Она замолчала и стала качать ногой, потом её внимательный взгляд упёрся в моё лицо, она медленно протянула мне рюмку.

Она замолчала и стала качать ногой, потом её внимательный взгляд упёрся в моё лицо, она медленно протянула мне рюмку.

- Мам, ты с ума сошла, - прошептал я в пол.

Она уже не отвечала, её глаза опустели, в них отражался квадрат окна, зрачки сжались в почти невидимые точки, бледные обычно губы стали розовыми и влажными, на них застыла улыбка Джоконды, левая рука соскользнула с колена и безвольно моталась, как оборванный провод под тихим осенним дождём. Я просто стоял и смотрел на неё, чего-то ждал. Ждал медленного поворота её головы в мою сторону.

- Мам, можно я возьму кофе? Просто дай мне ключ от шкафа, я выпью только одну маленькую чашечку и больше никогда не буду его пить, обещаю. - В моём голосе скользили лживые ноты, от которых выворачивало меня самого, - тогда я напишу длинное стихотворение и посвящу его тебе, я прочитаю его на выпускном собрании и всем скажу, что ты самая замечательная мама на свете. Ты же говорила, что мечтаешь об этом, но мне нужно вдохновение...

- Нет.

Она ответила резко. Это означало, что сейчас она начнёт плакать. Я снял с подоконника куртку и пошёл на улицу. Сильный ветер поднимал песчаную пыль. Начиналась августовская гроза.

- Твой грёбаный отец пил его перед смертью, - слова ударили мне в спину, - Каждое грёбаное утро эта сволочь пила этот твой кофе…

Я ускорил шаг.

Генри

В парке, на развесистом дереве, по которому лазили все местные дети, которые не боялись высоты, я встретил Генри. Он спрятался в огромном клубке дубовых листьев, и разглядеть его с земли было почти невозможно. Я наткнулся на него случайно, тихо кивнул и тоже забрался в уютную крону. Если Генри прятался, значит, у него были сигареты - он воровал их у отца. Спустя минуты две, из нашего "убежища" потянулись две тонких ниточки дыма.

- Я думал, что уже никогда тебя не увижу, - сказал он, положив мне на плечо свою вечно грязную голову, я отметил, что в его спутанных локонах застряли еловые иглы, это означало, что его снова выгнали из дома, - хотел уже узнать, куда теперь писать тебе. Я даже конвертов уже купил и решил не плакать уже.

- Я решил остаться с мамой, - сказал я твёрдо, будто был уверен в правильности своего решения, - когда Рик собирал вещи, я успел вылезти из окна и спрятаться под мостом...

- Прямо под мостом?! - мой Генри, Генри Кафски резко выпрямил спину, его обычно меланхолично полуприкрытые глаза стали круглыми как вчерашняя луна, восторженная улыбка кардинально меняла черты его лица, - Под тем самым мостом, где утопилась Элен? Под мостом, где похоронил своего пса старик - колдун? В той самой яме, куда пять лет подряд Хани Рэйн выбрасывала своих мёртворожденных детей?!

Я не мог не расправить плечи и не улыбнуться ему в ответ.

- Есть ещё одна новость, - напустив в интонацию серьёзности, прошептал я Генри на ухо и закатал правую штанину. Две маленькие ранки находились чуть выше щиколотки - укус старой гадюки, - теперь я уверен, что змеиный яд не действует на меня. Эта сволочь укусила меня, когда я прятался. Я мог пойти домой, но тогда бы Рик увёз меня в Ингаллу. Я решил, что лучше умру чем... - я почувствовал колючий комочек в горле, - Чем никогда больше не увижу тебя.

Я испугался, что Кафски неправильно поймёт меня, точнее - слишком правильно, но он лишь улыбнулся, потрепал меня по голове и обнял. Я почувствовал его тёплые ладони и перестал мёрзнуть, но из-за пронизывающего ветра плечи всё ещё мелко дрожали.

- Подожди, - сказал вдруг Генри. В небе сверкнула молния, - ты совсем замёрз. Ты не пойми уже плохо, но герои тоже мёрзнут. А ты уже настоящий герой!

На Генриной шее в любую погоду был аляписто намотан старый полосатый шарф, он был настолько длинный, что иногда, чуть свалившись с плеча, волочился за Генри по земле. Когда он проходил мимо девочек - гордо задрав голову - они смеялись и дразнили его "хвостатым", но ему это даже нравилось, в ответ он говорил, что человек без хвоста "недоделанный", на что владелицы накрахмаленных юбок обижались и уходили, сморщивая свои правильные личики и высовывая розовые языки. Придурок - Генри тоже однажды высунул язык: жёлтый от постоянной простуды и курения. На данный момент сахарные дамочки больше с ним не общались, называя его между собой "бычком" и "бездомцем".

