Забота о телесном сосуде бессмертного духа. Антисептическая хирургия Джозефа Листера

 

Когда король Англии Георг IV в 1821 году решил, что хирург должен удалить неприглядную кисту на его черепе, тот факт, что даже простая операция – это большой риск, его не остановил. Во времена Георга процедура такого типа сопровождалась значительно более высокой смертностью, чем операция на открытом сердце в наши дни. Главным убийцей была послеоперационная инфекция. Ее призрачный образ преследовал всех хирургов во сне и наяву каждый раз, когда необходимо было взяться за скальпель в попытке исцелить больного. В те времена для хирургов были обычным делом не только отчаянная борьба с болезнью в операционной, но также тошнотворное зловоние гниющей плоти, висящее в воздухе послеоперационных палат.

Выбранный королем хирург Эстли Купер был в ужасе от перспективы выполнить разрез на голове государя. Из различных форм инфекции он больше всего опасался рожистого воспаления. «Я очень не хотел этого делать, – писал он позже. – Я всегда был успешным, и понимал, что, если после операции начнется рожа, она уничтожит все мое благополучие и от моей репутации не останется и следа… Я был потрясен и чувствовал головокружение при мысли о том, что моя судьба зависит от такого события».

Сегодня известно, что быстро развивающееся рожистое воспаление вызывается токсическим воздействием цепочек шаровидных бактерий, которых мы называем стрептококками. Во времена Купера об этой болезни врачи знали наверняка только одно: распространяющееся вокруг разрезанных тканей с огромной скоростью яростное покраснение чаще убивает свою жертву, чем оставляет ее в живых. И если воспалительный процесс начался, ничто за исключением непонятного изменения настроения самой Природы не могло остановить его развитие. Никто не знал, что вызывало воспаление в хирургических ранах, как его можно предотвратить и как установить эффективный барьер на пути его стремительного распространения.

Так или иначе, Купер собрался с мужеством, удалил кисту и наблюдал за протекающим без осложнений процессом выздоровления своего пациента. Георг выразил свою благодарность испытанным временем способом королевских особ – он посвятил своего избавителя в рыцари. Жировик по прихоти монарха был удален, фортуна проявила благосклонность, и солнце осветило своими лучами нового британского рыцаря.

Спустя годы, пожалуй, легко недооценить, насколько пугающей была эта проблема столетие назад. Послеоперационные инфекции беспокоили врачей с каждым десятилетием девятнадцатого века все больше. Как профессиональные, так и экономические возможности хирургов расширялись, многие из врачей проходили достойную подготовку, разрабатывались новые методики, и количество операций стало увеличиваться. Вместе с тем число осложнений также умножалось. Воспаление раны стало настолько распространенным обстоятельством, что пациенты и их врачи ожидали нагноения после каждой операции. Время от времени к удивлению наблюдателей рана заживала без малейших осложнений, но такие случаи казались необычными и были совершенно необъяснимыми. Если пациенту везло, инфекция возникала непосредственно в области разреза. В этих случаях в пределах пяти-шести дней появлялась густая кремового цвета жидкость без запаха: выделяясь из раны, она свободно вытекала через ее зияющие края, которые постепенно заполнялись новой здоровой рубцовой тканью. Появление этого элювия вызывало радость и считалось верным признаком того, что рана заживает. Столь желанные выделения по понятным причинам называли доброкачественным гноем.

Позже было обнаружено, что доброкачественный гной образуется под воздействием стафилококков – сферических бактерий, группирующихся скоплениями и имеющих тенденцию локализоваться в определенных местах. По сравнению с некоторыми другими микробными недругами, часто скрывающимися в глубине ран, стафилококки были друзьями хирургов девятнадцатого века. С другой стороны, стрептококк не ограничивался томлением в ограниченных бассейнах гноя; его никак не удавалось вычистить из организма. Этот зловредный микроб прожигал себе путь от центра к периферии как не поддающийся контролю пожар, посылающий впереди себя в кровоток токсические вещества. Подобно предвестнику смерти, яд давал о себе знать высокой температурой и ознобом, сопровождавшимся клацаньем зубов. Хотя синдром был известен докторам как рожа, у его жертв имелось для него лучшее название – огонь святого Антония.

