Что, если бы кеннеди остался жив.

 

Погибнув в тот самый день, Кеннеди оставил после себя страну, готовую почитать могилу президента, которого на самом деле не слишком уважали при жизни. Семейство Кеннеди всячески потворствовало мифологизации образа Джона, гибель которого родственники собирались использовать, чтобы обеспечить дальнейший карьерный рост его брату. Хотя фактически Роберт еще некоторое время после гибели брата выступал за продолжение войны, пиар-машина Кеннеди начала напускать туману на его политическое прошлое, как только в начале 1968 г. стало очевидно, что эскалация конфликта по инициативе президента Линдона Джонсона ослабила позиции последнего перед праймериз. К моменту убийства Роберта в июне успел укорениться миф, что Джон Кеннеди вывел бы войска из Вьетнама, если бы только остался жив.

И все же, как мы убедились, серьезных исторических свидетельств, которые подтверждали бы эту позицию, мало. К примеру, много выводов было сделано на основании интервью, которое Кеннеди дал в сентябре 1963 г. самому уважаемому тележурналисту Америки Уолтеру Кронкайту (интервью было организовано специально, чтобы отметить переход ТВ-сетей к ежевечернему показу получасовых выпусков новостей). Решив использовать это интервью, чтобы надавить на Зьема и его брата, Кеннеди пояснил: “В конечном счете это их война. Они должны победить в ней – или потерпеть поражение”. Затем президент обратился к Зьему на национальном американском телевидении и недвусмысленно объяснил, как тому следует поступать: прекратить репрессии против буддистов, провести реформы и кадровые перестановки – или забыть об американской поддержке. Подобным образом, 14 ноября, на своей последней пресс-конференции, президент заметил, что “наша цель” заключается в том, чтобы “вернуть американцев домой [и] позволить гражданам Южного Вьетнама сохранить свободу и независимость своей страны”[1046]. Однако всего двумя месяцами ранее он сказал в другом вечернем выпуске новостей, что “выводить войска не следует”. На самом деле это было более сообразно политике, которую он вел. Такие противоречивые заявления просто демонстрируют растерянность Кеннеди перед лицом того же выбора, который прежде стоял перед Эйзенхауэром, а впоследствии и перед Джонсоном и Никсоном. Во всех четырех случаях действующий президент счел невозможным вывести войска и открыто бросить Южный Вьетнам.

Погибнув, Кеннеди, так сказать, протянул Джонсону чашу с ядом. Лидеры бунта оказались еще более некомпетентными, чем Зьем. Двадцать девятого января мятежников свергли в результате второго переворота, поддержанного Центральным разведывательным управлением. Тейлор призвал Макнамару “отбросить множество самостоятельно наложенных ограничений, которые связывают нам руки, и предпринять более смелые действия, возможно, сопряженные с большими рисками”[1047]. Прекрасно понимая все опасности возможного провала усиления американского вмешательства, Джонсон тем не менее оказался вынужден пойти на эскалацию войны, которой он так боялся. Его опасения столкнуться с резко негативной реакцией на поражение в войне внутри страны и пылкая вера в эффект домино сделали эскалацию неизбежной: в 1964 г. Джонсон добился от Конгресса принятия Тонкинской резолюции, которая предоставила президенту неограниченные военные полномочия, в 1965 г. во Вьетнам прибыли первые американские боевые подразделения а к 1967-му число американских военнослужащих во Вьетнаме превысило полмиллиона.

И все же, если бы Джон Кеннеди остался жив, он испил бы того же отравленного вина. Именно он принял два решения, которые американизировали войну. В 1961 г. он существенно увеличил численность американских военнослужащих и количество военной техники, отправляемых в Южный Вьетнам, тем самым превратив консультационные отношения в партнерские. Два года спустя его решение активно поспособствовать свержению правительства Зьема показало глубину американского вмешательства и гарантировало его усиление. Преступлением, за которое Зьем поплатился жизнью, стало его уклонение от исполнения американских рекомендаций для победы в войне – войне, проиграть которую Кеннеди никак не мог. Гибель Зьема окончательно закрепила американские обязательства перед Южным Вьетнамом: запачкав руки в крови, Кеннеди не мог отступиться от конфликта, а решение остаться во Вьетнаме в 1963 г. подразумевало неизбежную эскалацию. Нерешительный президент, намеренный обезопасить политическое будущее для себя самого и для брата, Кеннеди никогда бы не посмел сделать шаг, на который не решился даже Ричард Никсон, а ведь он нередко совершал крутые повороты во всех остальных сферах.

