Жизнь вместе: взаимодействие в «новых землицах»

 

Практика взятия аманатов не только «гарантировала» регулярную выплату ясака («под аманата»), но и символьно включала «новые землицы» в освоенное пространство; последнее было наиболее важным моментом для психологии казаков-землепроходцев. Когда казаки отправлялись в «новую землицу», наличие аманата-заложника давало иллюзию безопасности и гарантии того, что его сородичи откажутся от военных действий ради жизни заложника. Взятие одного знатного представителя от «землицы» означало ее приручение в целом, признание (пусть и на условиях пленения) подчинения «белому царю» и его представителям казакам-землепроходцам.

Родственные связи «иноземцов», их разветвленность и персональная сплоченность учитывалась казаками-землепроходцами как весьма важный фактор при планировании похода в «новые землицы». Чем многочисленнее была семья князца, тем больше отряд отправлялся на его покорение, с большими силами, вооружением и степенью подготовки. Так, П. Бекетов, узнав в 1632 г., что якутский князец Буруха «оброс детьми кровными» ^[368], для большей надежности сам возглавил отряд, отправившийся для взятия ясака.

Более того, проведывание про новые брачные союзы у племенной верхушки аборигенов становилось важным предметом разведки казаков. Путем собирания слухов и опросов «языков» эта информация добывалась с целью принятия реальных действий по приводу под присягу «в вечное холопство» новых правителей и взятия новых аманатов. Так, в 1635 г. атаману И. Галкину «ведомо учинилось, что у князцев де у Мымака у ево у Мымакова улуснова мужика твоего государева непослушника князца Бурули улусной мужик Ортуп жонил сына своего. И мы, государь, холопи твои с атаманом с Ываном Галкиным на конях к князцу Мымаку в улус ходили для того, чтоб нам холопем твоим того твоего государева непослушника поимать и привесть под твою государеву высокую руку и твоего государева ясаку взять» ^[369]. Поход, действительно, закончился взятием ясака и аманата: «Тот Оргулка к твоему государеву царскому жалованью пришед и твоего государева ясаку дал с собя и своих людей три шубы собольи добрые. И ныне, государь, тот его Оргулков сын в Новом Ленском острошке в аманатех» ^[370].

«Драка «войска» П. Бекетова в 1632 г. с якутским князцом Шуреняком окончилась с «поиманием» князца: «Схватили на том бою тово якуцково князца Шуреняка самово да с ним же ево племянника. И видя те якуцкие люди, что над ними якутами государева гроза чинилась... вину свою великому государю принесли» ^[371].

Захват брата князца также приводил к приостановке военных действий и вел к заключению соглашения. Так, П. Бекетов во время похода 1631 г. на якутского князца Кочуя «бился весь день», пока не «схватили государьским счастьем на том бою Евоногуева брата... И видя то братьево Кочуя своими улусными людьми, что над ними государьская гроза учинилась и государьским счастьем тот князец Кочуй Батилинской волости... ясак дал» ^[372].

«Взять» «лучшего человека», поставить острог «меж многими улусы середи всей земли», ― все действия были направлены на овладение духом «новой землицы», самым главным и важным, сутью и стержнем, корнем и источником всей жизни «иноземцев». Овладев сердцевиной, казаки завладевали и всей землей, переводя ее «под высокую государеву руку».

Техническая победа над «иноземцами» (например, взятие осаждаемого городка) была недостаточна для землепроходцев. «Согнать» население в условиях безграничных пространств степи, тайги или тундры означало «потерять» ясачных плательщиков и вновь идти в поход «в догоню». Самым распространенным способом «удержания» разбегавшихся «иноземцев» было взятие в плен лучших людей или их «детей и жонок».