Тем не менее, несмотря на ущерб, наносимый стрептококком, некоторая надежда на то, что пациент выживет, оставалась. Но существовала и другая, обрекавшая всех своих жертв на ужасную смерть форма инфекции под названием «госпитальная гангрена». Вызывающая образование омерзительно пахнущей отвратительной массы разлагающихся тканей, она возникает в результате действия смеси микробов, часть которых мы сегодня называем анаэробными, потому что лучше всего они развиваются в отсутствие кислорода и поэтому беспрепятственно проникают в глубокие слои тканей своего беспомощного хозяина. Тошнотворное распространение этой инфекции происходит гораздо медленнее горячего румянца рожи, но ее неотвратимое неторопливое течение способно переварить каждую частичку ткани в серую вязкую некрозную жижу. В неописуемом кошмаре влажного смрада, вызывающего головокружение и пропитывающего одежду европейских и американских хирургов из поколения в поколение, она убивала все на своем пути. В каждой послеоперационной палате стояла эта невыносимая вонь.

Осложняя состояние пациентов, группа любых перечисленных организмов или содержащие их сгустки в любое время могли попасть из зараженной раны в вену, что приводило к различным типам заражения крови: септицемии и септикопиемии. Когда случалось одно из этих ужасных осложнений, сосуды становились магистралями смерти, доставляющими мигрирующие бактерии к различным частям тела, где они могли поселяться, размножаться и разрушать органы, создавая абсцессы внутри них. Рожистое воспаление, септицемия и септикопиемия, поражавшие инфицированную после родов матку, носили эпидемиологический характер, когда пациентки становились жертвами родильной лихорадки в результате оказания им медицинской помощи акушерами с немытыми руками. И как будто всего этого было недостаточно, всегда существовала опасность заражения столбняком. Хотя эта инфекция чаще встречалась при ранениях на поле боя и травмах, полученных в результате несчастных случаев на ферме, она также возникала у многих пациентов, единственная рана которых была получена в стенах больницы большого города.

Любая бактерия может попасть в протоплазму рваной или резаной раны несколькими способами, и об одном из них уже догадались некоторые провидцы, чьи наставления остались без внимания. Земмельвейс, Холмс и другие весьма логично излагали результаты своих клинических наблюдений, но никто из них не указал на то, что микробы вызывают болезни. Их теории и соображения немногих других проницательных ученых, писавших свои труды в первой половине девятнадцатого века, были преждевременно вырваны из материнской матки научных исследований. Их концепции появились на свет до того, как созрели для рождения. Им не хватило времени, чтобы, подобно ребенку при нормально доношенной беременности, их идеи благодаря исследованиям достигли такого уровня развития, когда гостеприимный мир мог бы их принять. Чтобы их рождение произошло наверняка, должна была состояться беременность совсем иного рода, начавшаяся через год после операции короля Георга: 27 декабря 1822 года в маленьком восточном французском городке Доул появился на свет Луи Пастер.

Открытия Пастера изменили медицинскую науку во многих отношениях, но самое непосредственное воздействие они оказали на понимание процесса развития хирургических раневых инфекций. Первыми пациентами, ощутившими на себе преимущества нового подхода к этой проблеме, были те, кто подвергся ампутации – наиболее распространенной операции в то время. В 1867 году в статье под названием Hospitalism («Госпитализм») сэр Джеймс Симпсон из Эдинбурга, изобретатель анестезии хлороформом, привел вызывающие некоторое разочарование статистические данные относительно этих процедур. Он изучил результаты более двух тысяч ампутаций конечностей, проведенных в госпиталях Великобритании, и обнаружил, что сорок один процент пациентов умирали, если операцию им делали в больнице, где более трехсот кроватей; основной причиной смерти была инфекция. Из двухсот пациентов, ампутации которых проходили вне стационара в сельской местности, умерли только одиннадцать процентов. Показатели послеоперационной смертности были высокими во всех больницах Европы: в Париже – шестьдесят, в Цюрихе – сорок шесть и в Глазго – тридцать четыре процента, эквивалентными данные были в Берлине, Мюнхене, Копенгагене и других континентальных городах. В Америке дела обстояли не намного лучше. В центральной больнице Массачусетса летальные исходы от ампутаций составили двадцать шесть процентов, а госпиталь Пенсильвании сообщил о двадцати четырех процентах. Симпсон был прав, предупреждая: «Человек, лежащий на операционном столе в одном из наших хирургических отделений, подвергается большему риску умереть, чем английский солдат в битве при Ватерлоо». Одним из результатов септической бойни стало уничтожение имеющих самую плохую репутацию лечебных заведений в нескольких европейских городах, некоторые из них были снесены.

