Татьяна Владимировна Акуловская

Татьяна Владимировна Акуловская

БОЖЬИ БЛИНЧИКИ

Непридуманные рассказы

 

Озарённые Светом (это — предисловие)

 

Вот и четвёртую горку «Божьих блинчиков» поставила перед нами радушная Татьяна Акуловская. Помните её те три книжечки удобного формата (в дорогу с собой прихватить, в конверте друзьям послать) — бежевого, светло-зеленого и цвета яйца, крашеного луком, — воистину пасхальную радость Серафимову! Кто не знает, расскажу, что названием своим эта серия рассказов обязана батюшке, который, чтоб духовное чадо его не тщеславилось, сказал, что сами-то мы ничего не можем сделать без доброго Божьего соизволения и помощи, а посему: «Я — твоя сковорода, Господи, пеки на ней свои блинчики, мой и снова пеки».

В новой книге непридуманных рассказов, где по-прежнему — конкретные люди в конкретных обстоятельствах, их автор верна себе. Но если в первых книжках она больше сосредоточивалась на открытии радостей духовной жизни, милосердия Господа, на присутствии ангельских сил и их доступности для каждого — только пожелай всего этого! — то в новом цикле рассказов чаще всего подмечается, как человек научается полагаться на Бога, понимать действие промысла Его, помощи Его в преодолении трудностей земного бытия.

В рассказе «Промысел» в самом названии определён «герой» — промысел Божий, как, собственно, и в других рассказах. Такие «цепочки» повествования самому составить или придумать — просто невозможно. Реально их лишь проследить духовно опытному зрению. Так в «Промысле», например, промыслительно решительно всё: и ожидание вызванного врача-терапевта, и открытая во время этого ожидания книга «Затесей» Виктора Петровича Астафьева, расшевелившая воспоминания об ароматах собственного детства и о дорогих сердцу строках Пушкина и Шмелёва… Да, слава Богу, и в нашей жизни есть люди (им и посвящён рассказ), люди той же породы, в присутствии которых «будто солнце появлялось».

Любовью к людям и дышат строки этой книги. В рассказе «Когда бывают добрыми волки», где сам воздух пронизан рождественской радостью, с какой любовью сообщает автор о своей подруге Зинаиде Егоровне, которой ну совсем не нравятся её рассказы (что ж, вольному воля), и об Ирочке, решившийся зимней ночью идти пешком к своим старикам за тридцать километров, ведь в рождественскую ночь не может приключиться ничего недоброго. Духовной поддержкой отважной девушке было и памятование о том, что в этих местах, в Большой Мурте жил в ссылке святитель и хирург Лука (Войно-Ясенецкий). И «живая, здоровая, ликующая внучка явилась к своим старикам на самый праздник Рождества Христова!»

Во всех до единого рассказах ощутимо присутствует наш красноярский святой — владыка Лука, не раз отбывавший ссылку в нашем крае. Он и сейчас с нами: поддерживает духовно, исцеляет, помогает всем, молитвенно к нему взывающим. Весь пафос рассказов в утверждении: зовите на помощь святых, и они придут! Прав, прав иеромонах Роман (Матюшин), когда утверждает:

Как мало нужно человеку! —

Покой душе. И чтобы малость

Небесным Светом озарялась…

Читателям этой книги можно позавидовать: строки этой книжицы озарены Небесным Светом.

 

Антонина Пантелеева,

кандидат филологических наук

Красноярск

 

Экзамен на врача

 

Экзамен состоялся 11 июня 2008 года. Сдавая его, Ирина ощутимо получила благословение архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого). Покровительство святого над ней прослеживается с детства, так как в Большой Мурте (одно из мест ссылки владыки) она бывала девчонкой, а будучи студенткой пробилась в домик, еще не храм, где была икона святителя Луки. По ее словам, икона была не из парадных, и домик неказист. Но стало так хорошо на душе, такая любовь объяла Ирину, что мимо идущие пьяные мужики, извергающие маты грязней некуда, показались ей родными. «Я их так любила в тот миг», — вспоминает Ирина.