Пленение родственников по сути использовалось как следующий шаг к коммуникации (принуждение к общению): пленив «лучших людей», казаки рассчитывали на возвращение с повинной «иноземцов». Так, в походе Я. Тухачевского на князца Тарлава и чацких татар в 1629-1631 гг. взятие «городка» ознаменовалось «великим пленом»: «И тотар побили и многих мурз и татар живых побрали и Тарлавка на угоне ранили во многих местех и он от ран у ево Тарлавкову жену с двуся сыны и со внуком и с именевым сыном в городке взял и всех их изменничьих и детей побрали» ^[373]. Разошедшиеся «землицы» возвращались к землепроходцам, на что последние и рассчитывали: «И на третей день, государь, после взятья марта в 26 день пришол под городок Тарлавков тесть Байбак собрався со многими людьми и царевечи и со всеми своими з белыми калмаками и з Байбагачевыми людьми с черными калмаками... стояли под городком десять дней и по вся дни к городку битца приходили...» ^[374]. Условия мирного договора включали, порой, лишение свободы «изменивших» правителей. Я. Тухачевский, воевавший чацких татар, взял с собой в Томск «живых мурз в Чингизком в городе осмь человек» ^[375].

 

Ясачный сбор был центральным событием в системе отношений казаков-землепроходцев с аборигенами. Это было одновременно средство обогащения и цель всей деятельности служения государю в «дальной сибирской украйне». Ясачные сборщики «белого» царя, имплицитно наследовавшие практики и роль золотоордынских баскаков, в своей деятельности руководствовались волюнтаристскими принципами, в большинстве случаев решая вопросы ситуативно. Когда «лаской» и «приветом» не удавалось собрать ясак, в ход вступала «жесточь». Служилые люди стремились взять ясак силами собственного ясачного отряда. Интересны случаи, когда противостояние заканчивалось ретированием казаков и те вынуждены были обращаться к юридической сфере, апеллируя к Соборному уложению и государевой воле.

Дело о злоупотреблениях казаков при сборе ясака 1627 г. ^[376] ясно очерчивает границы этого варианта отношений. После одного из осенних походов за ясаком к объясаченным (принятым в подданство) остякам казаки возвратились без ценных шкурок. Местные князья выдворили небольшой отряд казаков из своих кочевий. Воевода отправил новое дипломатическое посольство с царской грамотой явиться «лутчим людем» Салтыку с товарищи в Сургут. Воевода их принял в съезжей избе и говорил «государево великое слово» «многажды для прошлого твоего государева ясаку и поминок на нынешний на 1627 год сполна не выплатили». Посредством русского толмача (имя которого в документе не называется) воевода взял с них обещание и клятву, данную «по их обычаям», выплатить «недоборный» ясак. Самоеды, в свою очередь, подали челобитную на грабежи «казаков» и бесчинства с их стороны. Неизвестно, чем закончилось это дело, поскольку царского «приговора» по этой челобитной к делу не подшито. Однако можно предположить, что часть требований аборигенов была удовлетворена и наиболее одиозные фигуры ясачных сборщиков были переведены в другой уезд, как обычно бывало, в Восточную Сибирь.

«Платеж», внесение ясачного платежа становилось тем предметом, вокруг которого и по поводу которого выстраивались отношения. Ясачный «платеж» порождал все последующие отношения. «И мы, государь, холопи твои у тех твоих государевых изменников твоего государева ясаку прошали. И оне онам в твоем государевом ясаку отказали... И мы холопи твои с теми братцкими людьми дрались» (из челобитной красноярских служилых людей 1631 г. о «послужном жаловании» за поход 1629 г. в Братскую землю)^[377]. Война и мир, диалог и конфронтация, общение и репрессия, ― все это скрывало под пеленой термина «платеж». В качестве сухого остатка коммуникации также идет ссылка на ясачный платеж, в данном случае его взятие: «И после драки взяли с братцких людей твоего государева ясаку два сорока соболей».

«Платеж» становился центральным фактом коммуникации и определял поведение как казаков-землепроходоцев, так и аборигенов Сибири. Как говорилось в казачьих отписках, все их движение определялось нахождением «новых землиц» и взятием платежа. «И после тово вышли мы холопи твои из Оки реки и пошли вверх по Ангаре реке и шли лехкими стругами семь дней и нашли твоих государевых изменников и непослушников братцких людей. И у них твоего государева ясаку прошали... И оне братцкие люди твоего государева ясаку нам холопет твоим не дали и учали нас стрелять» (из челобитной красноярских служилых людей 1631 г. о «послужном жаловании» за поход 1629 г. в Братскую землю) ^[378].