Это приводит нас к важному гипотетическому вопросу, который редко задают поборники мифа Кеннеди: одержал ли бы Кеннеди победу на президентских выборах 1964 г., если бы остался жив? Вероятно, ответ здесь да (хотя перевес голосов и был бы меньше, чем при победе Джонсона), но только при условии сохранения преданности Вьетнаму. Антикоммунистическая борьба была приоритетом внутренней политики 1960-х: политики так и дышали ею. Часто забывают, что еще в 1968 г., когда число американских жертв достигло 36 000, а в университетских кампусах бушевали антивоенные демонстрации, половина опрошенных американцев по-прежнему полагала, что Соединенным Штатам следует активизировать свои усилия во Вьетнаме. Четырьмя годами ранее соперником Кеннеди почти наверняка стал бы Барри Голдуотер, предводитель правого крыла Республиканской партии. (Никсон исключил свое участие, закатив истерику после поражения на выборах губернатора Калифорнии в 1962 г., а главный кандидат истеблишмента восточного побережья Нельсон Рокфеллер стал политически нежелательным в глазах рядовых республиканцев после своего развода и поспешного нового брака.) Учитывая, что Голдуотер искал бы любые признаки излишней мягкости по отношению к коммунизму, Кеннеди пришлось бы подтвердить свою приверженность борьбе, хотел он того или нет.

Кажется маловероятным, что Кеннеди ослабил бы американскую поддержку Южного Вьетнама даже после победы на выборах 1964 г. Приняв те же решения, которые в тот год принял Джонсон (по совету людей Кеннеди), в 1965 г. он столкнулся бы с теми же проблемами, что и его преемник. Как и Джонсон, он неизбежно выбирал бы срединный путь на каждой развилке. Он отказался бы пойти на эскалацию таких масштабов, которых требовали военные, но не стал бы искать возможности заключить мир. Под его руководством боевые части действовали бы так же, как они действовали в период президентства Джонсона. Если уж на то пошло, он бы расширил американское присутствие даже сильнее. Кеннеди был склонен стать президентом внешней политики: в отличие от Джонсона, неуспех в реализации внутренней программы сделал его успех на международном уровне жизненно необходимым. Чтобы вписать свое имя в историю (а также построить политическую карьеру брата), он не мог рисковать политическими последствиями решения вывести войска из Вьетнама.

Тот факт, что Кеннеди время от времени рассматривал аргументы против идеи направлять американские войска во Вьетнам, нельзя назвать доказательством того, что он бы никогда не пошел на их отправку. Как и многие высокопоставленные чиновники, президент использовал посетителей, которые непрерывным потоком шли к нему в кабинет, в качестве резонаторов для тестирования различных стратегий. В результате среди заявлений Кеннеди можно найти слова поддержки всего спектра возможных американских политических шагов. Но факт остается фактом: как только конфликт во Вьетнаме обострился бы, он тоже не сумел бы выйти из него без потерь. Он никак не мог отказаться от господствующего в Америке мнения, что Соединенные Штаты должны вести холодную войну, ибо и сам разделял это мнение. Иначе говоря, Джон Кеннеди тоже пошел бы до конца.

Как говорится в стихотворении, пребывание Джона Ф. Кеннеди у власти точно было кратким, но ярким не было. Ничего не изменилось бы, даже если бы он остался жив и был избран на второй срок. Войска не вывели бы из Вьетнама раньше. Возможно, не было бы и “Великого общества”.

Бывший коммунистический мир потерял своих кумиров. Пора и американцам избавиться от одного из своих.

 

Глава девятая

Й без Горбачева

Что, если бы коммунизм не потерпел крах?

Марк Алмонд

 

 

Великих мира сего часто упрекают,

Что они не сделали достаточно добра.

Им, пожалуй, остается лишь ответить:

“Возрадуйтесь, что мы не натворили зла”.