Все годы учебы Ирина была старательной, прилежной ученицей, потом — студенткой-отличницей. Это важно для понимания событий. В медицинской академии зубрила ночами так, что муж запрещал, опасаясь за ее здоровье, оно всегда было слабым. При переводе из Красноярского университета в Томскую медакадемию (муж решил стать военным врачом, жене пришлось подчиниться), Ирине в короткий срок надо было подготовиться и досдать четырнадцать предметов(!), их-то она успешно досдала, но вот рождение малыша потребовало остановиться в учении. Жизнь молодой мамы совершенно другая. Мамы знают силу самоотречения, забвения всего ранее бывшего, то есть силу любви, где всё, весь расцвеченный мир, сходится на младенце, его слезках, крике, плаче, смехе, улыбке. Тут оправданно не до учебы, тем более что основной курс медицинских наук пройден, остается только практика и защита диплома. Из-за двух месяцев жаль терять годы учебы — все может забыться, Муж требует доучиться, но в уме и сердце молодой мамочки нет места медицине, вытеснил все сынок, которого принесли, окрестив, из церкви и который «лежит и мирром пахнет» на радость родителям. Жаль его оставлять, даже на приехавшую на помощь маму из Красноярска, но экзамен сдавать надо. Тем более, государственный. Дался он Ирине с боем.

Утром того дня, который забыть трудно, мою Ирину за незнание предмета «чистила» преподаватель, что, мол, и бессовестная она, каких свет не видел, и что ребенком прикрывает свою лень, и что такой студентке она никогда не поставит даже тройку. И диплома, конечно, ей не видать, как своих ушей, пусть даже не надеется ни на какое снисхождение. Ну и что, что кормящая мать, все, мол, растили детей. Не меньше получаса поток брани изливался на Ирину, закончился словами: «Я таких вообще терпеть не могу».

Страдая от унижения, глотая слезы, Ирина, молодец, все-таки не захлебывалась злобой. Она помнила чему ее учили в церкви — прощать, Ира только воцерковлялась, надо было испробовать новую жизнь — во Христе. Молилась иконе Пресвятой Богородицы «Умягчение злых сердец», борясь с собой, побеждая в самой трудной битве: только бы не сорваться на ответную злобу, только бы не дать разыграться обиде. На сердце немного полегчало. Потом встретилась подруга, бывшая на том экзамене, и рассказала, что за Ирину вступилась другая преподавательница и уговорила «ту» разрешить пересдачу, и даже, вроде, «та» обещала поставить тройку. Пересдачу назначили на 11 июня. Первая мысль: как долго еще ждать, в Томске уже и срок аренды квартиры окончится, надо что-то придумывать с жильем — ведь и мама здесь, в общежитской комнатке в девять метров ночью спит на матрасике, неужели придется искать новое жилье на несколько дней? И вдруг, как молния: «11 июня, день памяти владыки Луки, его образок у меня на шее, память о нем всегда в сердце, учитель, врач, портрет которого «как просто профессора медицины» был еще в Красноярской медакадемии мною узнаваем и любим. Боже, Боже, Боже, это только Ты можешь, Боже мой». Остатки обиды прошли мгновенно, затопив все любовью. Ирина была готова вынести еще такой же бой с заплеванием, только бы не потерять эту любовь, эту радость, которая сейчас затопила не только ее душу, но и каждую клеточку ее тела.

Вечером 10 июня она поспешила через исповедь в церкви примириться с Господом Богом. Все прошедшие дни она учила, благо, что с сыночком сидела бабушка, у которой, кстати сказать, 11 числа заканчивался отпуск. Ирина сокрушалась, что много раз прочитанное, выученное сегодня — с трудом вспоминается назавтра — так ослабела память, но она старалась изо всех сил. Надежда на помощь Божью не расхолаживала, а собирала ум.

Перед началом экзамена Ирину взяла под опеку преподаватель-врач, вступившаяся за нее. Некоторые вопросы сама ей кратко пересказала. Это Ирине очень помогло. Отвечала она хорошо и полно, настолько, что удостоилась похвалы: «Вот сегодня видно, что подготовилась, — четыре». В обобщающем слове экзаменатор сказала: «Многие видные ученые-врачи были людьми глубоко верующими». Настал Ирин час, и она продолжила: «Вот, например, сегодня — день памяти ученого, врача, профессора, архиепископа Луки». «…Войно-Ясенецкого», — вдруг добавил один из студентов.

Небольшая группа студентов в этот день сдавала текущий экзамен, а государственный — одна Ирина. Так вышло. Конечно, не случайно. И теперь с ней на всю врачебную жизнь — благословение владыки Луки, так как врачом Ирина стала в день его памяти.

Промысел

Л. М. Фокину, хирургу милостью Божией, в день 85-летия,

и его жене Светлане посвящается.

«По вере вашей да будет вам» (Мф. 8, 13).

 

Был день святого врача-хирурга, Красноярского и Крымского архиепископа Луки, день его рождения — 27 апреля. Я читала акафист владыке, просила его помощи, так как была в тот день буквально разбита болезнью сердца, осложнившейся отеком, и одновременно ожидала участкового терапевта (диабетом и декомпенсацией страдал когда-то и сам владыка Лука).