Итогом коммуникации, общения с новыми людьми «новой землицы» становились отношения ясака. Ничего больше не волновало и не заполняло воображение и любопытство землепроходцев. «И после боя те иноземцы говорили. Ныне де летом дать ясаку нечево и дадим ясак зимою» (из «послужного списка И. Похабова 1649 г.) ^[379]. На этом общение прекращалось до следующего сбора ясака и спонтанной ярмарки, где происходил безденежный обмен товаров землепроходцев (оружие, железные бытовые изделия, украшения и ткани) на мягкую рухлядь ― сырье Сибири 17 века.

Главным же итогом деятельности землепроходца становился сбор большого количества ясака и передача его в государев острог-место исхода отряда казаков-землепроходцев. «И того ж лета во 153 году что я холоп твой собрал твоего государеву ясаку в Брацком остроге, тот ясак послал я холоп твой в Енисейской острог с енисейскими служилыми людьми с Фомкою Кириловым с товарыщи. А с новоприискных людей что я холоп твой собрал твоего государеву ясаку, и той ясак привез в Енисейской острог и отдал воевооде Федору Уварову...» (из «послужного списка И. Похабова 1649 г.) ^[380].

Важным было право первого. Слово «первопроходец» в буквальном смысле означало человека, собравшего ясак первым. «А преж, государь, меня холопа твоего на той Селенге реке никто не бывал... А с новоприискных людей что я холоп твой собрал твоего государеву ясаку, и той ясак привез в Енисейской острог и отдал воевооде Федору Уварову... И про те новые землицы в съезжей избе сказывал...» (из «послужного списка 1649 г. И. Похабова) ^[381].

В своей челобитной 1627 г. ^[382] казаки повествуют о событиях, последовавших после отказа остяков Алымских юрт дать ясак. «Сургуцкие казаки Тренька Рудометов да Степанко Башмаков» отправились с сургутских берегов Оби на «государевом дощанике» «в Кецкой острог служилым людям на перемену». Алимские юрты остяков находились по речному берегу. Когда туда приехали за ясаком казаки, аборигены уже оставили свое поселение и на речных суднах уходили вдоль реки. Застигаемые служилыми людьми, они «на пустом месте от них з дощаники учали метатца на берег». Казаки попытались захватить остяков, однако те дали отпор, «переломав шесты их учали и ножи хотели резать». Позже воевода в своей отписке 1627 г. написал, что он привел этих остяков в съезжую избу и допрашивал ^[383]. Этот пример также свидетельствует о третейской роли воевод и переговорном характере решения конфликтов, возникших у аборигенов и казаков.

В разрешении этих конфликтов воевода Никита Пущин использовал своих поверенных из числа служилых людей, приписанных к гарнизону Сургута. Так он послал десятника и пятидесятника «Малафейко Кузьмина да Ортюшка Дарбена» к «разбежавшимся» алымским остякам. Путем расспросов они выясняли причины «измены» и поведения аборигенов. Оказалось, что эти остяки несли «ямовую» службу, то есть снабжали оленными подводами русских служилых и торговых людей. В «прошлых годех» накануне сбора ясака учинилась им «теснота великая» от Семена Чаплина, который, «едучи» в Томск, «их бил» «и от того де остяки ямовые розбежалися».

Мотив побега аборигенов от жадных, беспощадных и вороватых колонистов ― один из самых распространенных в челобитных коренного населения. «Розбежаться» означало отказ от уплаты ясака великому государю и само по себе являлось «изменой» в шерти. По канонам справедливого государя, необходимо было вернуть аборигенов в ясак и наказать нерадивых служилых людей. Возвращение «под высокую руку государя» определялось одним условием ― выплата «недоборного» ясака за «прошлые годы». Собрать «недоборный» ясак поручалось казакам «добрым» и честным.

Зло олицетворялось лживыми и корыстными служилыми людьми, которые никогда не действовали в одиночку. Это была группа, клан, связанный дружескими или родственными отношениями. Так, например, Семен Чаплин имел поверенного Ивашку Соболька, который отвечал за подводы Чаплина и перемещение по северной тундре. Кроме того, на «грабежи» Семен Чаплин посылал своего сына: «И он де соболью остяком налоги и продажу делал многую».

Наказанье за насильственные действия настигает корыстных людей, в какой бы части «далекой сибирской украйны» они не оказались. Иван Соболек был бит кнутом в Тобольске в 1628 г. «и ис Тобольска прислан в Сургут». Он лишался доверия государя и воеводам строго запрещалось отправлять его на сбор ясака к аборигенам: «И писано об нем, а не велено ево в Сургуцкой уезд в ясашные волости отпускать для воровства».

В царской грамоте 1627 г. рассматривается челобитная «Сургуцково уезду князцов и ясашных людей». В ходе разбирательств «тесноты», чинимой аборигенам русскими людьми, выяснилось, что всему виной «проезжие» служилые люди, держащие путь через территорию Сургутского уезда, а также посланники. Сургутским воеводам Ивану Безобразову и Федору Шишкину еще раз наказывают «ясашных людей беречь от посланников и ото всяких служилых проезжих людей». Описываются обиды и насилие, чинимое аборигенам: «ездят за подводы сильно и их били и тесноту делают многую. И оне де ясашные люди с судов металися в воду и тонули». Для прекращения этой ситуации воеводам рекомендуется вместе с проезжими служилыми людьми и посланниками посылать добрых атаманов и пятидесятников «для пригляду».

Дела о злоупотреблениях казаков помимо челобитных аборигенов, отписок воевод, допросных речей участников событий, судных дел и различных свидетельских «сказок» включали, что очень любопытно, челобитные казаков о повышении в звании или ином пожаловании. «Насильства» «воровских» казаков противопоставляли доблести честных казаков, которые, не преминув случаем, решили воспользоваться моментом и подать челобитную.

В данном случае важно не только то, что в период «сыскных» дел против казаков отдельные лица пытались на противопоставлении добиться личных выгод; и даже не то, что воеводам хотелось оправдаться от злоупотреблений их подчиненных путем приведения противоположных примеров, примеров службы, долга, честности, порядочности. Это было одним из способов затушевать очевидное зло и противопоставить ему доблесть и добро. Зло парциально, преходяще и временно, примеры добрых казаков и благородного отношения к ясачным людям, населявшим «новые землицы», перевешивали его.

Так, в рассматриваемом выше деле 1627 г. о злоупотреблениях казаков при сборе ясака имеются несколько челобитных казаков о пожаловании за свою службу ^[384]. Сургутский казачий атаман Я. Федоров, что служил «тебе государю в Сургуте тридцать пять лет в всякие твои государевы службы летние и зимние и нартовые и струговые» ^[385]. В челобитной подчеркивался мирный характер приведения под царскую руку аборигенов и взятия с них ясака, в том числе первоначального. Среди регионов службы упоминается Сургут, Пелым, Томск, Енисейск.

Сургутский атаман Федоров в 1627 г. также отмечал в числе своих заслуг «замирение» «отложившейся» Пегой орды. «И я холоп твой Пегие Орды всяких людем под твою царскую руку привел и город поставил и ясак с них взял» ^[386].

Соболиная казна становилась тем ключевым предметом, который невольно заставлял интенсифицировать связи и вступать в контакт колонистов и аборигенов. В «дело» 1625 г. о «подчернивании» ясачных соболей были вовлечены как татары из ясачных волостей, так и колонисты, преимущественно служилые люди. Данный пример демонстрирует нам механизмы контактов и взаимовлияний, включения «новых землиц» и, соответственно, объясняет то, каким образом и почему рассматривали присоединяемые территории казаки-землепроходцы.

В 1625 г. в соболиной казне из Тары, отправленной в Москву, были найдены «подчерненные» соболи, то есть специально обработанные с тем, чтобы увеличить стоимость шкурки ^[387]. Некачественные шкурки были обнаружены при оценке на главной сибирской таможне ― Верхотурье. По всей видимости, эти шкурки были позднеосенней или раннезимней добычи, когда они имеют еще не вполне развившийся зимний волосяной покров, а синеватый оттенок еще сохраняется на отдельных частях шкурки. Придать шкурке насыщенный черный цвет означало повысить ее стоимость, показав, что она была добыта зимой, будучи уже полноволосой, со спелым зимним волосяным покровом, с высокой, частой блестящей остью и густым несвалявшимся пухом.

В рамках разбирательства, которое находилось под контролем Сибирского приказа и тобольского воеводы, были привлечены ясачные сборщики казаки Олешка Трубецкой, Ивашко Волынской, Сенька Сабакин, Емельянко Евсеев челом и др., оценщик «мягкой рухляди» при Тобольской съезжей избе, ясачные татары тарского уезда деревни Ахматово, а также сдавший эти шкурки татарин Шеткулка Ахматов. Посланные для разбирательства письменный голова и подьячий проверяли две версии: подмену шкурки служилыми людьми и махинации Ахматова ^[388].

Сначала «следователи» отправились в татарские ясачные волости допрашивать местных жителей. Они сказали «по своей вере по шерти, что де они в прежних годех и в нынешнем во 1626 году таких людей хто бы у них соболи подчернивал не знают и сами они тем не промышляют». Затем был допрошен ясачный татарин, от которого получили эти «подчерненные» шкурки соболя. Воевода настаивал на том, чтобы отправить его на допрос в Тобольск. Однако этого не случилось и все три допроса проходили в его волости. Ахматов признал только один свой соболь из этих двух «подчерненных». Он также рассказал, что «уловил де он ево на зверовье и сушил де ево над дымом, а не подчернивал. И иных де он ис тех… пар соболей не знает… Он сам соболей подчернивать не умеет и никто ево подчернивать соболей не учивал» ^[389].

Жизнь ясачных структурировалась русским политико-административным циклом. Так, упомянутый выше Шеткулко Ахматов в «расспросных речах» говорил, что «платил де он тот соболь в ясак при воеводе Кириле Вельяминове Воронцове». Хотя и «взял де он тот соболь за дом у тарсково же уезду Любавской волости у ясашново татарина у Такутогонеева», он признался, что «сушил де ево над дымом, а не подчернивал». Таким образом, «новые землицы» переходили не только статусно в подчинение русским, но и функционально переводились в режим жизни колонистов и по-новому структурировали их хронотоп.

Наименование «изменники» происходит от слова «изменить» государю, то есть предать, нарушить условия договора. Однако в случае «братцкого» похода 1629 г. красноярских казаков выясняется совершенно поразительная вещь. Изменниками названы те, кто «никому де преж сего ни в который город ясаку не давали» ^[390]. Таким образом, факт отсутствия «платежа» фиксировал изменнический статус аборигенов, даже не вступавших в контакты.

«Объясачивание» было не только целью, но оно превращалось в действие, определявшее жизнь землепроходца на фронтире. Поход для взятия ясака уже с известных «иноземцев» предполагал «разведывание» и тех, кто «преж тово государева ясаку не давывал». Так, Андрей Дубина, плававший по Лене для взятия ежегодного ясака с якутских князцов, проведал про «новые землицы» Долганскую и Жиганскую. Позже, в 1633 г., П. Бекетов отправил в них служилых людей «на прибавку» и с них был взят ясак, «учинив в той государевой дальной украине вново великому государю прибыль» ^[391].

 

Мир «новых землиц» и его обитатели проникали в самые интимные стороны жизни колонистов, в частности, в семейные отношения. Вернее сказать, землепроходцы врывались в мир аборигенов, руководствуясь своими интересами, влечениями и желаниями. При тяготении исключительно к витальным потребностям они концентрировались вокруг пищи, питья, вечерних посиделок «меж двор», грубых сексуальных отношений. Для удовлетворения этого круга интересов взоры казаков-земплепроходцев обращались к аборигенному населению.

Основным местом контакта была крепость-острог, где проживали «богатыри»-воины «белого царя», а также «чисто поле» в походах за ясаком и в «новые землицы». В отписках из этих экспедиций в одном ряду перечислены пушнина, мясо, кожа и «иноземные жонки» и «робята», которых брали в плен. «Ясырь», как называли этих пленных людей, привозился обратно в город, ― мир «новых землиц» включался в мир колонистов.

«В прошлых годех» тобольский конный казак Гаврило Попов «завладел» крещеною «остяцкою жоночкой» Акулиной, ― рассказывается в отписке тобольского архиепископа Макария в 1628 г. Казак неоднократно перепродавал ее. В рамках разбирательств стало известно, что сначала он продал ее гулящему человеку Дружине Ондрееву, затем подьячему Агафону Тимофееву. Акулина, против своей воли жившая с русскими мужьями, на страницах документов приобретала символический образ «новой землицы», также используемой людьми, идущими «встречь солнцу», в своих интересах ^[392]. В фольклорной традиции обских угров и некоторых других народов Сибири данный мотив женщины-земли, эксплуатируемой пришельцами, превратился в сложную метафору, рассказывающую об отношении к русским ^[393].

В 1628 г. тобольский архиепископ отправил отписку в Сибирский приказ об «остяцкой женочке» Соломонице Ларионовой. В одном из «ясачных» походов ее «поимал» и покрестил казак Данила Козлов. Крещение означало в Сибири XVII в. смену этноидентификационного статуса ― «новокрещен» назывался новым именем и становился «русским» ^[394]. Казак продал Соломоницу в Тобольске подьячему Степану Полутову, от которого она родила сына. Активные контакты с «новым миром» вовлекали в свою орбиту не только самих землепроходцев, но и их родственников. Жена Степана Полутова, узнав об отношениях мужа, стала «бить» Соломоницу и «увечить на смерть» ^[395].

Сексуальные отношения с коренными жителями, вывезенными из своих родных мест, крещеными и оставленными в русской «крепости-остроге», были одним из основных каналов сопряжения двух миров ― землепроходческого и аборигенного, включения мира «новых землиц» в мир колонистов и постконтактного взаимодействия на сибирском фронтире. В вышеуказанной отписке тобольского архиепископа 1628 г. говорится, что «иные, государь, казаки поедучи на твою государеву службу оставливают жен своих на блуд иным казаком и гулящим людем…». Своим новокрещеным «жонкам велят… блуд деяти с чюжими мужьми». Ситуация оборачивалась и на «метрополию», вовлекая не только Сибирь, но влияя на этносоциальные и демографические процессы во Московском государстве XVII в.: «...А иные казаки на Руси жен своих и детей пометали, и в Сибири поимают иных жен» ^[396].

Таким образом, казаки-землепроходцы, несмотря на свой кочевнический характер деятельности, имели оседлые узелки на всей территории формирующейся империи в виде земляческих и родственных связей. Этим же способом они пытались обосноваться и на «новых землицах» в Сибири, оставляя «кусочки» своего мира и самих себя на новых территориях.

 

Интересный, многоаспектный источник по взаимоотношениям колонистов и тюркского населения Томского края в XVII в. представляет собой «выписку судных дел за прошлые годы... вершеных и невершеных» ^[397], которая была составлена в 1673 г. из документов 1658-1666 гг. Томской приказной избы.

В конфликте татар с толмачом мы узнаем, насколько велика была роль толмача в коммуникативном пространстве «новых землиц» ^[398]. Уплотнение этносоциальных связей проходило посредством носителя языка.

Новокрещены были еще одной важной группой, которые обеспечивали связь колонистов и «новых землиц» в некое единое целое, которое изначально формировалось на основе даннических отношений в фарватере государства. Новокрещены же были тем механизмом, который обеспечивал переведение этих отношений в горизонтальную плоскость. Посредством их деятельности в межэтническое общение включались все более широкие слои населения. Целевая направленность коммуникаций расширялась за рамки чисто фискального интереса, переходя в плоскость приватных индивидуально-горизонтальных отношений.