Кафски намотал один, более пыльный конец шарфа плотно себе на шею, а другой, пропитанный теплом его впалой груди дал мне. Потом он обнял меня, и мы просто сидели молча. Густые листья защищали нас от дождя, который всё-таки упал на жухлые газоны. Шарф немного покалывал шею. Я чувствовал горячее дыхание друга, у него снова была температура. Выкурив ещё одну сигарету, я невольно уснул, уткнувшись носом в его грязные, пропахшие сыростью и дымом волосы, а Генри просто стал мычать какую-то до боли знакомую мелодию.

Папа и падальщики

Когда я проснулся, Генри уже не было. Его половина шарфа комком лежала на толстой ветке. Палочкой на тыльной стороне резного листочка было нацарапано "извини, мне пора, встретимся на мосту, когда взойдёт луна". Я скатал цветную тёплую полосу и поднёс к лицу, глубоко вдохнув слегка затхлый аромат. На лице отчего-то появилась улыбка и никак не получалось убрать её. Воздух остро пронизывал ноздри азоном, солнце играло алмазами капель, попавших в паутину, бывшая серой трава стала ярче. Я потянулся и спрыгнул с ветки - надо было зайти домой, узнать, как себя чувствует мама.

Крепкая дубовая дверь, чья старинная красота была испорчена ругательствами, высеченными ножом на тёмном дереве, была крепко заперта. Стучать смысла не имело - дверь не запиралась изнутри. Забравшись в своё окно по дереву, я прошёлся по дому. Заветный ящик, в котором лежал кофе, был тоже заперт - не менее крепко.

Когда-то давно у меня был папа. Мы жили в нашем доме, и всё было хорошо. Таких людей, как мой папа не бывает больше. Каждое утро я слушал, как он топает по комнате от кровати к двери, спускается по лестнице, как вспыхивает газ на плите и папа ставит чайник с лёгким скрежетом обожжённого дна о чугунную сетку над горелками. Потом раздавался пронзительный свист - вода превратилась в кипяток, и с первого этажа пахло сигаретой и кофе, дешёвым, растворимым, идеальным...

Мэттью Рангски тогда было три года - маленький я, потягивался и улыбался, предвкушая лёгкую прохладу, кисельно тянущуюся из форточки на кухне, слабое жужжание тостера, тонкие ломтики хлеба, покрытые такими же тонкими слоями сливочного масла и гречишного, янтарного мёда. Я знал, что спущусь, и меня обнимет мама, возможно, испачкает мою ночную футболку замасленным фартуком, потом папа сядет за стол, расстелет салфетки и придумает новые строчки о том, как прекрасно утро, как неповторим будет новый день, какая красивая мама, какой молодец я, и все приступят к завтраку. У папы была "плохая привычка" шумно отхлёбывать кофе из чашки и делать утрированную гримасу счастья, будто это самое прекрасное, что может быть в жизни. Однажды он сказал своему сыну: "прекраснее первого глотка кофе только вкус губ твоей матери, Мэттью, береги её больше целого мира, больше всего человечества.". Я запомнил это. Я запомнил, что прекраснее запаха кофейных зёрен, чего я не смогу попробовать, как и тёплого чёрного напитка.

Всё время, что я проводил с отцом, я смело могу назвать счастливым детством. О таких моментах мечтает каждый мальчик, у которого нет отца: ходить вместе на рыбалку солнечными мягкими днями, отправляться на уикенд в поход по огромному дремучему лесу, кататься на мотоцикле, рассуждать о жизни. Зимой, в свете камина, разыгрывать сценки театром теней, он научил меня делать более пятидесяти фигурок и мы импровизировали до полуночи. Иногда он разрешал мне поздно ложиться спать. Он дал мне много знаний и толкал к философской мысли.

Однажды мы шли к лесу через небольшую поляну. Тогда тоже был август, только ясный и тёплый. Повсюду жужжали шмели, в густой траве стрелами проносились ящерицы. Я устал, и мы присели в траву рядом с островком высокого кустарника, в единственный островок тени и тишины. Папа достал термос с холодным молоком и ржаную булку с ветчиной и сыром. Мы с аппетитом съели свой ланч и стали просто любоваться природой.

"Смотри, Мэтт, видишь этот скелетик листа? Весь куст вместо зелёных листьев, необходимых для процесса фотосинтеза, в скелетиках. Это работа маленьких, зелёно-желтых жучков. В этом году их - полчища. Они выгладывают мякоть листка, оставляя жилкующую сетку. Лист от этого засыхает и немного сворачивается. На первый взгляд пример чистого паразитизма, не правда ли...". Я слушал очень внимательно, любуясь узорами, которые выгрызли жуки паразиты и понимал, что ни одному художнику в голову не пришло бы так преобразовать растение для создания прекрасного. На маленький кусочек ветчины, который я тогда уронил в траву, стали набегать муравьи. "Но в этой жизни есть ещё и побочные эффекты, как ухудшающие этот мир, так и улучшающие. Обрати внимание, какой прекрасный, совершенный, идеальный паразитизм. Как красиво они убили это растение. Гениальный паразитизм. Точно так же существуют люди. Они не приносят пользы этому миру, но то, как они испещряют язвами нашу планету - потрясающий процесс, достойный постоянного восхищения. Да, люди - паразиты, но они достойны любви. Люби людей, Мэтт, люби их."