Близился Астафьевский юбилей, на столе у меня — его «Затеси». Рассказ «Запоздалое спасибо» о хирурге из Игарки И. И. Сабельникове. С ним впервые встретился Виктор Петрович, будучи мальчишкой, когда попал в больницу с тяжелым переломом бедра — прыжок с крыши не удался. Хочу сказать, отступая, что долгие годы я не могла читать Астафьева, тупо и упрямо твердила, что не понимаю. Но любовь к нему Антонины Фёдоровны Пантелеевой, ее молитвы и, конечно же, данные мне Богом страдания принесли плод: умягчение злого сердца, оно, наконец, открылось для любви к великой душе писателя, наполненной бесконечной, удивительной, жгучей жалостью к русскому народу. Эта жалость его и любовь заставляют читателя тоже плакать, и любить, и жалеть. Сам Господь послал русскому народу богатыря-жалельщика, чтобы растопить наши камни в груди, как воск.

Итак, я ждала терапевта. «Затеси» очень скрасили это ожидание, тем более, что рассказ «Запоздалое спасибо» о благодарности не кому-либо, а именно доктору. Попала я на него, раскрыв наугад страницу. И вот, помянув мысленно раба Божьего Виктора с близкими, читаю:«Он потрепал меня по стриженой голове, боднул взглядом острых, проницательных глаз: «Ну вот, теперь голову себе сломай». Совпадениям я почти не удивляюсь, хотя и никогда не перестаю им удивляться, я им очень радуюсь: они говорят о близости к нам святых и Господа. «Помню, как больничная тетка ударила меня по рукам, когда я попытался придержать штаны, которые она стягивала с меня, было мне пятнадцать лет, и я ничего в ту пору не боялся, забиякой был, подражал блатнякам, а тут вдруг покорился и дал снять с себя штаны старенькой ворчливой тетке. Разом утратилась во мне вся прыть, я как будто почувствовал, или осознал, что перехожу в другой разряд людей, с которыми могут делать что угодно, и остается лишь подчиняться и слушаться — инвалид я, тут и заплакал я в первый раз, прикрывшись от стыда и горя рукой. Второй раз я уже не заплакал, заорал на столе, и даже не заорал, взвизгнул по-поросячьи… Грозный дядька вдруг шевельнул усами, ткнул в меня пальцем: «В гипс его, сукиного сына! Будешь знать, как с амбаров прыгать! В такие годы поломать ногу! Бедро ведь порушил, бедро!.. Драть вас надо, чтоб берегли себя!»

Вернулась к началу рассказа, поплакала вместе с тем мальчишкой незащищенным (это воспоминание пронзает каждый раз, сколько бы ни перечитывала); поблагодарила мысленно Игарского доктора Ивана Ивановича Сабельникова, «постояла» рядом с Астафьевым возле продавца каленых орешек таежных, вспоминая свое детство и горы рассыпанных для просушки орехов прямо под железными кроватями в бараке, где жили мои дед с бабушкой, родные и любимые; вспомнила про тазы с замоченными в них пучками черемши и про горки мелочи, вырученной за нее, про две большие бочки груздей в подвале стайки, их каждый год привозил дед Трофим мой, а баба Груня вымачивала, (вместе мы чистили их от прилипшего таежного мусора, налипшей травки) и солила их в бочках с листьями трав и чесноком — ничего вкуснее груздя в сметане с мелким чесночком для меня и сейчас нет; вспомнила про чернику, целыми торбами привозимую дедом из тайги, про кусочек отломанного дедом батона, специально для меня, эти кусочки мне регулярно присылали то лисичка, то зайчик — по очереди, — вот как наполнил меня рассказ самыми лучшими ароматами моего детства.

