Она всегда делала вид, что не слышит. Это означало, что Можно.

- Будешь белый чай и хлебцы с ежевичным джемом? - на том же кукольном лице начали появляться уже заметные морщинки. В основном - вокруг глаз. А улыбка была всё такая же головокружительная.

- Нет, я хочу сигарету и кофе, - я недавно узнал о нейролингвистическом программировании, но оно не действовало.

- Тебе нельзя, - ответила она уже на автомате, - хотя, - она подарила мне улыбку надежды, - На!

Она протянула мне сигарету и маленькую баночку. Я открыл крышку и понюхал содержимое. Цикорий. Я решил просто закурить, позволив накормить меня тем, что мне разрешали. Рик уехал, а правила остались.

Обняв меня и поцеловав в щёку, мама намекнула мне, что лучше бы мне уйти. Мимолётно я заметил запах её пота и духов, отголоски сна стали ярче и окончательно разрушили впечатление начала спокойного и хорошего дня, оставив желание сесть на землю в тени, прижав колени к груди, закрыть голову руками зажмуриться, вспомнить, кем же был Мэттью Рангски вчера.

Некуда уйти

Генри сидел спиной к дереву. Перед ним простиралась далёкая степь, где-то вдали поблёскивала тонкая венка реки, а за ней тёмно-зелёная полоса леса. Рядом с его квадратной сумкой на длинном ремне валялись едва уловимые эскизы. Рядом, на траве сидела Рэтли - лохматая серая собака, являющаяся достоянием всего поселения Алец-Гратли.

Когда люди приехали сюда, они не брали с собой никаких животных, птиц, даже кур. Задачей этих людей было просто жить на всём готовом в этом месте. Раз в неделю прилетал вертолёт, который привозил всё необходимое и забирал ненужное, вечно улыбающиеся люди в жёлтой форме принимали любые заказы. Однажды, когда я был ещё маленьким, какой-то парень подбежал к вертолёту и крикнул, что он остался совсем один и хочет вернуться к большим городам, к остальному миру, потому, что у него нет друзей, что он не видит смысла в жизни в замкнутом социуме. Его не взяли, конечно, но, на следующей неделе привезли серого щенка - Рэтли. Тот парень, не помню, как его звали, покончил с собой. Он попросил привезти пистолет, и ему привезли. Никто даже не стал спрашивать - зачем. На следующий день он прострелил себе голову. Но Рэтли стали любить все жители Алиц-Гратли, подарив ей счастливую, хоть и бездомную жизнь.

Рэтли была Генрику другом, не меньше чем я, даже больше. Я часто сидел рядом, когда левая рука ещё тогда маленького мальчика, с невыносимо грязными ногтями медленно двигалась по серебристо-серым локонам, тонкие пальцы закапывались в гриву на холке собаки. Я часто оборачивался уходя домой, и видел, как Генри и Рэтли сворачиваются в один тёплый клубок и на них падают золотисто-алые сентябрьские листья... Кафски часто уходил из дома и звал меня с собой, но я не был готов. Не могу сказать, готов ли я сейчас.

Сейчас ломаный, взъерошенный подросток, держа в костлявых руках тонкий карандаш, насвистывал тоскливо-романтичную мелодию, отрешившись от всего суетящегося мира. В широко открытых глазах отражалось небо и степь, чёрным солнечным диском поднимался с горизонта суженный от яркого света зрачок, на нижние ресницы присохли комочки крови с виска. Вчера, пытаясь догнать своего непутёвого, истеричного, глупого друга, Генри поцарапал висок о ветку шиповника и распорол локоть, зацепившись за корягу свободным концом шарфа.

Мелодия, выдуманная им самим и услышанная только лохматой, доброй собакой, вывалившей мягкий розовый язык, унесла сознание Генри далеко, в какие-то его собственные миры. В состоянии полутранса он уже не воспринимал себя как часть этого мира, он был сам наброском на листе непостижимого, пустого, нового мира. Генри был счастлив, потому не услышал хрустящих, лёгких шагов, шелеста белой ткани и тихого голоса, еле уловимыми нотками дополняющего его персональную, почти эфемерную музыку. Тёплые, температурящие пальцы, дотронувшиеся до его лица, слишком резко вырвали Кафски из мечтательного анабиоза, резко настолько, что он невольно подавился пряным, степным воздухом.

- Анджела... Анджелика! - Поприветствовал он девочку, похожую на лунный свет, неуместную под солнцем, жестокую, красивую.

Уродливое, в сравнении с гладкими щёчками девочки, лицо Генрика осветилось глупой улыбкой.

