

– Как… ежан радости к ызаргу сдохшей любви, – выпалила Матильда и поняла, что окончательно набралась и ей теперь не встать. Забыла, что такое мансай, вот и… Ничего, выветрится тоже быстро, а жаль.

 

3

 

То ли ради соберано, то ли ради алатской гостьи, но гитарой Дьегаррон рискнул. Добыл Бонифаций и касеру с новостями, а вот застать у разгулявшейся супруги кроме оговоренных кавалеров еще и Этери епископ думал вряд ли. Супругу же огорошило, что Бонифаций заявился с неким адуанским капитаном, при виде Алвы глупейшим образом остолбеневшим.

– Ваше преосвященство! – завопил, снимая неловкость, Марсель. – Вы с вашим порученцем разбили роковое число! Теперь не важно, кто первым покинет комнату, и это окрыляет. Что новенького у Дьегаррона?

– Я пойду, – сделала попытку подняться Этери, – пора… И нас уже не четверо…

Ей не ответили.

– Дуглас? – отчего-то шепотом переспросила дождавшаяся наконец мужа жена. – Дуглас, ты откуда?

– С полей ратных сей юноша явился, – ответил за неурочного гостя Бонифаций, – ибо отозван был богоугодным маршалом Дьегарроном, дабы… А ну, сын мой, отверзни-ка уста для словес и пития!

– Ваше высочество, – отверз уста капитан, и Марселя осенило, что перед ним взятый на поруки Темплтон, – я счастлив вас видеть и… четырежды счастлив, что вы обрели в Варасте свое счастье.

– Чего обрела? – грозно переспросила принцесса.

– Темплтон полагает, что счастье. – Алва небрежно потянулся к гитаре. – Но я с ним не согласен. Сбежавшее счастье делает мир блеклым, задержавшееся выцветает, а нашего епископа выцветшим не назовешь. Нет, ваше высочество, вы обретаете нечто иное и куда более полезное. Темплтон!

– Мой маршал…

– Выпейте и поздравьте еще раз. По-человечески.

Вздохнула одна струна, вторая… Бонифаций смотрел на жену, та, кусая губы, глядела на Темплтона, в свою очередь не спускавшего глаз с занятого гитарой регента. Склонив голову к плечу, Алва вслушивался в струнный отклик. Ладно, пусть настраивает, мы тоже настроим что можем.

– Сударь, – влез в молчание Валме, – разрешите представиться. Капитан Валме. Касера или мансай?

– Мансай! – решила алатка. – Для начала… Как ты там?

– Воюю.

– Шеманталь хвалит, – за отсутствием стопки епископ схватил бокал, – а генерал сей зерна от плевел отличать насобачился. Касеры.

– Здоровье дам! – провозгласил Марсель и перепутал бокалы. – До дна!

Рокэ не пил – возился с гитарой. Никуда, само собой, не ушедшая кагетка улыбнулась и пригубила – полбокала за вечер она как-то осилила, зато Матильда и епископ с капитаном не сплоховали. Капитан от касеры и неожиданности закашлялся, и Валме тут же подсунул ему стакан с мансайским – запить. Дело было сделано, оставалось дождаться, когда сдуру присланный Дьегарроном балбес оттает и уснет.

– Ваше преосвященство, – завязал предварительную беседу Марсель, – что все-таки нового и как вам мансайское?

– Не одобряю! – Епископ так и буравил взором супругу. – Много не выпьешь – душу не греет… Так, баловство, а новости мои касеры требуют. Как пастырь скорблю душой о дурном выборе, но, говорят, хороша…

Кувшин опять показал дно, пришлось наполнять, потому Валме и не расслышал, то есть расслышал, но неправильно.

– На ком, – переспросил виконт, – на ком женится Савиньяк?

– Имя вдовице сей Франческа, и упорствует она в ереси эсператистской… Тяжко будет мне благословить богопротивный союз, но, скрепившись душою и уповая…

Он не ослышался, все так и есть. Была Франческа Скварца, будет Франческа Савиньяк, в смысле графиня Лэкдеми. Алое с черным и золото… Ей пойдут и цвета, и муж. Эмиль вроде Муцио, только ярче, это тебе не анакс с челюстью и с гривастым окном…

– Все к лучшему! – Валме плеснул себе греющей душу касеры. – Савиньяк – это по крайней мере красиво!

– Не пойму, – очнулся Темплтон, – не пойму, когда так… даже не доносив траура. Появился другой, и все – конец любви? А вообще она была? Вряд ли… Такие вдовы любят только себя…

Это Франческа-то? С ее сухими глазами и монотонным рассказом о Гальбрэ?!