Опасность развития сепсиса не позволяла достичь желаемых результатов от операции, несмотря на открытие анестезии. Угроза заражения делала невозможной вмешательство в глубокие полости тела, исключая чрезвычайные ситуации. По этой причине операции ограничивались ампутацией конечностей и удалением опухолей грудной клетки и других частей тела. Из 1924 хирургических вмешательств, выполненных в центральной больнице Массачусетса между 1847 и 1870 годами, 1098 составляли ампутации, 237 были связаны с раком молочной железы и практически все остальные затрагивали относительно поверхностные структуры организма. Процент инфицирования был высоким во всех категориях, как и смертность.

Сэр Фредерик Тревес, один из ведущих хирургов Англии конца девятнадцатого – начала двадцатого веков, получил образование в Лондоне в начале 1870-х годов. В возрасте около пятидесяти пяти лет он оставил практику и посвятил все свое время делу, в котором проявил такой же талант и умение, как в своей операционной: он стал писать книги и очерки, многие из которых рассказывали о его профессиональной жизни хирурга, а также впечатлениях, полученных им в путешествиях по миру. Из-под его пера вышел такой шедевр, как «Человек-слон». Следующее эссе из серии классических рассказов, частью которой является это произведение, носит название «Старая приемная». В нем этот одаренный писатель описывает операционную Лондонской больницы, какой она была до того, как мир узнал учение Пастера:

 

Лечение было весьма примитивным. Хирург был суров. Такое отношение он сохранил с тех времен, когда операции проводились без анестетиков, и ему приходилось быть резким, сильным, быстрым и не обращать никакого внимания на ощущения пациента. Боль была его непременным спутником. Она была прискорбной составляющей самой болезни. Избежать ее было невозможно…

В печи операционной всегда горел огонь, невзирая на время года и суток, поскольку он должен был быть всегда под рукой для нагрева утюгов, которые хирурги использовали для прижигания ран и остановки кровотечения, как поступали врачи еще со времен Елизаветы. Антисептиков тогда не было. В палатах свирепствовал сепсис. Практически все крупные раны были инфицированы и гноились, что и являлось наиболее распространенным предметом разговора, так как это была самая очевидная особенность работы хирурга. Гной классифицировался по степени зловредности. «Доброкачественный» считался довольно хорошим признаком, им можно было почти гордиться. «Кровянисто-гнилостный» не только отличался отвратительным внешним видом, но являлся прискорбным знамением, в то время как «ихорозный» гной представлял собой наиболее злокачественную трансформацию тканей.

Не было ни одного пациента, не подвергшегося заражению. Действительно, чистота была недостижима. Она считалась противоестественной и необычной. Палач тоже может делать себе маникюр перед тем, как рубить головы. Хирург оперировал в одежде, напоминавшей сюртук из черной ткани. Он был жестким от крови и грязным от многолетнего использования. Множество омерзительных пятен на нем являлось убедительным доказательством мастерства хирурга. Конечно, я тоже начинал свою хирургическую карьеру в таком сюртуке и очень гордился этим. На раны накладывали повязки из корпии, пропитанные маслом. И масло, и материал были однозначно и откровенно септическими. Корпия – это нити, нащипанные из износившегося хлопкового постельного белья и прочей ветоши. Современный механик, вероятно, выбросил бы их, посчитав слишком грязными, чтобы протирать ими детали автомобиля.

Сопровождающее гнойные раны зловоние в палатах забыть было нелегко. Я до сих пор могу вспомнить его без малейшего труда. В каждой палате была одна общая губка. Этим пропитанным гноем предметом и когда-то чистой водой из тазика омывались по очереди все раны пациентов палаты два раза в день. Данный ритуал уничтожал все шансы больного на выздоровление. На моей памяти был случай, когда целая палата была уничтожена госпитальной гангреной. Сегодняшний студент ничего не знает об этом заболевании. Он никогда не сталкивался с ним и, слава богу, никогда уже не встретит его в своей практике. Люди часто говорят, как прекрасно, что благодаря хирургии пациенты могли выжить в те дни. На самом же деле, не умирали лишь немногие из них.