Паразитизм - всё, что мы можем. Чтобы извлечь мелодию, нужно сделать музыкальный инструмент. К примеру - флейту. Для этого надо срезать ветку дерева. Паразитизм. Для того, чтобы записать свои мысли нужно как минимум, подобно тому, как сделал сегодня Генри, сорвать лист растения. Паразитизм. Любое проявление себя - паразитизм на всём остальном. "Святых нет" говорил папа, "есть только те, кто бездействует, но люди это дерьмовые". Так и сказал, несмотря на то, что мне было всего пять.

Спустя два года паразитов нашли в папе. Он умер от внезапного кровоизлияния в мозг. В морге, после вскрытия нам с мамой сказали, что всё внутри папиной черепной коробки было изъедено ленточными змейками, черви задели крупный сосуд, потому человека не смогли спасти. Я тогда вспомнил разговор о жуках - листоедах и людях. Разве может один паразит атаковать другого?

Меня не пустили осматривать труп. Когда мама вернулась из холодильника, в котором мирно спал человек, который сделал ей меня, в глазах её был ужас, а в руках маленький целлофановый пакетик с белым порошком. На высоком лбу проступил холодный пот. Врач придерживал её за плечо и тихо бормотал "Это поможет справиться вам с шоком, наблюдайтесь у меня раз в неделю. И помните - не больше трёх дорожек в день, вы же не хотите оставить сына одного...". Мама попыталась присесть, и чуть не упала, так её трясло. Врач подхватил её ниже талии и, прижавшись к ней, усадил на стул.

"Береги свою маму, Мэттью, кто теперь кроме тебя о ней позаботится," - сказал мужчина, - "я буду наблюдать её, а ты делай так, чтобы она не нервничала больше. Меня можешь просто называть - дядя Рик."

Девочка

Дойдя до моста и крикнув два раза совой, я затих, прислушиваясь, не идёт ли Генри. Пальцы слегка дрожали от беспокойства. Несколько дней назад Генри Кафски начал вести себя странно. В одно солнечное утро, когда мы вместе чинили тарзанку у обрыва, свесившись кверх-ногами с дерева, он сказал, что как-нибудь, когда мы будем одни, он расскажет мне страшную тайну, когда небо будет тёмным, а вокруг будет страшно, и только резкие, настораживающие шорохи будут преследовать нас на пути... На пути к чему - Генри не сказал. В его глазах тогда мелькнула такая тоска, что невозможно было смотреть. Я отвёл свои глаза, а когда взглянул на него снова, это был тот весёлый Кафски - раздолбай, которого я знаю.

Сейчас небо было темнее некуда. Луна медленно выползала из-за леса. Казалось, что своими неидеальными краями она похрустывает о землю, о листву, о ветви вековых дубов, дряхлых осин, кучных, лохматых ив, трухлявых берёз. Здесь, возле шепчущей страшные сказки реки, ночью, на заброшенном мосту мы не могли быть не одни. Тропы сюда не было, мы уже год ходили только напролом, заметая любые следы. Где-то в области солнечного сплетения мой живот пронзала игла холодного страха, предчувствие чего-то значимого. Сделав несколько шагов по мосту, я внимательно вслушивался в то, как чуть слышно поскрипывают подгнившие доски, как сочетается этот звук с говорком каменистого речного дна. Сняв ботинки, я опустил ноги в прохладу реки, сам сел на мост, в призрачной тени, которую отбрасывало развесистое дерево, похожее на огромного медведя, широко раскинувшего свои лапы. Заглянув в воду, я рассматривал трепещущие в холодном течении длинные водоросли, изредка проплывали рыбки - мальки, по одиночке и стайками, монотонность вгоняла в сон, я опёрся о крепкую балку, держащую поручни и, сам того не заметив начал дремать. Мне казалось, что те чёрные полоски на дне - мои волосы, что я лежу на дне и смотрю на луну, как она огибает мир живых, что не чувствую ни воды, ни течения, только статичность вечности, руки вдруг слабеют и становятся речным песком, рёбра - камнями, дыхание - шумом воды...

Голос Генри, изображающий сову резко выдернул меня из странного сна. Я вытащил ноги из воды и бесшумно пошёл босиком. Я видел силуэт друга, стоящий спиной ко мне. Подойдя совсем близко, я медленно положил руку ему на плечо, отчего его локоть дёрнулся. Генри резко повернулся, окинув меня испуганным взглядом.

