Возникновение микробной теории до открытия самих микроорганизмов. Загадка игнаца земмельвейса

 

Гений был бесценным, благотворным, божественным, а также временами капризным, зловещим, жестоким; и натуры, оседлавшие его, были, соответственно, то превосходными, то совсем беспомощными.

Генри Джеймс, Родерик Хадсон

 

Стараниями многих биографов Игнаца Земмельвейса был создан миф, благодаря которому события его жизни становятся похожими на греческую трагедию. Однако биографы хотели убедить нас в том, что это настоящая поэма в духе Эсхила, в которой героя уничтожают злобные боги – силы, не зависящие от него. Хотя нет никаких сомнений в том, что в жизни этого гения, открывшего метод предотвращения смертельной болезни, так называемой послеродовой лихорадки, случилась реальная трагедия, факты говорят о том, что она больше напоминала сочинения Софокла, а не Эсхила. Основными элементами драмы Софокла являются герой, истина, высокая миссия и, наконец, всплеск пламенной самонадеянности, приводящей к поражению. Эсхил писал не об этом; судьба софокловского героя определяется не действиями богов, а фундаментальными недостатками его характера. Драма Игнаца Земмельвейса развивалась по классическим канонам: открыв свою истину и собственную миссию, он сам сотворил свою трагическую судьбу и неумолимо шел ей навстречу. Гений может, как говорит нам Генри Джеймс, быть жестоким, и те, кто обладает этим качеством, или позволяет ему управлять собой, могут оказаться совершенно беспомощными.

Беспомощность Игнаца Земмельвейса была следствием саморазрушающейся психики, не выпускавшей его из своих цепких объятий. Причиной его трагической судьбы был ужасный характер, а не непреодолимая воля богов, о которой десятилетиями твердят популярные историки и отсталый медицинский истеблишмент.

В каком-то смысле, однако, звезды не были благосклонны к Земмельвейсу: благодаря своему таланту он сделал открытие, к которому мир еще не был готов. Он нарушил основополагающие принципы, определяющие правила тех, кто самоотверженно трудится над познанием тайн природы: идея никогда не должна быть представлена раньше того момента, когда наступает ее время. Если в науке случается кажущийся революционным скачок, он почти всегда оказывается всего лишь очень широким шагом вперед особенно смелого исследователя в процессе, почва для которого была подготовлена работой его предшественников. Когда культурная среда благоприятствует, необходимые инструменты уже изобретены и множество беспокойных умов начинают беспокоиться о своем статус-кво, на сцену выходит какой-нибудь отчаянный храбрец, чтобы принести миру новые плоды просвещения. Хотя лишь небольшое число пытливых умов способны поначалу оценить масштаб его идеи, признание на самом деле неизбежно, поскольку вновь предъявленная концепция является результатом логического процесса научного прогресса. Даже если ученые мужи еще не знают, что делать с каким-то особенно смелым суждением, всегда найдутся те, кто решит, что идея имеет право на существование, а поэтому следует иметь ее в виду до того дня, когда ее целесообразность станет очевидной. Такая ситуация сложилась и с открытием кровообращения Уильяма Гарвея, и с анатомической концепцией Везалия, хотя и в меньшей степени, и с исследованиями Джона Хантера в области хирургии. Что касается более удачливых ученых, таких как Морганьи и Лаэннек, отклик на их научные находки был быстрым и энергичным. Нашлось немало достаточно мудрых людей, по достоинству оценивших их работу, а также способы немедленного практического применения их открытий. А вот Игнацу Земмельвейсу не повезло. Он представил миру концепцию возникновения заболевания из-за бактериального загрязнения, но произошло это за девять лет до того, как Луи Пастер доказал, что гниение вызывается особыми бактериями. Он идентифицировал способ, с помощью которого смертельная инфекция, послеродовая лихорадка, может передаваться от одной пациентки к другой теми самыми врачами, которые пытаются их вылечить. Но прогресс в этом вопросе был достигнут только за двадцать лет до одного еще более важного открытия, сделанного Джозефом Листером, в 1867 году подтвердившим, что раневые инфекции вызываются бактериями, которые могут передаваться руками врачей.