– Вы напомнили мне Луиджи Джильди, – сухо сообщил виконт. – Он тоже адепт любви до гроба. До такой степени, что стенает о покойной возлюбленной даже в обществе… не совсем одетых девиц из хороших семей.

 

4

 

– Покойных так просто любить, – вмешалась Этери. – Они не могут обидеть, не понять, изменить…

– И на мертвых ропщут и гневаются, – поднял палец аспид. – Сильные – за недовершенное, что на плечи другим ложится. Слабые – за то, что ощущают себя позабытыми в лесу детьми малыми. И скулят они, и сетуют, пока за новый подол не уцепятся, уцепившись же, смеются и забывают, но это еще не грех. Грех, когда зло и мерзости, что покойник творил, списывают, и не мертвый грабитель уже в глазах иных виноват, но живой ограбленный, не клеветник, но оклеветанный, не насильник, но жертва его. И каются чистые за нечистых, Врагу на радость, а себе и ближним – на беду.

– Иными словами, – хохотнул Валме, – какой бы поганкой ни был покойный, после смерти приличному человеку перед ним станет неловко. Просто потому, что он жив, а поганка – нет. Получается тот же выходец, что лезет к живым, только хуже…

– Истинно глаголешь. Выходца, умеючи, отвадить можно, а если выходца в душе носить…

– Это ты про Альдо! – вдруг поняла Матильда. – Для тебя он хуже выходца, а у меня теперь жизни нет, понял? Кончилась я без внука…

– Ваше высочество, – Дуглас вскочил, пошатнулся, ухватился за Бонифация, – зачем вы?! После Удо?! Вы же сами… Вы заставили нас уйти, а теперь…

А теперь она одна. Живая, замужняя, накормленная. Теми, кто добил внука раньше взбесившегося жеребца. Альдо хотел быть анаксом… Это при Алве-то?!

– Ваше высочество, – тявкнула Этери, – забудьте…

Эту-то кто спрашивает? Прибежала за Вороном… С картиночкой! Казарская дочь, а этого казара этот Ворон…

– Я – бабка Альдо Ракана и забывать об этом не собираюсь, и они, – принцесса кивком указала на Валме и Алву, – не собираются… Круг назад нас с Дугласом прирезали бы в первом овраге, а головы – Альдо… в мешке! Чтоб видел!

– Закон и обычай в самом деле требуют некоторого мучительства, – подтвердил, отлипнув от гитары, Ворон, – но я лично его не одобряю и заниматься им без необходимости не согласен. Закон и обычай могут по сему поводу удавиться…

– Вы?! – опять не понял Дуглас. – Вы – и не хотите мстить?!

– Не хочу. – Алва сыто улыбнулся. – У мстителей обычно крайне неприятные лица. Мне говорили, как я выгляжу на дуэли. Зрелище отталкивающее…

– Воистину, – вылез и Валме. – Если угодно, могу слегка помстить я. С наиприятнейшим выражением. Освежаем?

– Позже. – Ворон прикрыл глаза ладонями и сразу же их отнял. – Темплтон, вы, похоже, пришли в себя. Поздравляйте его преосвященство и ее высочество и можете быть свободны.

Дуглас вздрогнул и что-то проглотил.

– Ваше преосвященство, я всегда к вашим услугам. Ваше высочество, я хочу… Я очень хочу, чтобы вы забыли Удо… И остальное. Пусть все начнется сначала и будет… правильно… Больше мне сказать нечего.

– Спасибо, – хрипло поблагодарила Матильда. Спьяну не только кусаются, но и рыдают, только при Алве с Валме она рыдать не станет. Особенно при Валме.

– Идем, чадо, – аспид ловко ухватил Дугласа под локоть, – предашься отдохновению. О грехе пития вина опосля касеры утром поразмыслишь…

Дуглас даже не рыпнулся, покосился на Ворона и пошел к порогу. Валме закрыл дверь, вернулся к столу, плеснул из епископской фляги в бокал. Свой. Подошла Этери, положила на плечо руку. Матильда дернулась сбросить – не вышло.

– Когда теряют всё, – кагетка словно бы извинялась, – остается либо потерять себя, либо начать находить… Всегда можно что-то найти.

– Ой ли?

– Что-то – всегда… Пожалуйста, поверьте.

– Сегодня в самом деле вечер сходства. – Алва поднял алатский – в этой Хандаве весь хрусталь был алатским – бокал и взглянул сквозь него на свечу. – Темплтон напомнил моему другу нашего фельпского знакомца, мой друг напомнил вам посла вашего батюшки, а теперь вы, Этери, все сильнее напоминаете мне последнюю королеву Талига.