 

Георг Кристоф Лихтенберг

 

Крах коммунизма давно стал историей. Теперь он кажется неизбежным. Но не стоит забывать, что ни одно крупное событие в современной истории не стало для экспертов такой неожиданностью, как падение Берлинской стены в 1989 г. или снятие красного знамени с Кремля в 1991-м. Великие революции и падение великих империй всегда сопровождаются огромным резонансом, масштаб которого заставляет нас искать фундаментальные, долгосрочные причины произошедшего. Однако поиск глубоких корней исторических изменений – это профессиональная деформация историков. Порой случившееся вовсе не должно было случиться – иными словами, неизбежным оно стало очень поздно.

Драматические события осени 1989 г. до сих пор слишком свежи в нашей памяти, чтобы мы могли должным образом их проанализировать, но уже становится очевидно, что западный миф о неизбежной победе над монолитным, неэффективным и деспотическим коммунизмом не выдерживает критики. По иронии судьбы те самые структурные и экономические детерминистские аргументы, от которых отмахивались апологеты Запада, когда марксисты пытались доказать неумолимую логику возвышения их системы, теперь используются, чтобы продемонстрировать предопределенность триумфа Запада. Если бы это было так, все будущие противники оказались бы точно так же обречены на унизительный провал из-за их внутренних противоречий, однако это представление слишком эгоистично, чтобы быть убедительным. Как бы то ни было, с тех пор как Фрэнсис Фукуяма уверенно заявил о наступлении “конца истории” в 1989 г., эта капризная богиня не раз хорошенько ударила нас под ребра. Кто сейчас уверен, что демократия действительно победила? В то время многим казалось, будто внезапность и видимая окончательность коллапса восточноевропейских режимов в 1989 г. подтвердила, что огромная язва поразила все жизненно важные органы коммунистической системы и обрекла ее на смерть. В одном из популярных свидетельств очевидца спрашивается: “Так что же все-таки произошло?” И тут же дается ответ:

 

Несколько тысяч, затем десятков тысяч, затем сотен тысяч людей вышли на улицы. Они сказали несколько слов. “В отставку!” – сказали они. “Мы больше не будем рабами!” “Даешь свободные выборы!” “Даешь свободу!” И рухнули стены Иерихона. И вместе со стенами пали коммунистические партии…[1048]

 

И все же подобное уже случалось несколько раз раньше: в 1953 г. в Восточной Германии, в 1956-м – в Венгрии, в 1968-м – в Чехословакии и в 1980-м – в Польше. Могущественный коммунистический аппарат уже лишался власти в одночасье. Однако всякий раз вводились танки, разгонялись демонстрации, а Шалтая-Болтая снова собирали по частям. Даже в июне 1989 г. в Китае Дэн Сяопин сумел показать, что “миллион – число небольшое”, когда его войска расстреляли массовые демонстрации в Пекине и нескольких других городах.

Всеобщее недовольство не объясняет крах коммунизма. Недовольство было всегда, просто его держали под контролем. Вопрос в том, почему контроль вдруг ослаб и почему не восстановился снова, когда начались народные волнения. Народы в истории порой играют положительные роли, но на практике в 1989 г. (как это часто бывает не только в разгар революций) они были не более чем симпатичными актерами массовки, проделки которых отвлекали историков и других наблюдателей от основного действия. В конце концов, если центральноевропейские события 1989 г. так часто напоминали историкам о непродолжительной “весне народов” 1848 г., то почему же 1849-й был совершенно невообразим? Во многих отношениях возвращение к власти бывших коммунистических партий на втором круге выборов в Центральной и Восточной Европе в начале 1990-х свидетельствует о том, что постепенно – и по большей части ненасильственным образом – 1849-й действительно наступил. Народы очень быстро устают от политической активности. Отсутствие организации в революциях 1989 г. поражает – только “Солидарность” в Польше стала исключением из того правила, что местным диссидентам не под силу расшевелить общество. Большинство диссидентов было лучше знакомо читателям New York Review of Books, чем людям в пражском метро или лейпцигском трамвае.

