Коллективная память и древнейшее евангелие: евангелие от Марка

 

Впервые я стал понимать, как влияют на память социальные условия, когда переехал на Юг в 1988 году. Всю свою взрослую жизнь до этого я провел в других широтах: пять лет в Чикаго и десять лет в разных местах Нью‑Джерси. И в эти пятнадцать лет особо не думал о гражданской войне в США (1861–1865 годов. – Прим. пер.). Конечно, у меня, как и у всех людей, были общие представления о ней: война против рабства, которую выиграли силы добра, справедливости и истины. Бедные солдаты Конфедерации бились отважно, но за неправое дело, и поделом им. Так думают все. Правильно? Мне и в голову не приходило, что на эту историю можно взглянуть иначе. И не только можно: этот взгляд существует и с энтузиазмом отстаивается более чем через 120 лет после окончания войны.

На Юге я впервые «узнал», что гражданская война была не о рабстве, а о правах штатов. О ней иногда говорили как о «северной агрессии». Для меня это была полная неожиданность.

Поначалу я принял это за своеобразный южный юмор, шутку местного острослова. Но о «северной агрессии» говорили регулярно (многие люди так и помнят эту войну), и вскоре до меня дошло, что многих южан воспитали в этих представлениях. В не меньшей степени меня изумило, что именно они думают о гражданской войне. Многие южане воспринимают ее как нынешнюю реальность. Они все еще ведут ее.

Воспоминание – это не только интеллектуальное усилие, которое каждый из нас совершает, вызывая в уме события из личного прошлого. Если воспользоваться термином, который мы упомянули в главе 1, память бывает не только «эпизодной». Есть и другие виды памяти, в том числе память о прошлом общества. Поэтому память изучается не только психологами, но и представителями социальных наук: антропологами (с их интересом к устным культурам) и социологами. Последние исследуют, как память о прошлом конструируется и обсуждается социальными группами.

То, что разные социальные группы «помнят» прошлое общества по‑разному, подсказывает и жизненный опыт. Возьмем опять военную тему: ключевые события второй мировой войны по‑разному вспоминаются немцами и русскими, японцами и американцами. Память об индейских войнах в Америке у потомка европейских колонистов из Филадельфии – одна, а у индейца из Нью‑Мексико – совсем другая.

Семьи, в которых мы выросли; социальные, этнические и религиозные группы, к которым мы принадлежим; знакомые, с которыми мы общаемся; новостные медиа, которые мы смотрим, – все эти факторы влияют на наши воспоминания о прошлом. Вот почему бытуют столь разные воспоминания о «Новом курсе» Рузвельта, движении за гражданские права чернокожих и событиях, повлекших за собой вторую войну в Ираке. Некоторые воспоминания могут быть личными. (У большинства из нас есть твердое мнение о войнах, последовавших за терактом 11 сентября.) Но другие воспоминания касаются событий, не пережитых нами лично. Социологи называют эти «групповые» воспоминания о прошлом, не обязательно испытанным лично, «коллективными воспоминаниями».

Как и личные воспоминания, коллективные воспоминания могут быть шаткими, ненадежными и даже ошибочными. Правда, попытка их проверить чревата субъективностью: как узнать, была ли гражданская война «северной агрессией»? Поэтому лучше оценивать коллективные воспоминания иначе: исследовать, что они говорят о группе людей, которые их придерживаются.

Работой с источниками с целью реконструкции прошлого занимается история. Изучение же того, как группы людей помнят прошлое, есть предмет «мнемоистории» (этим термином пользуется историк Ян Ассман) или, проще говоря, «истории памяти». Разница между историей и историей памяти довольно проста. Войну во Вьетнаме можно изучать как историю: выявлять причины, описывать политическую ситуацию, которая к ней привела, и все большее вмешательство американских войск, эскалацию, стратегии, просчеты и т. д. Но ее можно изучать и как мнемоисторию: взять разные группы американцев, скажем, уклонистов 1960‑х годов и ветеранов войны, – и послушать, как они помнят войну. Не все из этих рассказов будут достоверными. Но зато станет понятно, как помнят прошлое наши современники, и каковы они сами – их судьбы и убеждения, верования и взгляды, трудности и принципы.

В предыдущих двух главах мы говорили о том, как в годы и десятилетия до первых евангелий христиане модифицировали и придумывали воспоминания об Иисусе, передавая рассказы о нем. Мы пытались не только выявить и оценить искаженные воспоминания, но и понять, что они говорят о жизни и заботах, интересах и проблемах людей, которые их разделяли. В этой и следующих главах этот интерес выйдет на первый план. Мы займемся «мнемоисторией»: позитивной попыткой увидеть, как прошлое – в данном случае жизнь и смерть Иисуса – вспоминалось конкретными раннехристианскими общинами и какой была их «коллективная память».

 

О коллективной памяти: Морис Хальбвакс

 

Понятие «коллективная память» ввел французский философ и социолог Морис Хальбвакс (1877–1945). В 1925 году он написал важную работу под названием «Социальные рамки памяти».¹ В ней он признает тот очевидный факт, что прошлое вспоминают индивиды, а не социальные группы: у общества нет гиппокампа! Но с точки зрения Хальбвакса, индивидуальные воспоминания всегда реконструируются на основе наших отношений с окружающим обществом, особенно различными социальными группами (в частности, семьями, друзьями, местными общинами и нациями). По Хальбваксу, для нас память нереальна, если ее невозможно поместить ни в какой социальный контекст. В его радикальной интерпретации памяти вне социального контекста вообще не существует. Если вы помните событие, которое с вами произошло, это всегда связано с какими‑то людьми или с отношениями, которые вы узнали или испытали со стороны других людей. Память не изолирована от социальной среды.

Хальбвакс с недоверием относился к психологам, которые изучали память как индивидуальный феномен. По его мнению:

 

В этой ситуации не бывает воспоминаний, которые можно было бы счесть чисто внутренними, то есть способных сохраняться только в индивидуальной памяти.²

 

Ведь наши воспоминания находятся под глубоким и неизбывным влиянием социальной среды. Мы не можем существовать ни физически, ни умственно вне этой среды. Если вы попытаетесь уйти от своей социальной среды, вы неизбежно окажетесь в иной социальной среде. Но все равно вы останетесь в социальной среде. Даже если вы станете отшельником, вы знаете, что такое отшельничество потому, что столкнулись с этой идеей в социальной среде. По Хальбваксу, «мы ускользаем от одного общества, лишь противопоставляя ему какое‑то другое».³

Общество, в котором мы живем, создает не только фон, но и рамки воспоминаний о прошлом. Процитирую знаменитые слова Хальбвакса:

 

Существует коллективная память и социальные рамки памяти, и наше индивидуальное мышление способно к воспоминанию постольку, поскольку оно заключено в этих рамках и участвует в этой памяти.⁴

 

Одним словом, без социальных рамок невозможно организовать свои мысли и создать целостную картину прошлого.

Хальбвакс соглашался с теми психологами, которые видели в памяти «конструирование» прошлого и считали, что при таком конструировании пробелы, возникшие в результате утраты части воспоминаний, заполняются за счет памяти об аналогичной информации.⁵ Допустим, вы вспоминаете вечеринку, которая была однажды у вас дома. Конечно, многие детали вы уже подзабыли. Поэтому на память о ней будет ненароком накладываться память о других подобных вечеринках. И тут легко перепутать одну вечеринку с другой. Когда дело доходит до памяти подобного рода, «мы составляем ее заново и вводим в нее элементы, заимствованные из разных периодов времени, до и после того дня».⁶

Более того, Хальбвакс соглашался, что воспоминание о прошлом событии у нас присутствует лишь из‑за его актуальности для настоящего. Один из его последователей поясняет:

 

Для Хальбвакса прошлое есть социальный конструкт, сформированный, в основном, если не полностью, заботами настоящего…Он пытается доказать, что верования, интересы и желания настоящего формируют различные представления о прошлом, как они проявляются соответственно в каждой исторической эпохе.

 

Отметим ключевой момент: прошлое есть «социальный конструкт», а не только личное воспоминание.⁷

Это касается и прошлого, которое мы не пережили лично. Среди прочего Хальбвакс интересовался коллективной памятью в религии. Он утверждал, что религиозная память обычно работает так же, как и коллективная:

 

Она не хранит, а реконструирует прошлое с помощью оставшихся от него материальных следов, обрядов, текстов, традиций, а также и социально‑психологических данных недавнего происхождения – то есть с помощью настоящего.⁸

 

Более того, как и в случае с коллективной памятью, когда люди вспоминают прошлое своей религии – великих персонажей, движения и события – они реконструируют его, адаптируя «образ древних фактов к верованиям и духовным нуждам настоящего». В результате «реальность прошлого уже не в прошлом».⁹

Книга Хальбвакса была абсолютно новаторской и сохраняет влияние даже в наши дни, через девяносто с лишним лет после публикации. Конечно, не обошлось без критики, особенно в адрес радикальных тезисов. Социолог Барри Шварц, один из ведущих специалистов по коллективной памяти, считает, что Хальбвакс перегнул палку, видя в настоящем ключ к прошлому. По Шварцу, перед нами двусторонний процесс: да, люди помнят прошлое из‑за его актуальности в настоящем, и события в настоящем влияют на воспоминания о прошлом, – но и события в прошлом влияют на осмысление настоящего! Кроме того, Шварц полагает, что Хальбвакс проводил слишком жесткую грань между «памятью» и «историей». Они тесно переплетены. Память влияет на то, как мы конструируем прошлое, – но и прошлое влияет на то, как мы вспоминаем в настоящем! И всегда стоит интересный вопрос: как и почему мы вспоминаем прошлое именно так, а не иначе? Особенно интересно сопоставлять реальное прошлое с памятью о нем в разных социальных группах.

В качестве примера Шварц блестяще проанализировал коллективные воспоминания об Аврааме Линкольне (см. главу 1). Разумеется, нечто подобное можно сделать с любой личностью прошлого, даже историческим Иисусом. О том, как подходить к изучению памяти о таких фигурах, много спорят социологи и историки культуры. Особенное влияние имели исследования немецкого египтолога Яна Ассмана.