– У меня тоже светлые волосы, и я тоже жду второго сына, – все так же, будто извиняясь, произнесла кагетка.

– Вы дождетесь. – Алва взял отложенную гитару и провел по струнам.

– Не надо! – почти взмолилась Матильда и увидела, что ее не понимают. – Не надо алатского! Хватит с меня мансая… Вообще хватит!

– Не будет.

Не было. Четверо конных ехали чужими горами, а за ними кралась ночь. Падали в ладони звезды. Отправлялись в дальний путь к Агмарену облака и корабли. Кто-то ловил вдруг появившимися крыльями ветер, кто-то искал дорогу, кто-то хотел любви, а кто-то – вина… Багряной, прячущей песню горечи. Матильда тоже брала бокал. Иногда пила, иногда забывала.

У ног сидел вернувшийся муж со своим носом, бровями и касерой. Тоже слушал, тоже вспоминал, ведь было же у него что-то до Сагранны и до тюрьмы! У всех до старости бывает молодость… Чтобы через годы стать выпитой касерой, разбитым бокалом, памятью…

 

Вечно…

Чтоб струна звенела вечно,

Чтоб струна звенела – ай-я-а,

Чтоб струна звенела…

 

Проклятая схожесть! Теперь она мерещилась уже Матильде. Потому что Алва вдруг принялся походить на Адриана. Такого, каким Эсперадор стал перед самой болезнью. Было лето, еще был Агарис… Тогда у них в последний раз могло выйти. Не вышло.

 

Струны, мы с тобою струны,

Струны смеха, струны боли,

Отрешенность ликов лунных,

Тень грозы над синью моря…

 

Эсперадор не пел. Эсперадор пил и стрелял по подброшенным бутылкам, а говорили – по тайным узникам. Эсперадор менял любовниц как перчатки. Эсперадор сквернословил. По Агарису бродили слухи. Они могли быть правдой, только могли…

 

Море, мы с тобою море,

Море в штиль и море в бурю,

В исступленной ласке молний,

Захлебнувшихся лазурью…

 

Быть Эсперадором – это мечта, счастье, цель! Это зависть, страх и снова зависть… Еще бы, ведь выше тебя лишь Создатель или… никого. Как тут не продать душу за Светлую мантию?! Эсперадору хорошо, лучше не бывает. В Золотых землях все замечательно, в конклаве – сплошные братья, а такая мелочь, как сердце, Эсперадору не полагается, и напиться вдрызг он может только с жиру…

 

Пламя, мы с тобою пламя,

Грохот загнанного сердца,

На закате, над снегами

Невозможность отогреться…

 

Положить жизнь – на что?! Кто Адриана понял? Кто оценил? Кто хотя бы помнит, кроме забившейся в горы чужой жены? Дважды чужой! Могилы и той не осталось, так зачем?!

 

Чтоб струна звенела вечно,

Чтоб струна звенела – ай-ай…

 

– Еще! – крикнула Матильда. Алва кивнул и саданул по струнам. Пальцы он разбил, что ли? Этот может…

 

Вечно…

Чтоб струна звенела вечно,

Чтоб струна звенела – йяй-йя,

Чтоб струна звенела…

 

– Я пойду. – Этери поднялась с последним аккордом. – Спасибо. Это было так… Я пойду.

– Я вас провожу. – Ворон небрежно отодвинул гитару. Да, в самом деле кровь – на светлом дереве видно четко, не ошибешься. – Позвольте вашу руку.

 

Она не стала отнекиваться, он – надевать перчатки. Странно все выходит, и оба они странные. Беременная кагетка и сумасшедший, за которого страшно. Ничего у него не выйдет, как не вышло у Адриана… Ничегошеньки. Корабль опять тонет, и крысы опять не бегут, а бесятся. Не те крысы – те, настоящие, проскочили между смертью и огнем, успели… Только Клемент и остался.

– Я, конечно, не заменю регента, – напомнил о себе Валме, – но петь я тоже умею. Адуанам нравится… Сударыня, что желаете?

– Твою кавалерию, если ты похож на посла, то и посол похож на тебя! А если он похож на тебя, в вашей Олларии сидит не одна змея, а две. Считая с Левием… Вот же брехло!

– В нашей, – поправил муженек, – в нашей Олларии, нашу же кавалерию. И вообще, Валме, блажен муж иже… Изыди, а!

 

 

Глава 4