Говоря о 1989 г., логичнее задать вопрос: почему батальоны тайной полиции, солдат и рабочих ополчений коммунистических режимов не сделали ни единого выстрела? Что на этот раз пошло не так с партийной стратегией “щита и меча”? И еще важнее: почему Кремль так пассивно сдал собственную империю и позволил своему многолетнему противнику, НАТО, привести свою социально-экономическую систему, а возможно, и вооруженные силы в этот регион? Почему советская элита отпустила Центральную Европу? Даже в 1989 г. для подавления народных протестов не требовалось огромных сил. В конце концов, самым мощным оружием генерала Ярузельского против “Солидарности” в 1981-м был водомет. Восемь лет спустя у недовольных в Восточной Германии не было никакого оружия, чтобы ответить на атаку на демонстрации, которые охватили всю страну.

Это возвращает нас к более принципиальному вопросу: был ли процесс реформ, запущенный Горбачевым в 1985 г., действительно необходим? Могло ли другое советское руководство пойти другим путем в середине 1980-х – или же выхода все равно не было? Лишь очень грубый детерминизм будет настаивать, что Горбачев случился, потому что Горбачев должен был случиться. Даже другой подход самого Горбачева мог привести к совершенно другим результатам. Теперь, когда прошло более десяти лет с начала перестройки и гласности, очень сложно вспомнить, как сильно отличался академический и властный консенсус в отношении советской системы до того, как Горбачев снял вуаль цензуры и западные ученые и аналитики столкнулись с собственными иллюзиями и самоцензурой касательно социальных проблем Советского Союза и его неспособности удовлетворить потребительский спрос. И все же если бы Горбачев действительно оказался циничным манипулятором общественным мнением, которого сначала боялись некоторые западные лидеры – перед встречей с Горбачевым канцлер Коль сравнил его пропагандистские навыки с навыками Геббельса, – эти местные проблемы вполне могли бы остаться скрытыми от большинства западных политиков и влиятельных лиц. Сам факт, что пылкие рейгановские рыцари холодной войны привлекли к ним внимание, лишили их важности в глазах “разумных” ученых и государственных деятелей. Эксперты вроде Северина Билера, напротив, в 1980 г. заверяли массового читателя журнала Time, что Советский Союз – первое государство, способное одновременно поставлять “и пушки, и масло”, повышая уровень жизни и добиваясь военного паритета с Западом[1049]. В 1984 г. авторитетный экономист Дж. Кеннет Гэлбрейт заверил Запад, что производительность труда на человека в СССР выше, чем в Америке. Годом позже социолог Дэвид Лэйн написал:

 

Если легитимность рассматривать с позиции психологической приверженности граждан… то советская система столь же “легитимна”, как и западные. Ее необходимо анализировать в свете ее собственной истории, культуры и традиций. “Реальной” демократии в реальном мире не существует. Поддержка советского режима усиливается. Он больше не держится исключительно на силе… Не стоит ожидать особенно радикальных реформ от Горбачева или любого другого советского лидера… Это сплоченное правительство: решения не обсуждаются – на публике… Это общепризнанное правительство: его процессы и структуры легитимны – “массы принимают их как должное”. Организованная политическая оппозиция не привлекает внимание общественности: она сравнима с коммунистической оппозицией в Британии или США [1050].

 

Еще в 1990 г. выдающийся американский советолог Джерри Хаф отрицал мысль о том, что “Советский Союз становится неуправляемым”. Он утверждал, что это лишь

 

суждение, которое отражает новизну политических сдвигов 1989 г., а не трезвая оценка фактов… Не стоит полагать, что страна вот-вот развалится на части. Не имея достаточного опыта этнических волнений, в основе которых лежат лингвистические требования, американцы сильно преувеличили увиденное в Советском Союзе… В сравнении с другими многонациональными государствами Советский Союз кажется достаточно стабильным… Сумятица 1989 г. оказалась Горбачеву на руку… Эта сумятица пошла Горбачеву на пользу и в экономическом отношении[1051].

 

Эти рассуждения процитированы здесь не потому что их авторы продемонстрировали особенную прозорливость – как раз этого они и не сделали, – а потому что они хорошо показывают, какую позицию занимали, казалось бы, наиболее осведомленные на Западе люди.