- Не пугай меня так больше, - сказал Кафски улыбнувшись, но что-то с ним было не так, - и так уже место не спокойное.

- Здравствуй... - я почему-то не мог говорить громко, будто что-то давило на грудь, на плечи и глаза, невыносимая тяжесть, - вот, твой шарф.

Я не сказал ничего. Нас было двое, а это уже не одиночество. Мне казалось, что нет человека, который не стал бы нам чужаком, нет того, кто мог бы вот так, приходить в полнолуние на мост, ждать и знать точно, что тот, второй, теперь, наверное - третий, придёт, что бы ни случилось, и мир изменится, наполнится только нашими, неповторимыми красками.

Кафски, совсем другой Кафски, продолжал говорить, смотреть в пол, объяснять... Я не слушал его. Я просто кивал.

- И что, этот кто-то, - перебил я его, - уже здесь? - я сделал в сторону Генри тяжелый шаг и мой страх перешёл ему. Это была странная игра, будто перебрасываешь мяч, получить который никто не хочет, а уронить не может. Генри дал слабину, но я не мог воспользоваться этим шансом и давить его:

- Уже стоит здесь недалеко, и слышит нас? Знает, где мы находимся? Знает, что мы делаем? Наши имена, фамилии? Наш зов? Этот кто-то уже научился кричать совой? - Генри вжался в непрочные перила, попытался закрыть лицо руками, просто, защищаясь от слов. Я занёс над ним свою мысль для решающего удара, она была тихой, почти шёпотом, - Этот кто-то, Генрих Кафски младший… Он уже знает, чем ты болеешь? Он уже знает, чьё лёгкое станет твоим через неделю? Он уже знает...

-- Я не смогу взять твоё лёгкое уже, - мальчик опустил лицо в руки, - У кого угодно, только не у тебя, Мэтт, я не могу рисковать твоей жизнью…

Я понял, что всё это время сдерживаю себя, чтобы не перейти на крик. Нет ничего тупее, чем орать в тайном месте, в ночном лесу. Я собрался и закончил фразу, будто опустил руки на ринге и разрешил убить себя почти побеждённому противнику:

- Этот кто-то уже знает обо мне?

Генри так и стоял, вжав свой островатый нос в полоски шарфа, опёршись на перила. Он достал ещё две сигареты, и мы просто молча курили. Я уже знал, что пока мы курим, откуда-то из непроглядной тени нас разглядывает кто-то незнакомый, он сосредотачивает свои звериные глаза на нас, прислушивается к тому, что мы говорим, и мне придётся принять и полюбить его.

- Ладно, - прервал я молчание, - Кто бы это не был, зови его сюда.

Генри отрицательно замотал головой и ещё раз крикнул совой. Из-за огромного дуба, из-под самых его корней зашелестели лёгкие шаги. Лёгкой поступью по мосту шла маленькая тень, в лунном свете блеснули длинные белёсые локоны, чуть выше измазанных в глине кедов начиналось серое кружево юбки.

- Боги, Генри, это же... - Генри посмотрел на меня загадочными глазами, а я невольно начал заикаться, - Генрих Кафски, это же... Девочка.

В комнате сопела мама. Она, вероятно, даже не знала, что её сын не был дома почти всю ночь. Тихо я поднялся в свою комнату и, убитый усталостью прямо в одежде рухнул на кровать. Сон не заставил долго себя ждать, и я с улыбкой безнадёжности закрыл глаза и сдался в лапы кошмарных, нелепых картинок.

Поначалу цветные, расплывчатые узоры сменяли друг друга, вызывая головокружение и беспомощную обиду. Я перестал чувствовать руки и ноги, потом и всё остальное. Я потерял своё тело и закружился в динамичном и монотонном фрактальном движении. Я был картинкой, размазанной по стене собственными соплями и вонючими ампулами, распят на стене поломанными иглами шприцов в образе безобразнейшего полотна, втоптан в подсознание тёмной, металлообразной жидкостью. Реланиум избавит кого угодно от тяжести реальности, погрузив при этом в ад кошмаров подсознания. Сон был тяжелый и болезненный. Сначала я погрузился в чёрно-белый фильм. Где-то я слышал невнятные стоны, слова о фальшивой любви, грязный, горячий, потный шепот, вызывающий во мне чувство отвращения и влечения одновременно, мне казалось, что вокруг стоит нереальная жара и при этом полумрак. Потом меня выкинуло в светло-серую пустыню. Идя босыми ногами по колющему, как вязаная шерстяная ткань, песку, мне казалось, что я постигаю муки бесконечности. Оглядываясь, я не видел своих следов, потому, вполне мог предположить, что иду по кругу, но, через безмерное количество времени, если, таковое, конечно, там имелось, на горизонте, где неясно смыкалось серое небо и серый песок я увидел тоже серый, но более тёмный оазис. На тот момент я уже смирился с тем, что цветоощущение потеряно, притом, возможно, безвозвратно, но держал ориентир на единственную тёмно-серую тень. Чем ближе подходил я к небольшой кучке деревьев, тем больше песок становился похож на осколки стекла. В итоге я просто перестал замечать боль, она стала ещё одним мрачным лейтмотивом короткометражки, что показывала мне сонная фея. Вскоре я понял в чём была цель моего передвижения - находясь рядом с металлическими ветвями, сплетёнными в один огромный куст шиповника, я увидел яркие цвета. Они появились настолько внезапно, что в первую секунду я закрыл глаза. Это были проглядывающие сквозь паутину листьев полоски Генрикова шарфа. Укалывая руки, плечи о холодные шипы я лез к этому куску картинки, хоть как-то связывающего меня с реальной жизнью...