- Здравствуй, - её волосы упали ему на плечо, когда она присела рядом с ним, - я искала тебя по всему городу. Ты часто уходишь надолго на природу? - вот так плохо она его знала, - Я побуду немного с тобой?

Она побудет. Ей и в голову не приходит, что это за человек, она и предположить не может, насколько она мешает, насколько недооценивает свою неуместность в этот момент. Я никогда не позволял себе находиться рядом, когда Генри рисует. Его гениальное запястье выводило гениальные линии, даря этому миру настолько прекрасные картины, что он в страхе сворачивался вовнутрь, осознавая своё уродливое несовершенство, такое же, какое почувствовало Генриковое лицо, когда взглянуло в глаза Анджелике, когда похотливым взглядом ощупало её фарфоровые губы, её матовую, совершенную кожу. Позже, когда я видел её обнажённое тело, мне казалось, что чудак - Генри сам нарисовал её для себя. Хрупкую картину из серебристых нитей, тёплой крови, чистого хрусталя глаз. Сшивал незаметными швами белый бархат, натягивая его на металлические суставы локтей и колен. Из настоящей слоновой кости вырезал он маленькие, пахнущие чистой водой уши. Лепил из белого пластика две маленькие груди, положив под левую живую розу. Натягивал струны в разверзнутой глотке. Настраивал голос до самой чувствительной частоты... И вот она сидела под резным зонтиком, в пышном платье рядом с создателем, принадлежащая ему, но убивающая в нём возможность сотворить что-либо ещё. Руки – вьюны, обнимая, оплетали и душили шею мальчика, дыхание нагоняло зной в области ключиц.

Генри предложил ей глоток полынной настойки, и она глотнула, чисто для вида, обжигая горло, способная употреблять, наверное, только лёгкий зефир и чай с лепестками лотоса, свежую росу с лепестка ириса, дикую ежевику с кустов, лишенных игл. Но всё же она сделала глоток. Кафски отложил листы и карандаши, обнимая её обтянутую белым кружевом талию, опуская грязные ладони ниже, оставляя на идеальной ткани еле заметные, мутные отпечатки. Из его бледного рта тянет полынью и спиртом, пахнет темперными красками и ядовитыми грибами. Она улыбнулась, потянувшись острым носиком к волне не сочетаемых запахов, её губы приоткрылись, как раковина моллюска подогретого у костра, Генри коснулся их, жадно глотая жемчуг её слюны, облизывая перламутровые стенки её рта, пачкая их своим дыханием. Губы Анджелики, влажные от поцелуя, стали ярче, глаза потеряли светлую чистоту и, болезненно блестя, смотрели чётко в глаза человека, что одним своим видом совершает надругательство над совершенством, тонкие ногти царапали взопревшую от шерстяного шарфа шею. А потом урод - Генри снял с неё платье, скомкал и бросил в траву, как бросал большинство своих прекрасных эскизов, прижал девочку к земле, не боясь сломать хрупкую игрушку. Когда Кафски был ещё малышом ему часто покупали красивые, хрупкие вещи и он ломал их, будет ломать всегда и в итоге доломает самую красивую и самую хрупкую - собственную жизнь. Анджела говорила что-то невнятное, парень уже не слышал её, слышал только биение её сердца и тихий шорох волос, девочка, судя по отголоскам, что долетали до его отупевшего сознания, отговаривала его, просила подождать, но он закрыл ей рот поцелуем, притянув её голову к земле за волосы. На поцелуй она ответила и безвольно обвисла в грязных холодных руках. Рэтли безмятежно спала в стороне, ей было плевать, как это должно происходить у людей.

Через пол часа Анджела всхлипывая утыкалась в плечо человеку, которого она не знала до конца, но слишком доверяла, Рэтли уже не было, она ушла куда-то в город в поисках людей, которые покормят её и позволят растянуться в коридоре, рядом с тёплой батареей. Генри смотрел вдаль, пытаясь вспомнить мелодию, что недавно сочинял... Дождь обложил всю степь серой стеной, превращая эскизы в бумажную, грязную кашу.

- Ты любишь меня? - спросил Кафски недавнюю жертву.

- Люблю, - дрожащим голосом ответила Анджелика.

- Тогда убей меня.

Холодная вода, пробивающаяся через крону деревьев, промочила всю одежду, что была у них, они, дрожа от холода, сидели по-турецки, непонимающе разглядывая друг друга. Молчание заполняли редкие раскаты грома.

- Я не могу, Генри, я люблю тебя, - сказала девочка, уткнувшись лицом в ладони.

- Будешь? – в разжатом кулаке лежало несколько капсул кислотных тонов.