Тем не менее не стоит смотреть на Земмельвейса как на несчастную жертву судьбы, сожалея, что он родился раньше своего времени. Его открытие, как скоро станет очевидно, было сделано на основе работ его предшественников и появилось в обстановке, которая позволила прорасти этому хрупкому семени, несмотря на то, что оно слишком рано было брошено в землю. То, что этого не случилось, не столько результат того, что Земмельвейс проснулся, как и Леонардо, «слишком рано в темноте», сколько его собственного упорного нежелания признать, что медицина, хотя и не совсем зрелая, была почти готова оценить его теорию по достоинству, чего он так жаждал, и спасти много жизней, которые были трагически потеряны из-за его своенравия.

Игнац Земмельвейс, в конечном счете, потерпел поражение не только потому, что родился слишком рано, но и из-за своего невероятного упрямства. Он настолько увяз в трясине самодовольства и ханжества, что никогда не пытался провести эксперименты, которые могли бы подтвердить справедливость его концепции, и не убедил ни одного из квалифицированных научных специалистов, которых в то время становилось все больше, в необходимости лабораторных исследований для изучения его теории. Он должен был стать тем человеком, который первым оценит открытие Пастера и сделает его фундаментальной основой медицины. Вместо этого он стал пациентом, а решающий шаг на пути к признанию микробной гипотезы происхождения инфекционных болезней сделает самоотверженный Листер.

Таким образом, история жизни Игнаца Земмельвейса становится мрачным предостережением для желающих трудиться на медицинском поприще. Рассматривая калейдоскоп биографий успешных людей в этой книге, нам следует сделать паузу и обратить свое внимание на историю иного рода. Часто тернистый путь медицинских исследований заканчивается тупиком, и гораздо больше потенциальных героев рухнули без сил на обочине, чем тех, кто смог пройти весь путь до победного конца. В «галерее человеческих глупостей», описанной Филдингом Гаррисоном, сага о Земмельвейсе звучит особенно остро, потому что глупость его главного героя относится не к его таланту, а к характеру. Действуя лишь в течение недолгого периода правильно, хотя и немного преждевременно, весь остаток своей жизни он делал ошибку за ошибкой. Его книга не стала одним из величайших поворотных моментов в истории медицины, а ознаменовала собой тот несчастливый момент, когда в поведении Земмельвейса появились странности, в результате чего о нем уже не вспоминали до начала двадцатого века.

Для Венской медицинской школы 1847 год был временем экстремального консерватизма, как в национальной политике, так и в медицине. Венгрия и Австрия были частями великой империи Габсбургов, но Вена была блестящей столицей, а Венгрия оставалась подчиненной провинцией, где доминировала находившаяся тогда на подъеме германская культура. Князь Меттерних, первый министр империи, проводил политику репрессий и жестокости, цель которой состояла в противопоставлении друг другу разных национальных групп государства. Это был канун ряда неудачных революций 1848 года, которые не привели к реальному улучшению обстановки на политической арене, но открыли путь к увеличению свобод в академических институтах.

Венский университет и особенно его медицинская школа стали очагом бурной революционной деятельности. В восстаниях 1848 года активное участие принимал весь младший преподавательский состав, во многом потому, что университет находился под удушающим контролем правительственных министерств. Некоторые из руководящих постов школы занимали пожилые профессора, обязанные своим положением личным связям все с теми же государственными управленцами. Они выступили против молодых преподавателей, поскольку не разделяли ни их либеральной политики, ни новых идей в отношении исследований вопросов причинности заболеваний. В момент противостояния нового старому, интеллектуальных либералов – консерваторам, истинного научного понимания болезни – туманным теориям старой медицины, теория Земмельвейса, образно выражаясь, взорвалась подобно бомбе. Поскольку его доктрина была результатом аналитического и эмпирического методов, за утверждение которых ратовали «младотурки», а также из-за стихийного распространения идей трех их великих лидеров, новая концепция стала полем битвы, где четко прослеживались три линии обороны.

Основные баталии восемнадцатого и девятнадцатого веков нередко начинались на рассвете. Так что есть некоторая поэтическая правда в том, что в этот период, который Игнац Земмельвейс спустя годы назвал «восхождением послеродового солнца над Веной», представление его теории стало призывом к оружию для сражения в этой важнейшей битве в истории Венской медицинской школы.