Отношение населения к больницам и их работе в те времена, о которых я пишу, можно проиллюстрировать таким случаем. Мой хирург поручил мне получить у женщины разрешение оперировать ее дочь. Операция предполагала разрез небольшой величины. Беседа с матерью проходила в приемной. Я очень подробно обсудил с ней процедуру, как мне казалось, в сочувствующей и внушающей надежду манере. После того как я закончил свою речь, я спросил, согласна ли она на операцию. Она ответила: «О! Конечно, можно сколько угодно рассуждать о согласии, но кто должен платить за похороны?»

 

От всего этого гнойного ужаса и брутального безразличия хирургов мир избавил Джозеф Листер, который перенес плоды исследований Пастера из области фундаментальной науки в операционные и хирургические отделения больниц Европы. Как и многим из ученых медиков, о которых уже было рассказано в этой книге, ему сначала поверили лишь немногие из его коллег, в то время как остальные высмеивали и отвергали его идеи. Потребовались десятилетия, чтобы его работу оценили, и наука, финальным аккордом трудов Джона Хантера, вошла в операционную полноценным партнером хирургии. Как ни странно, его правоту окончательно признали только после того, как необходимость в его методах предотвращения инфицирования при хирургическом вмешательстве отпала. К тому времени были найдены лучшие способы, и все они основывались на оригинальной идее Листера, что обнаруженные в продуктах брожения Луи Пастером микробы могут послужить ключом для определения причины возникновения инфекции в ранах.

Пастер обнаружил свои бактерии в ферментированном пиве и вине, а Листер – в гнойных ранах. Тридцать пять лет спустя американский посол в Англии, родина которого была в числе последних стран, применивших триумфальный метод Листера, оценив наконец по достоинству его вклад в медицину от имени всего человечества, приветствовал его словами: «Милорд, это не Коллеги, не Нация, это само Человечество с непокрытой головой приветствует Вас».

И вновь прибегнем к помощи литературного дара тонко чувствующего писателя и хирурга. Резюмируя все критические замечания, высказанные когда-либо в адрес Листера, благодаря которому наступила новая эра истории хирургии, Фредерик Тревес, бывший свидетелем его жизни и смерти, однажды написал:

 

Листер воссоздал древнее искусство врачевания; он воплотил в жизнь реальность, дающую надежду, которая во все времена поддерживала усилия хирургов; он убрал барьер, стоявший на протяжении веков между великими врачебными принципами и успешной практикой; он сделал возможным исцеление, о котором до него можно было только мечтать. Сущность его открытия – как часто случается с величайшими научными находками – прекрасна в своей простоте и величественна в своем ничтожном размере. По значимости и полезности ничто не может сравниться с его заслугами в области развития ремесла хирурга. Он приблизил наступление удивительного будущего медицины; без его открытия мы бы не избавились от безнадежности беспомощного прошлого.

 

Джованни Морганьи научил врачей находить очаг возникновения симптомов у их пациентов внутри их органов. Листер, используя микроскоп, направил их пытливый взор на первопричину многих внутренних расстройств организма – на «бесконечно миниатюрный мир» Пастера. Он был выдающимся ученым, апостолом англоязычного мира, чего нельзя сказать о франкоязычном.

Те, кто изучал жизнь Джозефа Листера, посвящали месяцы и годы исследованию всего, что написали о нем его коллеги, и не нашли ни единого дурного слова о его характере. Когда существует так много информации о человеке и все без исключения известные данные служат доказательством своего рода врожденного благочестия, биографы, особенно современные любители разоблачений кумиров, склонны предполагать, что многие факты остались незапечатленными. Они рассматривают имеющиеся свидетельства, как чей-то сознательный выбор, мотивы которого, возможно, порочны и, кажется, всегда могут обнаружить истории о каких-то как минимум эпатирующих, в чем-то сомнительных ситуациях или вызывающих вопросы поступках. Если же это им не удается, они всегда оставляют явственное ощущение самодовольства героя собственной непогрешимостью.