Все астафьевское дорого не просто воспоминанием, а причастностью. Один рассказ, а впечатлений от него — не пересчитать. И вот, наконец, главное: Астафьев читает письма, среди «одинаково тоскливых» одно — неожиданное. Представляете: в Игарке, уже не мальчиком, а пожилым человеком, нечаянно читая письма, он встречает упоминание об Иване Ивановиче Сабельникове, том самом, который в детстве с такой любовью сделал ему операцию: «Дорогая мама, а посылку, что вы прислали, пришлось разделить… от заворота кишок очнулась уж в палате больничной, и возле койки моей старик высокий, худой стоит. «Дура!» — говорит. «Зачем мерзлую рябину жрешь, — говорит, — здоровье губишь?» Это уж мне операцию успели сделать, захватили еще, а то бы и не видать мне больше свету белого… Старик-то поругался, поругался и по-другому, уж по-доброму спрашивает: что это у меня за рубец, заросший, на животе? Я и говорю: это, мол, мне аппендицит вырезали, давно еще. «А где, — спрашивает, — вырезали-то?». Я говорю: «В Игарке вырезали». А тут, дорогая мама, старичок аж с лица сменился и спрашивает еще: не помню ли я, кто мне операцию делал? Я говорю: «Как же не помню? Иван Иванович Сабельников. Его вся Игарка знала и почитала». Тут старичок этот худой ко мне весь подался — не узнаешь, говорит? Я говорю: не узнаю что-то. Силюсь, а не узнаю. Он мне тут и сказал, дорогая мама, что он и есть тот самый Иван Иванович Сабельников и опознал игарчанку по своей операции: у каждого, говорит, стоящего хирурга, есть свой почерк. Я, говорит, хоть грубиян был и остался им, но людей не пластал как попало, а шовчик делал маленький, аккуратненький. Так и сказал — «шовчик». И как сказал он это, дорогая мама, оба мы с ним заплакали. Я на койке лежу и плачу, а он возле койки стоит и утирается — будто родные свиделись, и слез не стесняемся».

Здесь заканчивается цитата, но слезы мои льются потоком, перемежаясь с рыданиями и попыткой их остановить, чтоб не обеспокоить маму, мирно смотрящую телевизор в соседней комнате. Таким неудержимым потоком слезы льются из моих глаз крайне редко. Так я плачу только когда читаю «Метель» Александра Сергеевича Пушкина:

«— Добрая, милая Марья Гавриловна, не старайтесь лишить меня последнего утешения… Вы терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но — я несчастнейшее создание… я женат!

— Боже мой! — закричала Марья Гавриловна. — И вы не знаете, что сделалось с бедной вашей женой?

— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой пошутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.

— Боже мой, Боже мой! сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, — так это были вы! И вы не узнаете меня?

Бурмин побледнел и бросился к её ногам».

И в девчонках, и в зрелые годы в особенно трудные для души минуты меня спасали эти возвышающие строки. Только действия Бога, Его промысла, ухваченные великими мастерами, могут так сотрясать, очищать и возвышать души!

У Ивана Шмелева в «Богомолье» художественного вымысла нет, там — воспоминания детства, самые лучшие и трепетные: паломничество из Замоскворечья к «Троице-Сергию». Маленького Ваню в это паломничество взял Горкин — приказчик, можно сказать, «на пенсии». Пенсион, полное содержание работников, утративших былую силу, был в обязанности перед Богом отца Вани — Сергея. Шмелевы тайно раздавали ежемесячное содержание. Кроме Горкина, Вани и дающего — никто не знал, от кого деньги; ради Христа подавалось, не за земную славу. И вот, если кто читал книги великого русского писателя Ивана Шмелева (их можно ставить на полку рядом с Евангелием — такова чистота), тот помнит, как Горкин, собираясь в паломничество, достал старенькую, сухую и легкую тележку. Она была резная-расписная, и одновременно прочная и удобная. Его отговаривали. И, помните, как уже в Сергиевом Посаде их направляли совсем не туда, но — есть промысел, и вот они уж у ворот богатея Аксенова, который заворачивает их лошадку в свой двор и ворота запирает на засов.

«— Да, — говорит он, — тележка, надо принять во внимание… работка редкостная.

— А вот что скажи, милый человек… — говорит Горкин, и голос у него тише стал, будто и говорить уж трудно, и задыхается…

— А знаешь, что я те, милый человек​, скажу… Вот что. Сам преподобный это, вас-то ко мне привел. Господи, чудны дела Твоя. Наша тележка, с отцом резали.

Вылезли мы из тележки. Старик красным платком утирается, плачет словно, смотрит на Горкина и молчит. И Горкин молчит и тоже утирается. И все молчим.

— Да что ж это такое, ваше степенство, выходит?

— Господь… — говорит старик. — Радость вы мне принесли, милые…»

Проходят годы. Для очищения души хожу на исповедь в церковь, приятней это: ходить с помытой душой. Но все равно, хоть иногда, да перечитываю эти произведения, душа просит. И вот открыла вновь «Затеси», рассказ «Блажь». «Секретный клад», тайный нежный цветок в сердце автора — любовь к княжне Оболенской, которая могла бы жить, если бы отказалась от России, от россиян, всего русского. «Какой великий дар даден человеку! Память! Воображение! Как хорошо, что они были и остаются свободными, только тебе и никому более не принадлежащими, и ты, деревенский, лапотный мужик можешь выдумать и полюбить царицу, и ни хрена никто с этим не сделает. Мое и все!» Через всю жизнь Виктор Петрович пронес эту нежность к прекрасной, недосягаемой для него женщине.