В конце сна ощущение бесконечности пропало. Я стоял в абсолютно сером мире, на стеклянной площадке. Вокруг были лишь ядовитые змеи побегов металлического шиповника, измазанные моей чёрной кровью там, где я прокладывал себе путь. В сердцевине оазиса - в центре скользкой площадки, росло ещё одно стальное дерево. Ствол его был высокий и прямой, как шест в стрип-баре, на вершине спиралевидным веером, неустойчивыми ступенями торчали штыри - ветви. На одной такой ветке был привязан шарф, который Генри почти никогда не снимал, считая его своим флагом, символом, другом. Один конец его был завязан двойным узлом на проклятом штыре, а другой петлёй туго огибал тонкую шею Генрика Кафски, моего Генри, настолько туго, насколько дурачок - Генрик не затягивал его даже в самый собачий холод... Ноги его оторвались от земли настолько высоко, насколько мальчик никогда не прыгал…

Я проснулся со слезами на глазах. Из бара пахло кофе. Единственного, чего я не могу себе позволить. Сломанный шприц и ампулу убрала домработница Сью, скорее всего, охая и тихо матерясь. В окно било яркое солнце, мама напевала знакомую мелодию, на подоконнике лежала почти полная пачка сигарет и спички рядом. Мир звонко, светло и заливисто смеялся надо мной, показывая всю свою радость и красоту, от которой становилось тошно.

Спустившись вниз, я осмотрелся. Мамины длинные волосы были заплетены в тугие французские косы, очки в толстой оправе увеличивали её глаза, синяя, синтетическая кофта подчёркивала её неестественно торчащие, анорексичные ключицы, бледную шею, массивные каблуки делали её ноги неестественно тонкими, низкая посадка джинсов открывала мраморный, впалый живот. Утренний разговор пошёл по новому кругу:

- Доброе утро, милый, как спалось? - это звучит в кухне каждое утро, как запись на кассете, одна и та же интонация, одна и та же улыбка.

- Всё хорошо, Нэлли, мне снились странные сны, - я мало что скрывал от неё.

- Это ничего страшного, - ещё одна записанная фраза, она говорится с якобы обеспокоенным лицом и на полуулыбке, - что ты хочешь на завтрак?

- Мам, я вколол себе в ночь реланиум, я взял его у тебя в ящике с лекарствами. Можно я буду брать оттуда что-либо, что мне понадобится?

Обняв меня и поцеловав в щёку, мама намекнула мне, что лучше бы мне уйти. Мимолётно я заметил запах её пота и духов, отголоски сна стали ярче и окончательно разрушили впечатление начала спокойного и хорошего дня, оставив желание сесть на землю в тени, прижав колени к груди, закрыть голову руками зажмуриться, вспомнить, кем же был Мэттью Рангски вчера.

Некуда уйти

Генри сидел спиной к дереву. Перед ним простиралась далёкая степь, где-то вдали поблёскивала тонкая венка реки, а за ней тёмно-зелёная полоса леса. Рядом с его квадратной сумкой на длинном ремне валялись едва уловимые эскизы. Рядом, на траве сидела Рэтли - лохматая серая собака, являющаяся достоянием всего поселения Алец-Гратли.

Когда люди приехали сюда, они не брали с собой никаких животных, птиц, даже кур. Задачей этих людей было просто жить на всём готовом в этом месте. Раз в неделю прилетал вертолёт, который привозил всё необходимое и забирал ненужное, вечно улыбающиеся люди в жёлтой форме принимали любые заказы. Однажды, когда я был ещё маленьким, какой-то парень подбежал к вертолёту и крикнул, что он остался совсем один и хочет вернуться к большим городам, к остальному миру, потому, что у него нет друзей, что он не видит смысла в жизни в замкнутом социуме. Его не взяли, конечно, но, на следующей неделе привезли серого щенка - Рэтли. Тот парень, не помню, как его звали, покончил с собой. Он попросил привезти пистолет, и ему привезли. Никто даже не стал спрашивать - зачем. На следующий день он прострелил себе голову. Но Рэтли стали любить все жители Алиц-Гратли, подарив ей счастливую, хоть и бездомную жизнь.