С Листером дело обстояло совсем иначе. Похоже, он обладал такими качествами, как сердечность, кротость и мягкость, так что уже использованные его современниками слова, такие как «достоинство», «снисходительность», «честность», «доброжелательность» и «честь», не оставляют биографам шансов найти более подходящие эпитеты для его описания. Его оппоненты восхищались им. Даже самые неумолимые антагонисты, метавшие стрелы в его научные теории, не могли сказать ни одного грубого слова о нем как о человеке. Его жизненный путь был озарен светом милосердия, которое он черпал из философского источника веры, питавшей последние триста лет дух многих духовных лидеров. Его вдохновляли этические принципы «Религиозного общества друзей».

Эта организация впервые возникла в пуританской Англии Оливера Кромвеля середины семнадцатого века; о ее членах говорили, что они охвачены страстью своей веры, настолько «друзья» были переполнены чувством духовной силы. Хотя слово «квакер» сначала звучало в их адрес как насмешка, но вскоре они сами начали использовать его, подчеркивая свою приверженность особой миссии, просто сформулированной их основателем Джорджем Фоксом: «Ждать Господа». Эта концепция проистекает из пророчества Исаии 4:31: «Но те, кто ожидает Господа, наполнятся новыми силами; они поднимутся на крыльях, как орлы; они будут бежать, не останавливаясь; и они будут идти, не зная усталости».

Если ожидание Господа было их миссией, то движущей силой, вдохновляющей квакеров на ее исполнение, был так называемый «Внутренний свет», «частица Бога в каждом». Эта божественная сущность внутри заставляет «друга» подняться, чтобы произнести речь на богослужении, и эта божественная сущность внутри заставляет его выполнять работу во имя Бога на земле. Ни один человек ничем не лучше любого другого, и ни один мужчина ничем не лучше любой женщины. Нет иерархии, нет обряда. Для «друзей» не существует гордости и роскоши, а есть только необходимость приумножать доброту. Работа Бога на земле должна быть сделана: мир не был создан, чтобы быть забытым, он был создан, чтобы в нем жить. Собственность и мирская власть не должны быть отринуты, потому что они являются средством служения. Во времена Листера «друзей» узнавали по простой квакерской одежде серого, почти черного цвета, искреннему смирению и филантропии, они с одинаковой кротостью жертвовали деньги и дарили любовь.

Чтобы что-то дать, сначала нужно это иметь. Квакеры девятнадцатого века были трудолюбивыми работниками и умелыми инвесторами, вследствие чего многие члены общества были богаты, как и предки Джозефа Листера. Его отец Джозеф Джексон Листер торговал вином; его бизнес процветал настолько, что он смог купить прекрасный дом королевы Анны в Аптоне, который тогда был деревней, расположенной к востоку от центра Лондона. Несмотря на простой уклад жизни его обитателей, окруженный садами и полями Аптон-хаус был настоящим дворцом. Именно здесь в апреле 1827 года родился Джозеф Листер, четвертый ребенок в семье и второй сын.

В те дни членство в «Обществе друзей» оказывало влияние на каждый аспект жизни его адептов. Так как квакеры не принимали присягу и не подписывали «Тридцать девять статей» англиканской епископальной веры, крупнейшие университеты были закрыты для них, как и многие из лучших средних школ. Они не могли танцевать, охотиться и слушать музыку в своих домах. Они не интересовались спортом и развлечениями. Их мирские заботы ограничивались бизнесом, образованием и размышлениями. Неудивительно, учитывая непосредственность и честность их мировоззрения, что ум квакера часто обращался к науке. Ученые-квакеры, получившие знания самостоятельно в часы, украденные у бизнеса, в ту эпоху просвещенных дилетантов внесли значительный практический вклад в копилку научных открытий. По словам Рикмана Годли, племянника Листера, «даже в самых заурядных обстоятельствах было обычным делом обнаружить в служащем за прилавком интеллектуала, достигшего серьезных научных высот».