«Княгинюшка-то Оболенская, урожденная Макарова, могла, кстати, остаться живой, для этого ей надо было сделать малую малость — отказаться от родства своего, написать на тюремной доносной бумажке, что к России и к россиянам она никакого отношения не имеет, княгиня она, дворянского роду она, дитем вывезена своими родителями за кордон. Не написала, ни людей, ни родину далекую, злобной мачехой обернувшейся к детям своим, очутившемся на чужбине не по своей воле, не предала, легла под холодный нож, похожий на увесистый российский дровокольный колун. На тридцать третьем году отлетело ее светлое, теплое дыхание, отделилась русская головушка от женского тела, знавшего и негу и ласку… «Налейте, налейте стакан мне вина, рассказывать нет больше мочи…» — со слезою, пел я в юности звонко, высоко до неба голос мой поднимался…»

И вот уже, будучи заслуженно знаменитым, писатель оказывается на кладбище Сент-Женевьев де Буа на могиле Ивана Бунина. И вдруг… нечаянно находит могилу княжны!

«Ну, узнаешь?» Я, конечно же, сразу узнал ее, и сердце во мне… дрогнуло, куда-то покатилось так быстро, что меня маленько и шатнуло».

Вернулся спутник Виктора Петровича:

«— День-то, день — чудо!

— А он и не мог быть иным! — Кирилл воззрился на меня.

— Бог есть!

Кирилл забормотал что-то расплывчатое, модно — интеллектуальное:

— Мол, да, несомненно, в мире и природе присутствуют какие-то силы…

— Я сказал, что я не спрашиваю, я утверждаю».

Виктору Петровичу сегодня было бы 85. И утверждает он это теперь с Небес и навеки-вечные.

А хирург, которому посвящен этот мой рассказ, написанный в день астафьевского 85-летия, — Лев Михайлович Фокин. Этот человек, когда заходил в палату, то будто солнце появлялось из-за туч, словно воздух становился в палате иным — веяло такой любовью и лаской на всех, он, нейрохирург, выхаживал тяжелых послеоперационных больных, как медбрат, пока опасность минует. Он, слава Господу, жив! И невидимым Перстом присоединён к героям этого рассказа, длинною в мою жизнь.

Когда бывают добрыми волки

 

Зинаида Егоровна — моя подруга. И ей — ну совсем — не нравятся мои рассказы. Я же не в обиде — насильно мил не будешь, и тем ценнее, что она, услышав следующую историю, сказала: «Надо записать, но коротко». Зинаида не любит «развесистой клюквы», она ворчит на меня частенько: «Тебе бы романы писать», — ей подавай одни только факты — чтоб гольная правда была. На её «приказание» я, ответила: «Слушаюсь». И вот — записала, предлагаю на ваш суд.

В том году в рождественский Собор Богородицы я ожидала гостей. И в день Рождества Христова Ирочка, стараясь помочь мне, принесла недостающие рюмки и ею испеченный торт. Мы собирались в храм, я уже несколько дней предвкушала радостное, ликующее пение, мне хотелось слышать снова и снова ангельское ликование: «Слава в Вышних Богу!» Ненадолго присели в кресло друг против друга, и Ира попросила: «Тетя Таня, расскажите про Рождество». Любой рассказ о Рождестве бесцветен, прекраснее церковной рождественской службы о Рождестве никто и ничто не может рассказать и, чтоб хоть несколько приблизиться к церковной высоте, я предложила: «Давай я тебе Шмелёва почитаю». Выбрала я тот отрывок, где маленький Ваня считал, что «волсви» — это волки, и ему представлялось, как морозной ночью, ведомые Вифлеемской звездой, идут ко Христу-Младенцу все, и волки тоже, такие добрые-добрые волки, идут, поджав хвосты. Ведь в этот день волки не могут быть злыми, все сияет и искрится добром и любовью — родился Христос-Бог. Никто лучше Шмелёва не сказал о Рождестве, в его рассказе — аромат детства, переплетение сказки и реальности, и главное — живое присутствие Христа. Зачарованные, боясь нарушить тишину Высшего присутствия, мы сидели, тихо улыбаясь Рождеству.