Один из ответов на вопрос, почему коммунисты не закрутили гайки, заключается в том, что партия потеряла собственное чувство легитимности. Это действительно так, но кто разбил иллюзии ее членов? Уж точно не горстка запуганных диссидентов. Не в новинку было и то, что огромную долю членов многомиллионной партии составляли карьеристы и ликующие коммунисты: так было всегда, по крайней мере в Центральной Европе. Нет, парализовать желание коммунистов в очередной раз поиграть мускулами смог лишь верховный жрец коммунизма – винить (или славить) следовало его одного. К краху коммунизм привели перестройка и гласность Горбачева. Как видно на примере других стран, где коммунистические лидеры были недостаточно наивны, чтобы, подобно Горбачеву, попробовать оживить революцию, номенклатурные государства выживают. Само собой, на Кубе и в Северной Корее народ живет в нищете, из-за чего многие отчаянно пытаются бежать за границу, несмотря на стреляющих без разбора пограничников и акул, но это не подрывает систему. Нищета и отсутствие мобильности суть секреты ее выживания, а не причины ее краха. Истинная загадка заключается в том, почему Горбачев отказался от модели власти, опробованной и протестированной во многих государствах мира.

 

Конец идеологии и идеологов

 

С одной стороны, очевидно, что действия Горбачева заставили огромное количество членов Коммунистической партии потерять всякую веру в нее, но в то же время использовать религиозные аналогии, чтобы объяснить, почему коммунисты отвернулись от своего призрака, не совсем корректно. В конце концов, Коммунистическая партия была не культом хиппи, основанным на харизме лидера, собирающего вокруг себя немногочисленных ранимых последователей. Она была бюрократией миллионов посредственностей, многие из которых были вооружены. Тем не менее даже самая меркантильная клика распадется без цемента идеологии, какими бы циничными ни были скрывающиеся за этой идеологией расчеты.

Большой ошибкой Горбачева стала поддержка конца идеологии. Пока это был лишь западный лозунг, призывающий к разоружению западных интеллектуалов, разговоры о “сближении” были очень полезны Кремлю, но на самом деле его пропаганда была равносильна самоубийству. И все же Горбачев сделал его центральной темой своей риторики. В декабре 1988 г., упомянув недавнюю семидесятую годовщину Октябрьской революции и грядущее празднование 200-летия со дня взятия Бастилии, он сказал на заседании ООН:

 

Во многом две эти революции сформировали образ мышления, который до сих пор господствует в общественном сознании… Но сегодня перед нами открывается другой мир, в котором мы должны проложить другую дорогу в будущее… Мы вступили в эпоху, где прогресс будет определяться всеобщими человеческими интересами … Мировая политика тоже будет руководствоваться всеобщими человеческими ценностями[1052].

 

На самом деле изоляция от Запада была жизненно важна для стабильности системы. Полагая, что страна должна конкурировать на западных условиях, пытаясь сохранить остатки своего манипулятивного прошлого, Горбачев и КГБ совершили целый ряд катастрофических промахов, которые подорвали стабильность стагнации, но не открыли никаких перспектив. Само собой, Ленин часто повторял, что под давлением революционерам всегда лучше отступать на более выгодную позицию, но давление на Горбачева все больше оказывал он сам. Апатия вроде той, что была характерна для СССР, порой выводит правительство из равновесия, но редко оказывается фатальной.

Не стоит сомневаться, что импульс к переменам в 1989 г. шел изнутри, в частности из органов государственной безопасности. Связи Горбачева с КГБ хорошо задокументированы, а его любимые реформаторы по всей Восточной Европе прямо или косвенно были связаны со службами безопасности их стран. Илиеску в Румынии, очевидно, был завербован КГБ во время учебы в Москве в 1950-х гг., хотя он категорически отрицает, что встречался тогда с Горбачевым. Еще одним лидером-реформатором, уже в те годы знавшим Горбачева, был Ханс Модров, последний коммунистический премьер-министр Германской Демократической Республики и близкий друг нечистого на руку Маркуса Вольфа, главного реформатора Штази. Более того, теперь очевидно, что в Праге 17 ноября 1989 г. не обошлось без классической провокации. Поскольку диссиденты были не в состоянии пробудить несогласие, чтобы заставить партийных лидеров пойти по пути перемен, Служба государственной безопасности (СтБ) была вынуждена самостоятельно организовать протесты. Разумеется, многие студенты, принявшие участие в демонстрации (памятуя антинацистские протесты, бушевавшие пятьюдесятью годами ранее), вдохновлялись происходящим в соседней Восточной Германии. Но ключевое событие, так называемая “резня”, было постановочным. Погибший студент Мартин Шмид оказался живым и невредимым – как выяснилось, он служил под прикрытием в СтБ. Слухи о том, что его “забили до смерти”, стали искрой к дальнейшим массовым протестам и падению сторонников жесткого курса в Праге.