По счастливому совпадению, именно в то время, когда наступил самый славный период в истории школы, произошла встреча трех гениальных дальновидных молодых людей. Первым и самым выдающимся был Карл фон Рокитанский, профессор патологической анатомии, который утверждал, что клинические симптомы – это внешние проявления патологических изменений в органах и тканях. Хотя доктрина Морганьи появилась раньше, чем Рокитанский начал обучение в Парижской школе, по-прежнему считавшаяся новой концепция еще не получила всеобщего признания, когда он получил свою должность в 1844 году. По его мнению, патологоанатом должен не только выявлять нарушения органов, но и рассматривать их как одну из фаз эволюции, одного мгновения в продолжительном динамическом процессе развития заболевания. Вдохновленный работами французских ученых и исследованиями Джона Хантера в области физиологии, он стремился описать процесс развития болезни до того момента, когда лечащий врач встречается с ней на приеме в клинике или у стола для вскрытия. Было уже недостаточно просто по типу крика определить страдающий орган; требовалось по его состоянию воссоздать картину до начала заболевания, чтобы можно было реконструировать и понять весь процесс.

Рокитанский хотел узнать не только ход развития анатомических изменений, но и сопровождающие их нарушения функций. Для подобного рода детального изучения процесса развития заболеваний необходимо было, чтобы наблюдатель был специалистом в такой работе. Рокитанский сделал исследование патологии самостоятельной областью медицины. В Вене врач-клиницист сам не проводил посмертных вскрытий, он заходил в кабинет для аутопсии, и патологоанатом показывал ему то, что обнаружил при вскрытии. Так же поступают современные клиницисты. Институт патологии Венского университета был похож на концертный зал медицины, в котором артисты одного направления играли, если так можно сказать, «о́рганный» концерт для исполнителей другого. Рокитанский давал примерно тысячу восемьсот таких выступлений ежегодно, около тридцати тысяч – за всю жизнь. Тела всех умерших пациентов центральной венской больницы на две тысячи коек доставляли в его отделение. За все время своей профессиональной деятельности он разработал стройную систему классификации болезней; Рудольф Вирхов называл Рокитанского «Линнеем патологической анатомии». Он был на переднем крае исторического процесса, в результате которого лидирующая роль западной медицины перешла к немецкоязычным школам и больницам Центральной Европы и оставалась за ними вплоть до середины следующего века.

Патологоанатом Эдвин Клебс, сделавший огромный вклад в развитие теории бактериальной этиологии заболеваний (и, кстати, отец одного из основателей моей библиотеки), писал, что Рокитанский «научил нас мыслить у постели больного анатомическими категориями и составлять единую клиническую картину из отдельных элементов патологического процесса у стола для аутопсии». Именно от этого великолепного специалиста Игнац Земмельвейс почерпнул искусство пристального наблюдения, научился отличать существенные детали от тривиальных и тому, как из совокупности данных своих наблюдений сформулировать окончательный диагноз, в котором клинические симптомы коррелировали бы с патологическими.

Вторым членом триумвирата был Йозеф Шкода, ведущий врач Венской медицинской школы. Он известен исследованиями перкуссии и аускультации, в которых, как и Рокитанский, он сопоставлял клинические проявления болезней с патологическими изменениями внутренних органов, вызвавших их. Его подход несколько отличался от методов Лаэннека и его последователей, поскольку он концентрировался не столько на физических свойствах прослушиваемых структур, сколько на их биологических характеристиках. Это делало его систему менее подверженной обобщениям, в отличие от французской, вследствие чего она стала более популярной среди новичков. Рокитанский был добрым, щедрым человеком, в то время как Шкода был холодным, резким и мало озабоченным личными дружескими отношениями с коллегами. Все, что его интересовало, было связано с клинической наукой, суть которой для Йозефа Шкоды состояла, прежде всего, в диагностике, а не в терапии. Он считал, что абсолютно неважно, какое из малоэффективных лечебных средств того времени будет выбрано для использования в том или иной случае, охарактеризовав их в присущей ему резкой манере, как das ist ja alles eins (суть одно и то же), – они и в самом деле были все одинаковы. Он был сторонником профилактики, полагая, что надлежащий подход к заболеванию должен остановить его развитие прежде, чем оно начнет свое разрушительное воздействие. С этой целью он настойчиво изучал такие эпидемические заболевания, как брюшной тиф и холера. Он был одним из тех врачей, кто увлекался теориями, подобными той, что предложил Земмельвейс.