Рэтли была Генрику другом, не меньше чем я, даже больше. Я часто сидел рядом, когда левая рука ещё тогда маленького мальчика, с невыносимо грязными ногтями медленно двигалась по серебристо-серым локонам, тонкие пальцы закапывались в гриву на холке собаки. Я часто оборачивался уходя домой, и видел, как Генри и Рэтли сворачиваются в один тёплый клубок и на них падают золотисто-алые сентябрьские листья... Кафски часто уходил из дома и звал меня с собой, но я не был готов. Не могу сказать, готов ли я сейчас.

Сейчас ломаный, взъерошенный подросток, держа в костлявых руках тонкий карандаш, насвистывал тоскливо-романтичную мелодию, отрешившись от всего суетящегося мира. В широко открытых глазах отражалось небо и степь, чёрным солнечным диском поднимался с горизонта суженный от яркого света зрачок, на нижние ресницы присохли комочки крови с виска. Вчера, пытаясь догнать своего непутёвого, истеричного, глупого друга, Генри поцарапал висок о ветку шиповника и распорол локоть, зацепившись за корягу свободным концом шарфа.

Мелодия, выдуманная им самим и услышанная только лохматой, доброй собакой, вывалившей мягкий розовый язык, унесла сознание Генри далеко, в какие-то его собственные миры. В состоянии полутранса он уже не воспринимал себя как часть этого мира, он был сам наброском на листе непостижимого, пустого, нового мира. Генри был счастлив, потому не услышал хрустящих, лёгких шагов, шелеста белой ткани и тихого голоса, еле уловимыми нотками дополняющего его персональную, почти эфемерную музыку. Тёплые, температурящие пальцы, дотронувшиеся до его лица, слишком резко вырвали Кафски из мечтательного анабиоза, резко настолько, что он невольно подавился пряным, степным воздухом.

- Анджела... Анджелика! - Поприветствовал он девочку, похожую на лунный свет, неуместную под солнцем, жестокую, красивую.

Генри предложил ей глоток полынной настойки, и она глотнула, чисто для вида, обжигая горло, способная употреблять, наверное, только лёгкий зефир и чай с лепестками лотоса, свежую росу с лепестка ириса, дикую ежевику с кустов, лишенных игл. Но всё же она сделала глоток. Кафски отложил листы и карандаши, обнимая её обтянутую белым кружевом талию, опуская грязные ладони ниже, оставляя на идеальной ткани еле заметные, мутные отпечатки. Из его бледного рта тянет полынью и спиртом, пахнет темперными красками и ядовитыми грибами. Она улыбнулась, потянувшись острым носиком к волне не сочетаемых запахов, её губы приоткрылись, как раковина моллюска подогретого у костра, Генри коснулся их, жадно глотая жемчуг её слюны, облизывая перламутровые стенки её рта, пачкая их своим дыханием. Губы Анджелики, влажные от поцелуя, стали ярче, глаза потеряли светлую чистоту и, болезненно блестя, смотрели чётко в глаза человека, что одним своим видом совершает надругательство над совершенством, тонкие ногти царапали взопревшую от шерстяного шарфа шею. А потом урод - Генри снял с неё платье, скомкал и бросил в траву, как бросал большинство своих прекрасных эскизов, прижал девочку к земле, не боясь сломать хрупкую игрушку. Когда Кафски был ещё малышом ему часто покупали красивые, хрупкие вещи и он ломал их, будет ломать всегда и в итоге доломает самую красивую и самую хрупкую - собственную жизнь. Анджела говорила что-то невнятное, парень уже не слышал её, слышал только биение её сердца и тихий шорох волос, девочка, судя по отголоскам, что долетали до его отупевшего сознания, отговаривала его, просила подождать, но он закрыл ей рот поцелуем, притянув её голову к земле за волосы. На поцелуй она ответила и безвольно обвисла в грязных холодных руках. Рэтли безмятежно спала в стороне, ей было плевать, как это должно происходить у людей.

Через пол часа Анджела всхлипывая утыкалась в плечо человеку, которого она не знала до конца, но слишком доверяла, Рэтли уже не было, она ушла куда-то в город в поисках людей, которые покормят её и позволят растянуться в коридоре, рядом с тёплой батареей. Генри смотрел вдаль, пытаясь вспомнить мелодию, что недавно сочинял... Дождь обложил всю степь серой стеной, превращая эскизы в бумажную, грязную кашу.