Однако манипулировать многопартийной демократией сложно. Именно поэтому Сталин предпочитал “народную демократию”, в которой все стороны принимали “руководящую роль” коммунистов, даже если номинально обособленные партии и существовали, как это было в Польше и Восточной Германии. Но в 1989 г. эти “фиктивные партии” ожили, как Буратино, когда им вдруг дали исполнить реальную роль. В условиях многопартийных выборов их прежде безынициативные лидеры получили все основания выступить независимо и дистанцироваться от непопулярных коммунистов. На первых многопартийных выборах в самом Советском Союзе, которые прошли в марте 1989 г., на польских выборах в июне и на множестве конкурентных выборов, волной прокатившихся на следующий год, повторялся один и тот же феномен. Везде, где была такая возможность, люди использовали шанс проголосовать против коммунистов. Возможно, через несколько лет, когда некоммунисты не смогли решить их проблемы, эти надежды и не оправдались, но в первом порыве свободы, пускай и дарованной сверху, они хотели вынести отрицательный вердикт десятилетиям недемократической власти.

К середине осени 1989 г. стало очевидно, что одной отставки Хонеккера и его ближайших сподвижников недостаточно, чтобы лишить народ ГДР вновь обретенного гражданского мужества. Масштабы демонстраций по всей стране росли, и власть делала уступку за уступкой. Падение Хонеккера не помогло установить в стране жизнеспособный реформированный коммунистический режим и только вдохновило народ на последний рывок к слому стены и ликвидации государства. Когда в процессе реформ возникла угроза раскрытия схем группы Вольфа и Модрова по псевдодемократизации страны, Модров стал искать способ привлечь на политическую передовую других коммунистов-реформаторов, имеющих связи со Штази. Одним из них был юрист и информатор Грегор Гизи. Двадцать первого ноября 1989 г. Модров сказал руководителям Штази: “Гизи входит в число тех светлых голов [ klugen Köpfen ], которые ждут, когда их мобилизуют”[1053].

К несчастью, “светлые головы” откусили слишком большой кусок, по крайней мере в Восточной Германии. Как только режим пошатнулся и стал играть в реальную политику, все приемы симуляции и манипуляции, систематически использовавшиеся коммунистами, потеряли силу, не в последнюю очередь потому, что Горбачев и Вольф недооценили двойную привлекательность национализма и германской марки для восточных немцев. На свою беду слишком умные, потенциальные манипуляторы демократизацией оказались в плену обстоятельств. Проницательный пройдоха вроде Брежнева никогда бы не повел себя настолько наивно или некомпетентно, чтобы одновременно позволить КГБ и отпускать людей в свободное плавание, и обеспечивать над ними прежний контроль. Нужна особая политическая смекалка, чтобы жонглировать судьбой империй, а затем уронить все мячи.

Надо отдать Горбачеву должное, большая часть просчетов объяснялась его ограниченными контактами с реальностью. Изолированный от советской действительности протоколом и привилегиями, положенными верховному жрецу номенклатуры (символом которых была его роскошная дача в крымском Форосе), он вряд ли мог сильно усомниться в себе, общаясь с одними лишь западными лидерами. Возвеличенный и героизированный ими, Горбачев верил собственной пропаганде, совершая ошибку, которой никогда не делали его предшественники (хотя их часто и списывали со счетов как дряхлых, чересчур возвысившихся крестьян). После того как несколько поколений тупых аппаратчиков возвели Советский Союз в статус сверхдержавы, именно блестящий Горбачев встал у руля страны и взял курс прямо на скалы.