В этот же день Ирочка должна была ехать к бабушке в деревню. Билеты были куплены заранее, она заторопилась: не опоздать бы. Остальное я узнала много позже. Ира ехала на автобусе часа три. В поселке Большая Мурта, туда ехала Ира (кстати, куда был владыка Лука (Войно-Ясенецкий) сослан), ей предстояла пересадка, так как до бабушкиной деревни оставалось еще тридцать километров. Но автобус не пришел. Вернуться — зачем вообще тогда было ехать? Пешком? Ире уже приходилось хаживать на это расстояние, и она решилась идти. Через лес-поле. А красота-то: лес замер в снежной благодати Рождества, огромный диск солнца над полем уже присел за вершины, всё кругом искристо-бело-золотое, восторгающееся тихо Рождеством. Волчьи следы, пересекающие тропинку и исчезающие в лесу, они одни только и пугают. И вдруг Иру осенило: «Так в Рождество же все волки добрые!» И, растроганная всепронизывающей любовью Божьего рождения на Земле, она прошла все тридцать километров, тихо сияя.

К нашей всеобщей радости, Иру не съели волки, как в сказке про Красную Шапочку, наоборот: живая, здоровая, ликующая внучка явилась к своим старикам на самый праздник Рождества Христова! В этот же вечер по местному радио она услышала тот самый отрывок из Ивана Шмелёва, который мы с таким наслаждением читали перед её дорогой, который вдохнул в нее столько радостного героизма и мужества.

 

Ты звала нас — мы пришли

 

Сестре моей Наталье предстояла вторая операция. Первая, по удалению почки, прошла не очень удачно, так как у нее на боку выросла огромная опухоль размером в сантиметров тридцать, безобразно выпирающая. Главное, ее беспокоили непрестанные боли, не давая отдыха ни днем, ни ночью. Наталью смотрели разные доктора, сошлись на том, что повторную операцию должен делать тот же хирург в больнице скорой медицинской помощи, который ее уже резал однажды и, возможно, (такой у нас печальный юмор) «забыл внутри перчатки». Несколько раз я заказывала в церкви молебен святому великомученику целителю Пантелеимону и святителю и хирургу Луке (Войно-Ясенецкому), но операция от недели к неделе, от четверга к понедельнику и от понедельника к четвергу все откладывалась, я и мои духовно близкие молились, мама молиться не могла — так сильно переживала, да и понятно: жизнь ее младшей дочери — ну и что, что дочери уже пятьдесят, — повисла на волоске.

Утешая маму, я просила ее надеяться на Господа, говорила, что жизнь каждого из нас на таком же волоске, только мы этого не осознаем, что смерть у каждого не за горами, а за плечами, что даже лежа на диване можно внезапно умереть от сердечного приступа или, даже будучи в полном здравии, можно подавиться и умереть, но маме спокойней от моих слов не становилось. Нескольким людям в своей жизни я рассказывала случай, описанный в книге о владыке Луке, вот какой: одна женщина заказала в церкви молебен святым целителям Луке и Пантелеимону о помощи ее маленькой больной дочери. Во время операции, сидя возле операционной и молясь, она вдруг увидела, что потолка и стен нет, а возле операционного стола стоят владыка Лука и великомученик и целитель Пантелеимон и вкладывают инструменты в руки хирурга. Операция закончилась, и вышедший хирург удивленно произнес: «Что за операция — я еще подумать не успевал, а в руках у меня оказывались инструменты».

О моей сестре молебны этим святым были заказаны в нескольких церквях Красноярска и даже в Томске, у мощей святого старца Феодора Кузьмича, которого называют ещё сибирским Пантелеимоном. И вот пришло время операции. Я стала читать акафист святителю Луке, сидела в церковном киоске, пыталась сосредоточенно молиться, но именно в момент операции, судя по часам, ко мне подошла соседка из находившийся рядом торговой точки немного поговорить, познакомиться. Ее звали… Наталья (тут же мелькнуло в уме: со мной и с сестрой сейчас — святая Наталья). «Наташа, ходите ли вы в церковь и, если да, то в какую?» — спросила я среди прочего, такой вопрос был уместен, всё-таки она видела, куда подошла — к церковной лавке. «Да, иногда захожу в церковь при железнодорожной больнице, там мне очень спокойно и хорошо бывает». О Боже мой! Церковь при железнодорожной больнице! Она носит имя евангелиста Луки, небесного покровителя владыки Луки (Войно-Ясенецкого), у которого мы просили помощи и заступления, значит, не оставил нас Господь, слышит! Но еще удивительней дальше. Оказывается, у моей собеседницы (а ведь мне думалось, что час для разговора неподходящий, молиться бы надо!), так вот, у этой Натальи день рождения-то на великомученика и целителя Пантелеимона, он её покровитель небесный! Вот таким образом мне было дано услышать: «Ты звала нас? Мы здесь, пришли вам на помощь».