Среди самых выдающихся интеллектуалов, достигших серьезных научных высот, был Листер-старший – Джозеф Джексон. Несмотря на то что он оставил школу в возрасте четырнадцати лет, чтобы работать на фирме отца, импортирующего вина, он сам изучил математику и оптику, чтобы квалифицированно заниматься микроскопическими исследованиями. Одним из его ближайших друзей был работавший в больнице Гая застенчивый молодой врач Томас Ходжкин, прославившийся после смерти тем, что описал болезнь, которая была названа его именем. «Друзья» проводили микроскопические исследования характеристик крови и в результате опубликовали данные своих наблюдений, доказывающие, что красные корпускулы имеют форму двояковогнутого диска. Кроме этого, они продемонстрировали, что при определенных обстоятельствах эти дискообразные структуры имеют тенденцию выстраиваться друг над другом, как стопки монет, образуя так называемые «монетные столбики из эритроцитов».

Открытие истинной формы красных телец и их склонности к образованию столбиков было важным достижением, но позже Джозеф Джексон Листер нашел ответ еще на один вопрос, имевший еще большее значение для науки, на этот раз в оптике. Он обнаружил явление, называемое физиками-оптиками законом апланатических точек, позволившее ему разработать комбинацию линз, с помощью которой он преодолел техническую проблему, неразрешимую микроскопистами в течение ста пятидесяти лет и известную как хроматическая аберрация. За это открытие он был избран членом Королевского общества.

До тех пор микроскоп никогда не был настолько полезен для науки, насколько этого можно было ожидать. В начале семнадцатого века Галилей использовал его, чтобы рассмотреть «мух, которые кажутся размером с ягненка, покрыты волосами и имеют очень острые когти». Это описание не произвело на его современников особого впечатления. Великий астроном был слишком занят, рассматривая небо, чтобы тратить время на изучение того, что находится под самым носом, и, похоже, считал микроскопы лишь средством развлечения. Во второй половине столетия Антони ван Левенгук изготовил превосходные линзы собственной конструкции и увидел бактерии, которые называл микроскопическими животными. За этим событием последовала кратковременная вспышка открытий, сделанных при помощи микроскопа, среди которых было описание капилляров Марчелло Мальпиги, представленное в 1660 году. Но исследователи восемнадцатого века, в их числе и Джон Хантер, считали, что картины, видимые под микроскопом, представляют собой лишь опасный обман зрения. Этот скептицизм вызывало искажение изображения, возникавшее из-за относительной примитивности систем увеличения того времени. Визуальные аберрации были обусловлены сферической формой линз и их предрасположенностью разделять обычный свет на различные цвета спектра. С увеличением мощности микроскопа заметно усиливались и аберрации. Практика проведения наблюдений с применением таких искажающих линз и использованием яркого солнечного света в качестве источника освещения приводила к тому, что в полученном изображении можно было увидеть всевозможные объекты, которых на самом деле не существовало. Когда сообразительные наблюдатели поняли это, они предпочли держаться подальше от новомодных устройств и использовали простые ручные линзы.

Однако после того, как Джованни Баттиста Морганьи и его последователи доказали необходимость изучения патологической анатомии для дальнейшего развития медицины, некоторые исследователи предприняли попытки найти способ уменьшения аберрации, чтобы сделать возможным применение систем с большим увеличением. В конце концов, после ста пятидесяти лет бездействия основные проблемы были решены за какие-то четыре года. Первым шагом стало изобретение в 1826 году итальянцем Джованни Баттиста Амичи водоиммерсионной линзы, созданной на базе принципа, согласно которому свет, проходя через среды с различными преломляющими способностями, уменьшает аберрацию так же, как это делает человеческий глаз. Второе открытие на основе остроумной находки Амичи сделал Джозеф Джексон Листер.

В 1900 году в своей лекции, посвященной Хаксли, Джозеф Листер сказал: «Мой отец создал сложный микроскоп, трансформировав устройство, бывшее немногим лучше, чем научная игрушка, в мощное орудие исследования». Один из современников старшего Листера назвал его «столпом и основоположником всей микроскопии столетия». Позже этот инструмент раскроет весь свой могучий потенциал в руках Луи Пастера. Его изыскания привели, в свою очередь, к открытиям сына Джозефа Джексона, молодого человека, чья страсть к науке выросла из интереса к микроскопам, которые делал его отец.

Таким образом, молодой Джозеф Листер вырос в доме, где царствовали Бог и наука. Его мать до замужества преподавала в аквортской «школе друзей» чтение и письмо девочкам, а позже стала любящим учителем для своих малышей. Молодой Джозеф с самого начала обучения был отличным учеником. Похоже, он с самого юного возраста был очарован природой и интересовался медициной. Еще ребенком он заявил о своем намерении стать хирургом. Это решение было встречено семьей с удивлением, поскольку никто из ее членов никогда не выбирал карьеру ученого.