 

Кризис политэкономии

 

Многое можно объяснить идеализмом Горбачева. Однако ни один истинный идеалист никогда не возглавлял Политбюро. Прославленный советский патриотизм Горбачева был не просто проявлением подлинной преданности идеям социализма, но и отражением его убежденности, что СССР должен и впредь играть роль сверхдержавы. Он тешился иллюзиями, что Советский Союз может конкурировать с США в технологической сфере, и именно это подтолкнуло его к изменению проверенных временем структур внутренней власти, унаследованных от Сталина. Вопреки мнению западных академиков марксистского толка, которые настаивают на примате в СССР внутренней политики, именно одержимость кремлевской элиты статусом страны на международной арене привела Горбачева к провозглашению внутренней стагнации угрозой системе. Его поддержал целый ряд советников и экспертов из КГБ, которые имели доступ к секретным разведданным о том, насколько сильно Запад обгонял СССР в технологическом отношении, но не сумели понять, что пройдут десятилетия, прежде чем любое мыслимое правительство США задумается о том, чтобы применить свою силу непосредственно против Советского Союза. Как раз наоборот, Запад был рад видеть, как Советский Союз и его система выживают, не представляя никакой угрозы.

По иронии судьбы, решив положить конец стагнации, Горбачев отказался от лучшей возможности для Советского Союза, а именно – перераспределить баланс сил в свою пользу, почти не совершая активных действий. Его поспешные попытки реформировать советскую экономику подорвали и разрушили ее структуру, из-за чего все стало гораздо хуже, чем в системе, унаследованной от Брежнева[1054].

Была ли даже ГДР банкротом в 1989 г.? Краткий ответ: да, но только с капиталистической точки зрения. Само собой, что касается прибылей и убытков, Восточная Германия катилась по наклонной годами. Ее попытки получить твердую валюту, чтобы обслуживать свои западные долги, становились все более отчаянными, но на самом деле удовлетворять западных банкиров ГДР подталкивали не воротилы цюрихского и дрезденского банков, а Кремль. Восточная Германия без особенных проблем получала все новые и новые кредиты на Западе[1055]. Как известно, Кейнс сказал, что если кредитор задолжал банку тысячу фунтов и испытывает трудности с их выплатой, то проблема на стороне кредитора. Если же кредитор задолжал банку миллион фунтов, но выплатить их не может, то волноваться следует банку. Представьте, если бы Берлин занял позицию “не могу платить и не буду” по отношению к долгу в твердой валюте: разве западные банки обратились бы к судебным приставам? Само собой, наиболее вероятным ответом стала бы реструктуризация долга и предоставление новых ссуд, а в худшем случае – списание долгов. На самом деле экономическое давление чувствовалось с Востока. Горбачев хотел прекратить щедрое финансирование “младших братьев” Советского Союза, которые годами получали субсидии. После первого нефтяного кризиса 1973 г., когда цены на нефть резко возросли, Советский Союз поднял цены на энергетические продукты для стран восточного блока, но все равно оставил их гораздо ниже мировых[1056]. Трудности, с которыми восточноевропейские государства столкнулись при адаптации к этим возросшим ценам, были ничтожны в сравнении с тем, какие сложности могли возникнуть перед ними, если бы им пришлось покупать продукты энергетики по полной рыночной цене. Крах большей части промышленности и других секторов экономики на территории бывшего коммунистического блока после 1989 г. показывает, что случилось бы с этими экономиками, если бы предлагаемые Горбачевым реформы оказались осуществлены.

Особняком среди других государств Варшавского договора стоят Польша и Венгрия, которые до 1989 г. несколько раз делали попытки проведения направленных на либерализацию экономических реформ. После 1989 г. пути их развития достаточно сильно разошлись. Польша выбрала самую радикальную форму шоковой терапии (даже если она была менее всеобъемлющей, чем признавали или замечали многие ее сторонники), в то время как в Венгрии приватизация пошла относительно медленно. Перед избранием возглавленного членами “Солидарности” правительства летом 1989 г. польская экономика упорно не реагировала на раздражители, хотя Ярузельский и его министры и предлагали различные меры по развитию кооперативного и де-факто мелкого частного предпринимательства. Очевидно, чтобы подстегнуть польское предпринимательство, нужна была политическая реформа, но первыми на рынок выходили коммунисты с накопленным на черном рынке капиталом и хорошими связями. Двадцать третьего октября 1994 г. Лех Валенса сказал на выступлении в Буффало, США:

 

Коммунисты сегодня лучшие капиталисты. Они готовы защищать капитализм, как никто раньше. Само собой, нам это не нравится, ведь это несколько безнравственно, поскольку теперь эти самые люди строят капитализм, стоя в авангарде. Но они более деятельны и более активны. Мы не можем их остановить, и нам придется это пережить[1057].

 

Огромные долги Венгрии, однако, не исчезли после избрания некоммунистического правительства в 1990 г. Они не исчезли и после возвращения к власти венгерских реформированных коммунистов в 1994-м. Венгерский показатель долга на душу населения и сейчас превышает показатель Мексики, что отягощает венгерскую экономику, делая затруднительной приватизацию немногочисленных прибыльных сфер государственного сектора, поскольку правительство хочет в первую очередь обслужить государственный долг. Тем не менее Венгрия держится на плаву.

Рынки ожидали, что на плаву продержится и Советский Союз. Хотя рынку в капиталистической системе невозможно противостоять, он способен на ошибки и порой их совершает. К несчастью, перефразируя слова Радека о партийной заявке на непогрешимость, всегда лучше ошибаться вместе с рынком, чем быть правым вопреки ему. Конечно, еще в 1988 г. мировые капиталисты превысили первоначальную сумму подписки на первые выпущенные Кремлем еврооблигации (подлежащие погашению через десять лет под скромные пять процентов годовых). Швейцарские регуляторные органы были так уверены в своем новом бизнес-партнере, что не стали требовать от СССР исполнения обычных при выпуске государственных облигаций требований раскрыть объем своих долговых обязательств и валютных резервов[1058]. Кризис доверия среди западных кредиторов и потенциальных донаторов вызвали действия советского руководства, запустившего процесс дестабилизирующих политических реформ.

Горбачев и премьер-министр Рыжков настаивали, что страны СЭВ должны перейти от получения субсидий в форме дешевой энергии и сырьевого импорта из Советского Союза к твердовалютной расчетной системе для транзакций между братскими государствами. До июля 1989 г. другие члены СЭВ пользовались преимуществом при сложном проведении платежей через систему переводного рубля, чтобы избежать неприятных торговых дисбалансов или свести их на нет. Затем с головокружительной скоростью советские лидеры решили заменить переводный рубль в качестве основной валюты расчетов между членами СЭВ долларом. Поспешность и грубость этого перехода грозила экономической катастрофой всем странам Варшавского договора. На практике их политические системы потерпели крах еще до того, как стала очевидной вся сила воздействия рыночных изменений, требуемых Кремлем. Решать эти проблемы предстояло новым демократическим правительствам.

Было ли это необходимо? Если смотреть с чисто рыночной точки зрения, естественно, это имело смысл. Субсидирование братских республик снизило уровень жизни советского народа. Однако смысл этих субсидий был не социальным и даже не экономическим, а политическим. Восточноевропейские государства были связаны с Советским Союзом посредством экономической зависимости, а также его военного превосходства. Их бедность на самом деле была необходимым условием советского господства. Если бы братские республики стали ориентироваться на рынок и покупать сырье и топливо по мировым ценам, у них не осталось бы очевидных причин покупать все это именно у Советского Союза. Многие экономические факторы давали основание для переориентации на западных поставщиков.

В связи с этим попытки реформировать экономику советского блока глубоко дестабилизировали его политическую структуру. Горбачеву не нравилось, что старые советские прихлебатели в Восточной Европе противятся его реформам, хотя на самом деле Хонеккер и Чаушеску гораздо лучше ставропольского выскочки понимали, что удерживает коммунизм на плаву. Не стоит и говорить, что Горбачева оскорбляло пренебрежение руководителей маленьких братских республик, которые считали, будто лучше понимают ситуацию на том лишь основании, что они были активными коммунистами, когда он сам еще пешком под стол ходил. По иронии судьбы Горбачев стал особенно догматичен в утверждении своего статуса прямого наследника Ленина и Сталина и подлинного интерпретатора идей марксизма-ленинизма именно тогда, когда принялся крушить их наследие.

К августу 1991 г. клика Горбачева стимулировала такую дезинтеграцию власти, что когда его товарищи попытались остановить движение к хаосу, оказалось уже слишком поздно. Наивность Горбачева проявилась в его поведении по возвращении из пленения. Вместо того чтобы попытаться спастись от краха при помощи циничной атаки на поверженную коммунистическую партию, чего многие ожидали, Людовик XVI советского коммунизма продолжил говорить о роли партии в возрождении общества. Его неловкие замечания доказывали, насколько он далек от реальности. Всерьез его воспринимали только на Западе.