Хотя Шкода был поборником обеспечения мер гигиены и общественного здравоохранения, успехов, увековечивших его имя в истории медицины, он достиг в области индивидуальной диагностики. Работая в кабинете аутопсии бок о бок с Рокитанским и используя полученные знания в работе с госпитализированными пациентами в больнице, он выстроил логическую схему рассуждений, которая завладела воображением молодого Земмельвейса. Шкода и Рокитанский утверждали, что именно разработанные ими в рамках новых приемов научной логики концепции привели к обнаружению причины послеродовой лихорадки. Эрна Лески в своем энциклопедическом исследовании Венской медицинской школы утверждает, что эти два гиганта мысли были не только единомышленниками Земмельвейса, но и «интеллектуальными вдохновителями его открытия».

Самым младшим из трех упомянутых лидеров медицины был Фердинанд фон Гебра. Лишь двумя годами старше Игнаца Земмельвейса, Гебра, также ученик Рокитанского и Шкоды, применил основополагающие принципы их концепций в процессе разработки методов диагностики и классификации кожных заболеваний. По поручению Шкоды, он изучал некоторые формы дерматита и основал новую школу дерматологии на базе патологической анатомии. Гебра и Земмельвейс стали близкими друзьями. Веря в справедливость догадки своего товарища, деликатный и доброжелательный Гебра первым описал теорию развития послеродовой лихорадки, выдвинутую его скромным приятелем. По мнению Гебры, это открытие было достойно находиться в одном ряду с вакцинацией против оспы, предложенной Эдвардом Дженнером.

 

Считается, что герои часто происходят из сословий социальной и интеллектуальной аристократии, с одной стороны, или нищих крестьян и рабочего класса – с другой. Герой нашей трагедии довольно необычен: его отец был бакалейщиком, членом традиционно негероического класса буржуазии.

На самом деле, Игнац Земмельвейс был исключительной личностью во многих отношениях. Во-первых, этот выдающийся венгр имел совсем не венгерское имя. Дьёрдь Гортвей и Имре Золтан проделали огромную работу по сбору материала для его биографии, вышедшей в 1968 году, изучив приходские реестры и проследив историю семьи Земмельвейса вплоть до 1570 года, когда она жила в маленькой деревне Марсцальва. Весьма вероятно, что род Земмельвейсов ведет свое происхождение от дунайских швабов, и, как большая часть торгового сословия Буды и Пешта, члены его семьи говорили на немецком диалекте, называемом буда швабиан. Игнац Филипп, известный среди своих родственников под именем Наси, не занимался серьезным изучением венгерского языка до зачисления в среднюю школу. Поэтому при поступлении в 1837 году в Венский университет оказалось, что немецким он владеет на уровне не понятного венцам диалекта, а только-только освоенный венгерский также вызывает большие затруднения. Общение с коллегами, владеющими рафинированным венским немецким языком, было для него весьма проблематичным. В Вене он поступил в юридическую школу, но проучившись один год, перешел в медицинскую; это было первое, но далеко не последнее изменение сферы деятельности в его жизни. Порой причиной трансформации его судьбы были обстоятельства, а иногда – он сам. Незадолго до окончания Венской медицинской школы в 1844 году Земмельвейс указал в реестре факультета о своем намерении вернуться на родину. Но за неделю до получения степени, по невыясненным причинам, одной из которых, возможно, была смерть матери, он решил остаться в Вене.

Когда новоиспеченный доктор заинтересовался исследованиями боготворимого им Рокитанского, он обратил внимание на работу по судебной патологии его ученика Якоба Кольлецки. Однако, когда он подал заявку на должность ассистента Кольлецки, его просьба была по непонятным причинам отклонена. Он, должно быть, был очень разочарован. Но имея и другие интересы, Земмельвейс попытался получить место помощника Шкоды и снова получил отказ, поскольку Шкода обещал эту работу другому человеку.

В июле 1844 года он начал изучать акушерство и в то же время получил разрешение Карла фон Рокитанского на исследование женских трупов. Вскоре после этого он стал ассистентом профессора акушерства Иоганна Клейна и занимал эту должность до 1847 года. Тот факт, что Клейн был одним из самых ярых представителей старой научной гвардии и имел близких друзей среди политиков министерства, похоже, не уменьшал энтузиазм, с которым Земмельвейс выполнял свои обязанности.

По мере того как молодой акушер проводил все больше и больше вскрытий тел женщин, умерших от детской или послеродовой, как ее обычно называли, лихорадки, у него начала формироваться теория патофизиологии этого заболевания, то есть концепция о причинах и путях его развития. В то время различные авторитеты в области медицины высказывали разнообразные мнения о том, почему у многих женщин в течение нескольких дней после родов начинался патологический процесс, приводящий к летальному исходу. В некоторых больницах в определенное время года количество умерших матерей достигало двадцати пяти процентов. Большинство врачей склонялись к мнению, что это заболевание вызывает эпидемический процесс, а этиология кроется в специфике болезни, сходной по природе с такими недугами, как, например, оспа. Были и такие, кто считал, что виной всему является некий миазм, представляющий собой одно из тех вредных «заразительных начал», в существовании которых греки видели причину всех нарушений здоровья. Теория Игнаца Земмельвейса должна была все изменить. Серия тщательных клинических наблюдений в сочетании с ясными и логичными рассуждениями, которые привели его к созданию своей концепции этой болезни, были описаны в его первой статье, опубликованной лишь одиннадцать лет спустя:

Наблюдение 1. В центральной больнице при Венском университете было два акушерских подразделения, абсолютно одинаковых во всех отношениях, в которых появлялось на свет около трех с половиной тысяч младенцев ежегодно. Между ними существовало только одно различие: в первом подразделении все роды принимали акушеры и студенты, а во втором – только акушерки. В первом подразделении в среднем от шестисот до восьмисот матерей каждый год умирали от детской лихорадки; во втором подразделении эта величина достигала шестидесяти, то есть была в десять раз меньше.

Эти данные было нелегко получить, поскольку женщин, страдающих от послеродовой лихорадки, было принято переводить в общие палаты больницы, и после смерти их не включали в показатели смертности в акушерских подразделениях. Это приводило к искажению картины, отражающей истинную разницу в смертности, которую Земмельвейс смог прояснить только путем тщательного расследования.

Наблюдение 2. В то время как послеродовая лихорадка неистово бушевала в больнице, в Вене подобной эпидемии не наблюдалось. Среди матерей, рожавших дома, смертность была на очень низком уровне; и даже женщины, разрешившиеся от бремени самостоятельно в переулках и на улице, практически все оставались живы.

Наблюдение 3. Годовая статистика показала, что нет никакой прогнозируемой связи между смертностью, погодой или временем года.

Наблюдение 4. Чем тяжелее травма шейки матки и самой матки во время родов, тем больше вероятность развития послеродовой лихорадки.

Наблюдение 5. После открытия палаты, которая некоторое время пустовала, всегда следует период времени, в течение которого не бывает смертельных случаев.

Из описанных наблюдений Земмельвейсу стало ясно, что причиной лихорадки не являются ни эпидемия, ни миазм. Объяснение было найдено благодаря одному непонятному факту, имевшему отношение к обоим подразделениям.

Пока Земмельвейс размышлял над полученными данными, пытаясь определить решающий фактор, в Венской медицинской школе произошла ужасная трагедия. Кольлецки, любимый всеми студентами преподаватель судебной патологии, случайно порезался во время вскрытия и вскоре умер от раневой инфекции. Земмельвейс, лишь девять месяцев назад потерявший отца, обезумел от горя. Последующие события лучше всего описывают слова, написанные им четырнадцать лет спустя:

 

Абсолютно разбитый, я напряженно размышлял о проблеме, пока внезапно мне в голову не пришла мысль, которая сразу все прояснила: послеродовая лихорадка и смерть профессора Кольлецки были результатом одних и тех же патологических анатомических изменений. Если в случае профессора Кольлецки… септические изменения… возникли из-за загрязнения раны частицами трупа, то и послеродовая лихорадка должна происходить из того же источника… В реальности же частицы трупа были обнаружены на руках студентов и лечащих врачей.

 

В центральной больнице каждый студент и каждый преподаватель вскрывали по несколько трупов ежедневно в соответствии с составленной Рокитанским весьма насыщенной учебной программой. После вскрытия руки просто споласкивали, тщательно не мыли. Земмельвейс нашел объяснение: передача, выражаясь его словами, «невидимых трупных частиц, узнаваемых только по запаху» являлась причиной послеродовой лихорадки.

По теории Земмельвейса получалось, что послеродовая лихорадка не относилась к специфическим заболеваниям, подобно оспе; она представляла собой ряд патологических изменений в органах и тканях, вызванных гнойным материалом, перенесенным руками медицинского персонала. В отличие от оспы, которая могла развиваться только при наличии другого больного с этим заболеванием, патологические изменения вследствие послеродовой лихорадки могли быть результатом контакта с любым источником гноя: будь то больная роженица, гнойный труп, вскрытый фурункул или инфицированная простыня. При этом речь идет только о гнойном материале животного происхождения (бактериальном гное), из какого бы источника ни исходило заражение.

В то же время американец Оливер Уэнделл Холмс, а также несколько английских врачей описывали эту проблему как специфическое заразное заболевание, которое может передаваться по воздуху, или, иначе говоря, без обязательного присутствия того, что Земмельвейс называл «гнойным материалом животного происхождения». Действительно, в 1843 году Холмс (с работой которого Земмельвейс не был знаком) подошел довольно близко к определению причины развития послеродовой лихорадки и даже размышлял о том, что он назвал вирусом. Но только Земмельвейс действительно понимал, что для заражения необходимы три фактора: источник гнойного материала, средство его физического переноса от источника и непосредственный контакт с жертвой и травмированной поверхностью, например, слизистая внутренней поверхности послеродовой матки или порезанный палец. Как говорил Земмельвейс, «послеродовая лихорадка является переносимой, а не заразной болезнью». Возвращаясь к очень наглядной аналогии с оспой, только оспа может вызвать другой случай оспы, и это то, что подразумевается под инфекцией. Абсцесс зуба или инфицированный рак матки не может вызвать оспу. Но гной от них может вызвать послеродовую лихорадку.

Используя свои полномочия помощника Клейна, Земмельвейс ввел для персонала простое правило: обязательное мытье рук в растворе хлора до такого состояния, когда кожа становилась скользкой и трупный запах полностью исчезал. За 1848 год – первый целый год проводимой Земмельвейсом профилактики – уровень смертности в первом подразделении составил 1,2 процента и 1,3 процента во втором подразделении, то есть были достигнуты вполне сопоставимые беспрецедентные результаты. В апреле 1847 года, последнем месяце до введения новых правил, процент умерших после родов матерей на руках (вполне буквально) у их врачей был 18,3! Таким образом была установлена причина и способ профилактики послеродовой лихорадки. Доктрина была простой, логичной и согласовывалась с каждым выводом, сделанным Земмельвейсом. Она была идеальным воплощением исследовательских приемов, которым он научился у Рокитанского, и методов рассуждения, которым его обучил Шкода. В целом его концепция олицетворяла триумфальную мощь эмпирического подхода в клинической медицине, представленного врачами-гиппократиками, и получившего новую жизнь благодаря французским медикам.

Недальновидные акушеры больше не могли сознательно игнорировать разницу в показателях смертности двух подразделений или вносить путаницу в статистику, переводя пациенток из гинекологических подразделений умирать в палаты общего отделения больницы. Объяснение было найдено, но оно предполагало тяжкое обвинение и необходимость замены старых методов новыми. Для многих акушеров, в течение долгих лет испытывавших угрызения совести перед лицом мучительной беспомощности сократить послеродовую смертность, эта теория была приговором к невыносимому чувству вины.

Однако как воплощение философии молодых профессоров Венской медицинской школы теория Земмельвейса была знаменем, вокруг которого они могли сплотиться в борьбе за свержение старого руководства факультета и поддерживающих его министров правительства. Знаменитый венский хирург Теодор Бильрот спустя тридцать лет после этих событий писал, что термин «академическая свобода», который так часто используется в наши дни, впервые вошел в употребление в 1848 году. Бильрот писал о старшем консервативном профессорско-преподавательском составе Венского университета как о

 

поколении, воспитанном в интеллектуальной смирительной рубашке с темными очками на глазах и ватой в ушах. Молодые люди, с головокружительной быстротой менявшие основы мировоззрения, и старики, формирование убеждений которых под гнетом постоянного правительственного надзора мешало принять им новые теории, чувствовали, как привычный мир вокруг них становится иным, и ждали скорого конца света.

 

Исторический момент, описанный Бильротом, был переходным периодом, когда новая медицина, основанная на патологической анатомии, прокладывала себе путь, чтобы завоевать всеобщее признание. Пожилые профессора сопротивлялись переменам, и больше всех Иоганн Клейн, глава акушерского отделения Земмельвейса.

Должно быть, стареющему Клейну было трудно осознать собственную роль в многолетнем побоище. Принятие доктрины Земмельвейса вынудило бы его не только признать справедливость логического метода объективной аргументации, которым пользовались его оппоненты, но и согласиться с тем, что он, как учитель акушеров, являлся невидимым соучастником преступления, виновным в смерти десятков тысяч молодых женщин. То, что мыть руки предложил конфликтный выскочка, опиравшийся на серию перспективных клинических наблюдений, которым он старался воспрепятствовать, вероятно, было болезненным ударом, слишком мучительным, чтобы смириться с ним. Он предпочитал упорно верить в то, что послеродовая лихорадка была неразрешимой проблемой, настаивая на невозможности обмануть судьбу огромного количества попадавших в больницы матерей.

Пришло время публиковать данные исследований, но Земмельвейс не стал письменно излагать свою теорию. Вместо него в декабре 1847 года Гебра рассказал миру об открытии своего друга в местном венском медицинском журнале. Рокитанский решительно выразил поддержку теории Земмельвейса. В апреле 1848 года Гебра вновь написал статью в тот же журнал, хотя, как и первая, она носила редакционный характер и содержала очень мало деталей.

Кроме того, Шкода, неоднократно выступая с устными заявлениями и публикуя свои комментарии в печати, публично высказывался в пользу теории Земмельвейса, а также обращался в академию наук – самую важную научную организацию Австрии.

Биографы Игнаца Земмельвейса описывали одинокого и непонятого человека, который боролся практически со всеобщим противодействием, но был побежден числом и влиянием оппонентов и в результате был уничтожен. На самом деле все было несколько иначе. Все молодые талантливые врачи, в течение нескольких лет занимавшие все более уверенное положение в медицинском сообществе Вены, были на стороне Земмельвейса. На сделанном в 1853 году портрете коллегии медицинского факультета девять из пятнадцати изображенных на картине профессоров активно поддерживали учение Земмельвейса устными выступлениями, статьями и применением его рекомендаций на практике. За год до этого за талант и влияние среди коллег Рокитанского избрали ректором Венского университета. Среди тех, кого можно увидеть на портрете, только Энтон фон Росас, близкий друг Иоганна Клейна, все еще оставался на стороне противников Земмельвейса. (Остальные пять человек не выступали против новой доктрины.)

В печати появились три отдельных заявления по этому поводу. Ряд выдающихся акушеров из разных европейских университетов познакомились с теорией Земмельвейса, и некоторые из них были не согласны с его выводами. Сам же Игнац Земмельвейс, несмотря на уговоры его могущественных друзей, не сделал ничего, чтобы поддержать в общественном обсуждении собственную доктрину. Историки предполагали и, без сомнения, были правы, что от создания литературных шедевров его сдерживало недостаточное владение немецким языком. Другой фактор, вытекающий из первого, возможно, был более значительным. Вероятно, Земмельвейс считал себя аутсайдером, неуклюжим сыном бакалейщика, который общался на нелепом провинциальном немецком диалекте с университетским сообществом, которое, несмотря на свой в целом космополитический характер, с враждебностью встречало чужаков определенного типа. Например, за внешней доброжелательностью хирурга Теодора Бильрота скрывалась глубоко укоренившаяся нетерпимость к некоторым национальным меньшинствам; в бестактной речи, написанной через тридцать лет после событий, о которых мы говорим, он обращался к венграм, называя их чистыми мадьярами. Венгры, которые не были мадьярами, очевидно, стояли лишь на одну ступеньку выше венгерских евреев, у которых была, выражаясь категоричными словами тенденциозного Бильрота, «худшая репутация среди других членов студенческого сообщества Вены». Бедный Земмельвейс был евреем с немецким именем, что не способствовало реализации талантов, которые он, возможно, ощущал в себе. То, что его друг Гебра был евреем (к тому же моравским), но тем не менее был уважаем коллегами, видимо, не производило на Земмельвейса никакого впечатления, который был в своем коллективе практически изгоем.

Еще одной причиной для низкой самооценки Земмельвейса возможно, было положение акушерства в академической иерархии в Европе в середине девятнадцатого века. Хотя кафедры акушерства были во всех крупных университетах, предмет оставался факультативным для студентов. Подавляющее большинство женщин рожали за стенами больниц с помощью повитух. Не стоит забывать, что и сам Земмельвейс стал акушером только после того, как ему не удалось получить другую, более предпочтительную для него работу: сначала в патологии, а потом в фармакологии.

Изучая образ жизни Игнаца Земмельвейса спустя несколько лет после сделанного им открытия, трудно не прийти к заключению, что он жил в плену самоисполняющегося пророчества. Он, похоже, считал себя неловким, непривлекательным чужаком, явившимся из неправильного места и неправильного социального круга, говорящего на неправильном диалекте и не получившего желаемую работу в университете; короче говоря, вечным аутсайдером, стучавшимся в ворота академического Пантеона, которого сам себя считал недостойным. Ни его гений, ни влиятельные друзья, ни величайшее научное открытие не помогли ему преодолеть острое чувство неполноценности, связанное с его, по сути, плебейским происхождением. Эта самооценка уживалась в нем с такими, кажущимися несовместимыми качествами, как тщеславие, злобность и, наконец, всепоглощающее чувство собственного величия, которое, в конце концов, уничтожило его.

В разгар шумихи вокруг его теории контракт Земмельвейса как ассистента акушера 20 марта 1849 года подошел к концу. Клейн, при поддержке друзей из министерства, отказался возобновить его, несмотря на уговоры Рокитанского, Шкоды и Гебры. Земмельвейс раздражал его не только тем, что продвигал свои идеи, но и своей постоянной готовностью разъяснять всем, кто обращался к нему с вопросами, что они становятся убийцами, если не моют руки в растворе хлора перед осмотром роженицы. Он был извергающим адское пламя проповедником и одновременно голосом совести, своего рода мессией, с которым никто не хотел оказаться рядом. Многих акушеров, которые вообще-то склонялись дать шанс его технике, оттолкнула грубость методов, которыми он пытался заставить их испить из своего антисептического корыта истины.

Клейн не внимал никаким увещеваниям, а время шло. Продолжительные уговоры гениального триумвирата вынудили его предпринять некоторые действия, и через три года после выявления причины послеродовой лихорадки, 15 мая 1850 года, безработному Земмельвейсу наконец-то позволили выступить с сообщением перед коллегами на форуме Венского медицинского общества. В июле 1849 года, через четыре месяца после его увольнения Клейном, благодаря поручительству и финансовой поддержке трех своих друзей Земмельвейс был избран членом этого общества. Похоже, к тому моменту он чувствовал себя более уверенно, поскольку Рокитанский тогда уже получил пост президента этой организации. Но, как бы то ни было, имеются свидетельства, что он и сам прекрасно справлялся. По окончании последовавшей за его выступлением дискуссии, которая продолжилась на июньском и июльском заседаниях, ректор объявил, что диссертация Земмельвейса одержала громкую победу.