Его отправили в школу квакеров, окончив которую с превосходными оценками, Джозеф в возрасте шестнадцати лет поступил в университетский колледж в Лондоне. Основанный восемнадцатью годами ранее, «безбожный колледж», как его называли и почитатели, и недоброжелатели, был Оксбриджем для всех, независимо от их социального статуса или религиозных убеждений. Джозеф Джексон порекомендовал сыну получить общее образование, прежде чем начать карьеру в медицине. Такой совет и в наши дни весьма разумен и полезен, не говоря уже о том времени. Юноша начал обучение по трехлетней программе подготовки бакалавров гуманитарных наук.

В 1847 году молодой Листер продолжил учебу на медицинском факультете университетского колледжа. После столь долгого ожидания первый год обучения стал для него серьезным разочарованием. Он допустил ошибку, поселившись у пожилого квакера, обстановка в доме которого была намного мрачнее, чем в его семье; при этом он так усердно занимался, что почти не оставлял себе времени на отдых и вскоре почувствовал, что утратил присущий ему энтузиазм. В этом же году он перенес легкую форму оспы и попытался вернуться к учебе, не успев полностью поправиться. В результате у него произошел, согласно диагнозу, нервный срыв.

После безуспешной попытки справиться с депрессией и состоянием неуправляемой рефлексии в течение нескольких месяцев в начале 1848 года он наконец надолго оставил занятия в колледже. После некоторого отдыха, за которым последовало непродолжительное путешествие по Ирландии, он был готов возобновить учебу. В то время отец написал ему письмо, к которому он, возможно, не раз обращался в трудные годы, когда пытался убедить свое хирургическое братство в справедливости теории бактериальной причины возникновения заболеваний:

 

Поверь, мой нежно любимый сын, что главное теперь для тебя – лелеять благочестивую бодрость духа, открыть свое сердце, чтобы видеть милость и красоту, окружающие нас, и наслаждаться ими: в данный момент не следует сосредоточивать свои мысли на себе или задерживать свое внимание надолго на каких-то серьезных вещах. Ты должен помнить, как строго доктор Ходжкин предостерегал тебя о серьезной опасности, в которой находится твое психическое и физическое здоровье.

 

Решив жить по совету своего отца и пересмотрев свои цели, в конце 1848 года Джозеф вернулся на медицинский факультет к зимнему семестру. Сила духа, приобретенная им когда-то благодаря квакерскому воспитанию, вернулась к нему. Он знал, что́ нужно делать.

Совет Джозефа Джексона и его пример были не единственными дарами отца своему сыну. Один из его лучших микроскопов отправился с юношей в медицинский колледж и был весьма полезен ему в учебе. К тому моменту уже искусно владея этим инструментом, Джозеф проводил много свободного времени за наблюдениями. Он представил медицинскому больничному обществу две свои работы, которые удивительным образом предвосхитили направление его профессиональной карьеры. Одна из них носила название «Гангрена», другая – «Применение микроскопа в медицине», тема которой представляла особый интерес для его сокурсников, поскольку в колледже не предусматривалось официального обучения данному предмету. Он также провел оригинальные исследования некоторых микроскопических мышц: тех, что расположены в радужной оболочке глаза и тех, что поднимают крошечные волосяные стержни в коже, образуя мурашки на ее поверхности. Несмотря на объем всей дополнительной работы, он находил время для учебы и в 1852 году получил степень с отличием.

Сначала Листер служил домашним врачом, а затем девять месяцев работал лечащим хирургом – форма практики, примерно эквивалентная современной американской интернатуре. К тому времени, когда он закончил свое официальное обучение, ему исполнилось двадцать семь лет. Благодаря благополучному финансовому состоянию его семьи у него не было необходимости торопиться с практикой. В школьные годы он был особенно близок с профессором физиологии Уильямом Шарпом, который теперь предложил ему посвятить некоторое время посещению различных клиник, чтобы расширить свои представления о хирургии. Шарп был другом Джеймса Сайма, профессора клинической хирургии в Эдинбурге, и именно в это учреждение физиолог порекомендовал отправиться своему молодому протеже перед туром по европейским больницам.