 

Чтоб мне прозреть

 

С той минуты, когда на сороковом году безбожной жизни взяла в руки Евангелие, все книги мира просто перестали для меня существовать. Даже Антон Павлович Чехов мой излюбленный, с которым никогда не расставалась, читала любой том с любой страницы в любую свободную минуту с громадным наслаждением, будто дорвалась до разговора с дорогим другом (!), даже, повторяюсь, А. П. Чехов был вытиснут из моей жизни Евангелием — настолько я была потрясена его глубиной и емкостью и, что важнее, — Божьим присутствием. Помнится история с Антонием Сурожским: он читал Евангелие от Марка и уверовал, что все там написанное есть истинная правда, потому что все время чтения чувствовал, что воскресший Христос рядом стоит. Всем сердцем и я проходила пути с евангельскими грешниками: умывала ноги Господа слезами с блудницей, сидела у колодца с самарянкой, просила исцелить, как расслабленного, плакала с отрекшимся Петром, и на вопрос Господа: «Симоне Ионин, любиши ли Мя?», вопияла: «Ты веси, Господи!»; просила и вместе со слепыми: «Господи, чтоб мне прозреть!», надеясь тайно, (тут нужна честность, из песни слов не выкинешь), что у меня откроется «третий глаз». Я была уверена, что если откроется этот «глаз», то я смогу видеть мир невидимый, ангелов. Слава Богу, что тех, о которых совершенно точно, со знанием дела спел Владимир Высоцкий: «Мы успеем — в гости к Богу не бывает опозданий, да что-то ангелы поют такими злыми голосами», я тогда не увидела, помиловал Бог, уберег! Но прозреть — прозрела-таки, по великой Божией милости в церковь пришла.

Представшая картина мира стала несколько шире. В проповеди митрополита Кирилла Смоленского и Калининградского, ныне патриарха Московского и всея Руси, как-то слышала про обзор, который представляется взгляду человека с первого этажа. А с верхнего — он шире. Так случается, если мы просим: «Господи, чтоб мне прозреть!». И вот, знакомая уже вам по некоторым рассказам, моя Ирочка, тогда студентка Томской военной академии, звонит:

— Тетя Таня, завтра экзамен, приготовиться не успеваю, что делать, ума не приложу.

— Ты же будущий доктор, тебе явно покровительствует владыка Лука, помолись ему, тем более вы «земляки»… (Ира родом из Большой Мурты, там именно отбывал часть сибирской ссылки святитель), — не задумываясь, "вещаю" я.

— Ну что вы, как тут молиться — сама не подготовилась, потеряв время, да и с пациентами тут завязана — бессовестно ведь это, — хныкала она в трубку.

С таким доводом мне, конечно, не согласиться было трудно, ведь совсем не хочется попасть на прием к неумехе-доктору, но я, утешая, учитывая слабое Ирино здоровье, продолжала настаивать:

— Господь поможет тебе и на экзамене, и с пациентами, если попросишь, признав свою немощь и бессовестность, — уговаривала я, а какой именно предмет она сдаёт, спросить не удосужилась.

Вечером следующего дня — радостная весть: оценка «четыре» по глазным болезням. Помогали, подсказывали все одногруппники, помощь Божия, как часто бывает, пришла через людей. Прошло время, однажды в рождественский вечер Ира открыла Евангелие. Закладка лежала там, где её оставила она перед тем экзаменом. «Иисусе, сыне Давидов, чтоб мне прозреть», — кричал евангельский слепой. Иисус, сделав брение, приложил к глазам слепца.

— Видишь ли? — вопросил.

— Вижу проходящих людей как деревья.

Господь коснулся ещё раз, и все услышали: «Вижу ясно».

И Ира, прочитав, подумала: «О, резкость навёл». И вспомнила, что вопрос её билета был «аккомодация и рефракция», а если сказать просто — наведение резкости! Господь помог не только на самом экзамене, но дал подсказку накануне! Просто дело в том, что мы просим и не верим, что получим, а дается-то — по вере. Где-то я читала, что один священник, когда вел свою паству в поле на молебен о дожде, всегда брал с собой зонт. Владыка Лука, исцелив многих от слепоты, особенно сложные были у него случаи операций без нужных инструментов, перочинным ножом, в нечеловеческом холоде в сибирской ссылке, сам в старости ослеп. Мне рассказывал священник, как одна бабушка, приехав с ребенком лет восьми для операции опухоли на горле, надеясь на Господа, толкнула мальчика под ноги слепого архиепископа Луки, когда он спускался по лестнице. Владыка сразу все понял, и, ощупав ребенка, сказал: «Через три дня приведи ко мне, операцию не делать». Бабушка послушалась, операция не потребовалась, опухоль исчезла через три дня. Вот так «Господь умудряет слепцы», пока владыка мог — он сам делал операции при помощи Божией, но владея своими глазами, руками, знаниями, потому что он был добросовестнейшим и талантливейшим хирургом, упорно и со тщанием обучался медицине в свое время, а, когда сам ослеп — «операции» делал Сам Господь по молитве своего верного раба и нашего небесного заступника архиепископа Луки.