- Ты любишь меня? - спросил Кафски недавнюю жертву.

- Люблю, - дрожащим голосом ответила Анджелика.

- Тогда убей меня.

Холодная вода, пробивающаяся через крону деревьев, промочила всю одежду, что была у них, они, дрожа от холода, сидели по-турецки, непонимающе разглядывая друг друга. Молчание заполняли редкие раскаты грома.

- Я не могу, Генри, я люблю тебя, - сказала девочка, уткнувшись лицом в ладони.

- Будешь? – в разжатом кулаке лежало несколько капсул кислотных тонов.

Прятки

Вертолёт приземлился на огромную площадку, и, высадив пассажиров, спрятался в ангар. Рик сладко потянулся после долгого перелёта. Лёгкая сумка на плече не мешала идти бодрым шагом. Конечной целью пути была небольшая контора возле реки. Вечерние огни Ингаллы предвещали сытость и благополучие, качественный кокаин и длинноногих, доступных дам. Женщины проплывали по аллее группами по семь-восемь пышных силуэтов, пахнущих сладкими цветами, фруктами, дорогими сигаретами. Вирусом в вены города втиснулся мужчина, вокруг хаотично метались лейкоциты и эритроциты - парни в белых костюмах или в красных свитерах, растянутых до колен. По проспекту Института Регулирования Малых поселений Мира тянулись соблазнительные ароматы. Ветерки вентиляций делали воздух слоёным, разноцветным. Из магазина, с большой вывеской из непонятных каракуль тянуло свежеиспеченным хлебом и земляничным вареньем, проходя мимо летней танцевальной площадки нельзя было не уловить свежесть мохито и сладость пинна-коллада, ароматизированного автозагара, из подвала, вероятно, какого-то бара, пахло сигарами и вином, из кинотеатра - попкорном и пылью. Одно здание опознать с фасада было невозможно - это была высокая, гладкая стена из непрозрачного тёмного стекла, обрамлённая бетонной кладкой. Оттуда пахло бумагой, свинцом, медью и кровью, пахло бриллиантами и похотью, злым смехом и неискренними слезами, самоубийствами и киднеппингом. Рик свернул во двор этого здания.

Протискиваясь через толпу мигрирующих от одной кассы к другой людей, Рик искал лестницу. Одет он был странно для этого города, и он решительно хотел это изменить. Через пять минут он увидел заветную табличку "даблъю-си" и стал пробиваться в этом направлении.

Туалет был почти пуст. Мужчина спрятался в одной из кабинок. Через несколько секунд он услышал шаги возле ряда писсуаров и бесшумно вышел. Зеркал в помещении не было, и этот факт не мог не радовать охотника за новыми брюками. Достав из сумки пузырёк с хлороформом и тряпку, он смочил ткань ядовитой жидкостью. Смяв платок в кулаке за спиной, он с непринуждённым видом подошёл к молодому, но уже очень делово выглядящему парню, пристроившись к соседнему писсуару.

- Ну, как идут дела? - спросил злоумышленник с приветливой улыбкой.

На последней фразе новоиспеченный знакомый посла провёл ладонью по спине Рика и ясный, светлый взгляд стал похотливо – блядским. Настолько вникающим, что Рик фактически почувствовал, как его лапают эти тоненькие ручки с коротенькими пальчиками.

- Мне бы пошёл, у нас одинаковый размер... и туфли так ничего, удобные.

С этими словами Рик прижал платок пропитанный хлороформом к лицу носителя удобного и современного костюма, затем раздел его и оставил спать голого, в обнимку с унитазом, рассыпав по полу рядом весь левый кокаин, который было слишком рискованно продолжать носить с собой или продавать в подворотнях. Дешёвый корм для Нэлли. Одевшись в новый костюм, Рик взглянул на своё отражение в стеклянной двери. То, что он там увидел, вполне было по душе и по плечам. В кармане пиджака он нашел достаточную сумму денег, чтобы сходить в парикмахерскую, но пока он просто затянул огненные волосы в хвост. Перед тем, как выйти из уборной, он подошёл к кабинке, где лежал раздетый до трусов парень, приподнял его голову так, чтобы казалось, будто он слушает и всё понимает:

- Ты теперь Иисус, ты отсидишь за мои грехи, или же искупишь их собственной смертью. Пока что, спи, жди воскрешения и царствия небесного.

В мрачном, напыщенном кабинете ощущение безмятежного счастья пропало. Мужчина чувствовал себя жалким перед тремя возвышающимися креслами. Три строгих взгляда гневно просверливали душу, почти ощутимо. Три лица, почти не отличающиеся друг от друга. Две женщины, огромными ягодицами сидящие на дорогой, тонкой, чёрной коже, были похожи на ручных химер, принадлежащих мужчине, что сидел в середине. Мужчина был похож на фараона из-за худощавости и бородки слишком правильной формы. Казалось, что он махнёт рукой и две огромные женщины сорвутся со своих мест и разорвут на части неосторожного визитёра.