За несколько дней своего пребывания в Эдинбурге в сентябре 1853 года молодой хирург понял, что в своем новом наставнике он нашел второго отца, хотя их характеры и даже их внешность были абсолютно не похожи. Листер, чуть более шести футов в высоту, с мощной грудью и красивой головой, производил впечатление гораздо более крупного человека, чем был на самом деле. Он обладал дружелюбным взглядом и прекрасным чувством юмора, был сдержанным и скромным, казалось, в нем совершенно отсутствует дух соперничества. Несмотря на свои непритязательные манеры квакера, он был культурно развитым человеком и мог свободно говорить по-французски и по-немецки. В общей сложности он отличался любезностью, которой был полностью лишен откровенный, воинственный маленький профессор, к которому он пришел учиться. У Сайма было простое лицо: некоторые считали его грубоватым и даже немного угрюмым. В то время ему было пятьдесят четыре года, он являлся лучшим специалистом в хирургии на Британских островах, его острый ум, упрямство и самоуверенность делали его грозным противником в медицинском диспуте. Казалось, что каждый из них видел в другом скрытую часть собственной личности, и тайное восхищение своим бессознательным альтер-эго позволило им стать большими друзьями.

Сайм так увлек Листера своим энтузиазмом, что тот решил остаться в Эдинбурге, хотя запланированный для этого визита месяц подошел к концу. Лоусон Тейт, видный бирмингемский хирург следующего поколения, в то время был студентом. Он оставил яркое описание феерической операции, когда профессор взял в руки свой скальпель, чтобы провести одну из тех процедур, на которые редко кто осмеливался даже в 1850-е годы. Читая рассказ Тейта, несложно понять, почему юноша, не закончив обучения, без малейших колебаний отказался от своих планов ради того, чтобы развивать свои профессиональные навыки рядом с этим блистательным мастером:

 

Операционный театр старого лазарета был переполнен; даже все места верхней галереи были заняты. Около семисот – восьмисот зрителей собрались, чтобы наблюдать, как Сайм оперирует ягодичную аневризму. В те дни величайший хирург своего времени был в зените своей славы и в самом расцвете сил: его рука была тверда, а глаз верным, как никогда. Он вошел в театр в сопровождении свиты именитых врачей, хирургов и ассистентов под приглушенное бормотание и приветственные аплодисменты. Среди зрителей были люди всех возрастов и профессиональных рангов, очень многие из которых приехали издалека, чтобы своими глазами увидеть акт величайшего мастерства, подобно Бикерстету из Ливерпуля, прибывшему специально, чтобы ассистировать Сайму, если я ничего не путаю, и, конечно, толпа юношей вроде меня от пятнадцати лет и старше. Пациента усыпили, Сайм застегнул свой халат, подвернул рукава, я увидел струю крови, а через несколько минут пациента переложили на каталку и аплодисменты возвестили о конце операции.

 

Когда профессор предложил ему официальный пост лечащего хирурга, молодой Листер не задумываясь воспользовался этой возможностью. Если у него когда-либо и были сомнения относительно своих способностей для карьеры хирурга, за время, проведенное с Саймом, они, несомненно, рассеялись. Несмотря на ужасные сцены, которые он наблюдал в операционной, и страшные трагедии, каждый день разворачивавшиеся перед его глазами, Листер поддался чарам той необычной магии, которая покоряет всех сколько-нибудь талантливых хирургов. Она захватила меня, когда я был двадцатидвухлетним студентом в Нью-Хейвене, так же как и тысячи других молодых людей, а теперь и молодых женщин в разное время в различных университетах. Независимо от любых других соображений, которыми руководствуются врачи при выборе профессии, ими управляют ощущение своего предназначения, чувство долга и внутренняя потребность быть полезными для своих собратьев по разуму. Даже глубокое интеллектуальное удовлетворение от своей работы не имеет при этом никакого значения. Хотя каждый из этих факторов, безусловно, играет свою роль, я имею в виду, что лично я получаю исключительное удовольствие от своей профессии, но сознание того, что в этом есть нечто абсурдное, делает это наслаждение еще более обольстительным. В письме к отцу Листер писал об этом чувстве радостного возбуждения: