Восприятие собственного зрения.

Восприятие собственного тела во многом похоже на восприятие окружающего с той разницей, что внешний мир воспринимается органами чувств, а собственное тело – непосредственно сознанием. При этом «неверное восприятие» возможно и в этом случае: Мне кажется, что у меня правая нога короче левой, но на самом деле это искривление позвоночника. Об отчуждении себя, своего сознания от тела см. выше, р. 1.4. Здесь прокомментируем восприятие А ее глаз и зрения вообще.

  Мое зрение сегодня странное. Я вижу из места на линии волос и при этом «глаза» выдвинуты вперед головы. Аналогично в другом месте: Сегодня я вижу откуда-то с линии волос, как будто выдернута из себя. (Об отчуждении себя, своего сознания от тела см. выше, р. 1.4.)А не подвергает свои ошибочные ощущения о локализации органа зрения сомнению, хотя и отмечает непривычность ощущений. Нет у нее сомнений и в том, что она видит не глазами, а чем-то еще, о чем свидетельствуют кавычки («глаза» выдвинуты вперед головы). В этом случае сознание А не раздваивается, в нем нет «двух мнений». Имеющееся у А знание о собственных глазах полностью подавлено «неверными ощущениями».

Общая характеристика образа себя и окружающего в сознании А.

Окружающее кажется А нереальным, не существующим, возможно изменчивым.  Сама А кажется себе еще более нереальной. Расстояние до предметов неопределенно плавает, и я хожу по эфемерному полу. <…> Я нахожусь как будто в капсуле, и нереальность окружения не трогает меня. Потому что я сама еще более нереальна. Я не соприкасаюсь с вещами. Как будто я и кресло находимся на разных уровнях реальности. Это, видимо, следствие нарушения базовых функций сознания. Ощущение нереальности может быть сигналом (или следствием) «двух мнений», «двух противоречащих знаний» в сознании субъекта.

 

О внутренней жизни А.

3.1. Боль как наказание – кто и кого наказывает.

В человеческой культуре, причем в самых разных ее вариантах, т.е. в различных культурах, закреплено представление о том, что за плохие поступки человек (или его душа) рано или поздно понесет наказание и одним из таких наказаний является болезнь, причем наказание человек получает от высшей силы (или сил). Идея суда и наказания за что-то определенное явно выражена в анализируемом тексте: Наблюдаю за болью со стороны, отмечаю изменения, выношу приговор.

А ясно пишет, что выносит приговор сама. Пока, правда, непонятно кому и за что. Это становится ясно из дальнейшего:

Мне часто кажется, что приступы – это наказания. Вчера я сдала экзамен на три. Хороший повод себя наказать. Я всегда могу найти повод для этого, ибо никогда не соответствую своим требованиям.

Итак, боль – это наказание за тройку. И наказывает А не высшая сила, а она сама: Хороший повод себя наказать.

Парадокс и неприемлемость этого рассуждения для обычного человека состоит в том, что А мыслит себя не только  «жертвой наказания», но одновременно и «карающей силой». Она «раздваивается»: в качестве (или в роли) жертвы она отделена от судьи, в роли судьи отделена от жертвы, но и жертвой, и судьей является она сама. Это представляется абсолютно ненормальным.

В художественных или подобных текстах можно найти примеры, когда субъект противопоставляет себя своей душе - как средоточию своей внутренней жизни - или сердцу как вместилищу чувств и желаний. Ср. Душа моя, душа моя, покайся! (Великий покаянный канон Андрея Критского); О, сердце мое! Я печальную радость познал / Отверженным быть, но как прежде любовью пылать (Г. Аполлинер, пер. М. Кудинова). Но в этих случаях в роли «я» выступает разумное, волевое и нравственное начало в человеке – именно оно противопоставляется душе и сердцу. Это представление о борьбе разных начал в человеке, в частности, о борьбе разума, воплощающего этическое начало, с сердцем, т.е. с чувствами и страстями, вполне привычно – оно закреплено в большом количестве стандартных сочетаний, ср. бороться со страстями, обуздать <победить> чувство и т.п. Ср. также: Учитесь властвовать собой (А.С. Пушкин). В анализируемом тексте речь, безусловно, идет не о противопоставлении таких начал.   

Однако в анализируемом тексте в роли судьи не всегда выступает сама А – иногда ее судит нечто ей внеположное, т.е. раздвоения личности А на судью и жертву не происходит: Я буду <…> мысленно молить воздух о смерти, уверяя, что не могу это вынести. По-видимому, А сама не вполне понимает, к какой силе она обращается: она молит воздух. Но эта сила вполне для нее реальна, именно она обрекает А на эту боль. Это ясно из того, что именно ее А уверяет в том, что не может это вынести.

Непосредственно ниже А пишет о приступе боли как о справедливом возмездии, которое приходит извне (т.е. как наказание от этой силы, исходя из общего понимания текста): У меня бывали минуты слабости, когда я глотала таблетки горстями, лишь бы не допустить приступа, как я это называю. Однако тут же А сама насмешливо наблюдает за собой как за жалкой жертвой, которая пытается избежать кары: Я дрожащими руками опрокидывала свою аптечку, надо сказать немалую, и лихорадочно искала обезболивающие. Довольно жалкое зрелище.

Еще один случай насмешки над собой или, по крайней мере, очень холодного к себе отношения: Когда она [боль] дойдет до апогея, я буду <…> мысленно молить воздух о смерти, уверяя, что не могу это вынести. Но в итоге я всегда выносила. Последняя фраза была бы уместна в устах холодного мучителя, наблюдающего за страданиями жертвы.

В таком контексте непонятно, кто кого судит даже в простых случаях: я спокойно принимаю мысль, что обречена. Обычный человек может понять эту фразу только в одном смысле: А (тот, кто говорит) обречена кем-то другим. Но А может обречь на муки сама себя.       

Свои физические мучения и последующее состояние А называет адом: Добро пожаловать в Ад. Обращает внимание на себя внимание оборот Добро пожаловать, а также то, что она пишет слово «ад» с большой буквы. Это выглядит насмешкой над собой, что вполне логично, если А судит себя сама и, как уже ясно, вполне может относиться к себе насмешливо.

Людей наказывают за то, что они нарушают закон, не соблюдают какие-то установленные нормы. Нормы, за нарушение которых А терпит наказание, установила она сама: это ее требования к самой себе. Я всегда могу найти повод для этого [для наказания], ибо никогда не соответствую своим требованиям. Существенно, что эти требования – высочайшие и поэтому невыполнимые: Собственно, им [требованиям] соответствовать невозможно. Однако выступая в роли судьи, А объективна и готова проявить снисходительность к жертве – себе самой: Собственно, им [требованиям] соответствовать невозможно, но можно пытаться и получше.   

Начиная говорить о приступах как наказаниях, А не говорит, что она это знает или понимает – она употребляет глагол казаться (Мне часто кажется, что приступы – это наказания). Она как будто не отдает себе в этом полного отчета. Если бы речь шла о наказании, исходящем от некоей посторонней силы, это было бы понятно. Но это тем более парадоксально, когда А сама же себя наказывает. Это представление, «раздваивающее» ее, как будто еще не завладело ею полностью.