- Подойди сюда, сынок, - сказал директор отделения социологии Института, поманив Рика властным жестом к столу, - расскажи, как провёл время.

- Я следовал плану до последнего, - Рик вытряхнул на полировку стола кучу исписанных бумаг, - Я многих вылечил, многие доверяли мне, генотип не меняется. Колония процветает...

- Я вижу кремовые костюмы вошли в моду, - Рик опустил глаза, - уже второй посетитель за утро.

Фараон поднял свою правую длань, приказывая замолчать. На его лице играла заинтересованная улыбка. "Это не к добру", подумал мужчина и понял, что из-за всей этой атмосферы начало сводить живот, к горлу подступали желчные позывы проблеваться. На лицах обеих химер тоже появились мягкие, добрые улыбки. Директор достал из ящика бутылку хорошего коньяка и два красивых бокала полупрозрачного, дымного стекла, открутил крышку и плеснул добрую порцию себе и жалкому, испуганному человечишке, трясущемуся возле стола.

- Итак, дамы, - сказал глава теневой деятельности науки.

Пожилой, но очень крепкий мужчина забрал у Рика стакан, широким жестом разлил содержимое на все флаеры, исписанные, огромные тетради, книги, листы, набитые на машинке и, достав из ящика упаковку дорогих каминных спичек, в мгновение ока устроил полыхающий ад на своём письменном столе. Ручные химеры были готовы сорваться с мест и разорвать. На их лицах проступала удивлённая разочарованность.

- Здесь большой кабинет, - продолжал директор абсолютно спокойным голосом, - в нём много мебели, несколько потайных дверей и замаскированных сейфов. Беги, прячься. Сейчас мы закроем глаза, - в голосе звучала пренебрежительная усмешка, - мы не будем жульничать. Если хорошо спрячешься - останешься жив, но мы всё равно найдём тебя, если будешь плохо себя вести...

Рик помчался искать хоть какое-нибудь место, где можно было бы спрятаться. Из вычурных дверей вываливались полусгнившие трупы и старые скелеты, отрезанные собачьи головы, детские скелеты, накиданные друг на друга кучами, висельники, в некоторых сейфах были колбы с ядом, и было их столько, что они не могли не разбиться... Человек, разрушивший мою судьбу забился в один из незаметных углов и почти не дышал, убийца моего отца услышал приглушенное: "Нам пора, дамы, спускайте собак…"

Многоокая Мать

- Малыш, ты плохо себя чувствуешь?

Моя мама в коротком халате стояла рядом с моей кроватью. Озноб не проходил несколько часов, я никак не мог уснуть. Конечности тряслись как холодец, выпавший из тарелки на пол, мозг казался раскалённым кирпичом. Горло болело, будто в него медленно вливали раскалённое масло, из воспалённых глаз текли обжигающие мутные слёзы. Комната превратилась в удушающую коробку. Сью - наша домработница носилась по лестнице, выливая в туалет тазы, в которые меня выворачивало, принося то холодные мокрые тряпки, то грелки, верблюжьи одеяла и лёд, градусники, соду... всё, что приходило в голову моей удолбавшейся каким-то жутким коктейлем из стимуляторов и эйфоретиков мамаше.

Я переставал соображать, из-за того, что терял силы с каждым "повернись на другой бок", "выйди на балкон", "прими горячий душ", "съешь головку чеснока с мёдом".

Ни кто не мог понять, чем я болею, а я не рассказывал о вчерашнем вечере. Вчера днём, я пошёл бесцельно мотаться по улицам, зайти в пару мест, поздороваться с милыми старушками, что продают таким малолеткам, как я, пиво и сигареты, которые всегда могут дать совет, поддержать, предложить купить наилучшайшей конопли, которую они выращивали на задворках, послушать истории об их лихой молодости. Все они - обладательницы тёплых шалей даже в самое летнее пекло, носители бигуди, плохой краски для волос и очков в толстой оправе, поголовно - безумнейшие люди. Шлюхи-убийцы, сумасшедшие художницы, рок-музыканты - наркоманки, работники аппозиции, девочки - киллеры с невинными, слеповатыми, синими глазами и вьющимися золотыми локонами, клаберы, мафия. Все они продавали сигареты и пиво. Все они заражены старостью. Некоторые уже и сами не помнят, откуда у них тот или другой шрам, татуировка, с чего в ящике стола лежит человеческая мумифицированная рука, зачем под кроватью лежит снайперка, почему среди инсулиновых шприцов затесался шприц для пункции и опиумная трубка. Все они давно пристрелили своих мужей - больных скучных стариков, из жалости и скуки...