 

Улыбка владыки

 

Шел по симферопольской улице пионер. Он каждый день ходил этим путем. И частенько видел, как останавливается машина, и большой, грузный человек в священнической рясе выходит, благословляя тех, кто, как он знал, не мог его больше нигде встретить.

Однажды мальчик с красным галстуком на шее рискнул, как бы шутя, подойти и положить руку на огромные руки слепого архиепископа. Неожиданно его пронзило тепло, прошедшее от руки до самого сердца. Как оказалось потом — пронзило на всю жизнь. Растерянный, он отошел на несколько шагов, поднял глаза: владыка улыбался всепонимающей, всепрощающей, мягкой, тонко-ироничной улыбкой. Физически слепой святитель Лука мог зрить сквозь время: перед ним стоял не мальчик-пионер, а убеленный сединами муж, безмерно любящий владыку, собирающий по крохам с любовью, трепетом, благоговением и тщанием любые вещи, которыми владыка Лука пользовался при жизни, которые он своим прикосновением освятил.

В больнице скорой медицинской помощи, что в Красноярске, женщине делали операцию глаз. Она была неверующей, но после того, как пришла в себя от наркоза, рассказала, что все время операции она видела рядом с собой попа, читающего молитвы. Когда, выздоровев, пришла в Никольский храм на старом кладбище, то в иконе владыки Луки с частицей его мощей она узнала того священника, который над ней молился во время операции.

Однажды отец Виктор Теплицкий (он служит в том же храме, где во время войны служил владыка Лука) рассказывал к дню памяти святителя для телевидения о его годах служения в Красноярске. Съемка велась возле горельефа владыки, установленного на школе, что была в войну эвакогоспиталем, где Войно-Ясенецкий делал свои удивительные операции, спасая раненых солдат, и именно в эту минуту — ни раньше, ни позже — проходила женщина. Заинтересованная съемкой, она остановилась и сказала: «А я знала владыку Луку». Для телезрителей этот кадр прошел как специально подготовленный людьми, но все участвовавшие в съемке знали, что это не человеческого ума дело.

В день, когда я ехала на освящение храма в честь преподобного Серафима Саровского, в автобусе увидела женщину, знакомую только в лицо, мы встречались в церкви. Рискнула подойти и пригласить ее на храмовый праздник. «А меня крестил владыка Лука», — сказала она среди прочего. Но в книгах я читала, что владыка никого не крестил. Однако, когда мы шли крестным ходом, то в центре города, возле памятника святителю Луке (проходили мимо него), я вновь увидела эту женщину, все оценив, подарила ей малюсенькую иконочку от мощей владыки, раз она оказалась со мной — значит и предназначалась этой женщине!

После путешествия в Симферополь, к святым мощам архиепископа Луки, я вышла на работу в храм при больнице скорой медицинской помощи. Однажды один болящий, помолившись, стал перебирать стопки духовной литературы, я предложила почитать проповеди Луки (Войно-Ясенецкого). «Я как раз читаю его книгу «Тело, дух, душа», — сказал он. «Значит, владыка с вами». «Вы высказали мою мысль». Стало тихо-тихо. Он продолжил: «Сам я простой скульптор, но работаю вместе с Борисом Ильичом Мусатом, знаете, наверное, с тем, что горельеф и памятник владыке Луке создал». Он похвалил талантливую работу коллеги.

Я добавила, что Mycaт в своё время даже жил с святителем на одной улице. Валентина Майстренко, красноярская журналистка, много прославлявшая владыку в красноярских газетах, рассказывала мне об этом, она брала интервью у Бориса Мусата. Помнится, как я печалилась, что ее замечательные статьи уходят вместе с газетами — вот бы их отдельно как-то собрать и издать! Но однажды в храм преподобного Серафима пришел человек, которому в больничном коридоре попалась под ноги ее статья о владыке Луке, он ее прочел и в храм пришел! Это меня отчасти примирило с газетами: в храм привели человека! Прошло сколько-то лет, те статьи в газетах утрачены, и вот, в очередной день памяти святителя Луки, вижу по телевизору передачу про Большую Мурту: больницу, где работал владыка, музей его памяти, и вдруг показывают во весь экран подшивку газет, открытую на той самой статье Валентины Майстренко с фотографией владыки! Возликовало мое сердце! Слава Богу! Валя, дорогая Валентина моя Андреевна! Рукописи — не горят!