Важно отметить, что среди «судных дел» большой удельный вес имели иски, инициированные новокрещенами против русских колонистов ^[399]. К сожалению, сами «дела» не сохранились. Остались лишь их заголовки, исключавшие даже резолюционную часть. Однако и одни лишь выписки представляют немалый исследовательский интерес. В качестве примера можно привести «Извет новокрещена Кондрашки Синеги про лисицы на остяков и татар... Извет новокрещена Кондрашки Синеги, что сказывал ему Василия Былина человек за собою государево дело». Как видно, новокрещены были вовлечены даже в дела государственной безопасности и общественного спокойствия ^[400].

В свою очередь, колонисты (прежде всего служилые люди, казаки) проявляли бдительный контроль за намерениями аборгиенов. В частности, изветы по «государеву делу и слову» на татарских мурз писались с завидной регулярностью. К примеру, «извет пятидесятника Степана Бабарыкина на чатского мурзу на Сургая Набурлакова» ^[401].

 

Принятие русскими «иноземческих» посольств представляет яркий пример отношения к «новым землицам» в той ситуации, когда их представители оказывались вне своих владений. Балансирование между официальным протоколом согласно «государеву слову» и человеческими отношениями определяли отношения с приезжающими в иноземцами.

Так, в большом «деле» тобольского архиепископа Макария 1629 г. перечислялись «вины» воевод и воеводской администрации при принятии «калмыцких посольств». Среди прочего он писал, что дьяк приводил калмыцкого посла «в свою избу...», а сам посол «ходит в город без стука...». Но особо ужасным преступлением считалось напоить «иноземцов» у себя дома, как, по показаниям архиепископа, сделал тобольский воевода: «...И питье давано ему у погреба, а не на дворе...» ^[402].

Запрет на разделение общей трапезы с аборигенами исходил не только от власти, боявшейся тайной (беспошлинной) торговли в ущерб казне; это табу глубоко находилось в народном сознании, определяя архетип «опасного инородца». В «деле о снах» Авдотьи Бакшеевой 1662 г. представлены подобные воззрения. В своей челобитной эта вдова тобольского колониста рассказывает, что «...в нынешнем 1662 году был пожар в Тобольску, под горою на посаде и згорели 2 церкви и многие русские дворы и татарские юрты погорели ж ― и тот де гнев Божий был градцким людем за то, что русские люди жили с татары, а татаровя с русскими людьми жили вместе и блуд творили, и пили и ели с ними вместе ж...» ^[403].

С «новыми землицами» могли поддерживать контакт, но вместе с ними жить и делить одну территорию в быту было за гранью понимания русских колонистов. Когда томский воевода Петр Пронский в 1631 г. «перевел» часть города «за луг в новой острог» так, что «татарские что юрты и крестьянские дворы вместе стали», то казаки начали писать челобитные о расселении с иноземцами. «И воду татаровя черпают из казацких колодцев и кобылятину в тех колодцах мыли и свои татарские суды в русские колодцы омакали. И тем они русских людей осквернили» ^[404].

По этим действиям казаков можно судить и об их поведении во время походов, когда встреча с иноземцем была главной целью и тесные связи были неизбежны. Не пить из одного колодца, не есть тушу, заколотую «иноземцами», не мыться в одной бане, даже не мыться в бане, построенной по татарскому обычаю («в банях... на потолоках прорубить слухи и чувалы поделать по юртовские татарские обычаи...» ^[405]) ― все это было характерно для мироощущения русского колониста на фронтире.

Однако товарообмен как во все времена человеческой истории брал верх над остальными сферами деятельности. «Неприятельское» поведение (военный фронтир) уступало место торговле (фронтиру ярмарочному). Случалось, что военные действия прерывались торгом (натуральным обменом). Так произошло во время похода Я. Тухачевского на царевича Абалая в 1631-1632 гг. Поход растянулся на несколько месяцев. Начавшись в декабре как военная кампания с целью разгромить центр притяжения «изменнических» мятежных сил в лице царевича Абалая (от которого «в землях чинятся смуты и шатости великие и под городы и на остроги приходят войною...»), ― в апреле она конвертировалась в торжище «с Абалайкой». «И служилые де люди учинили с ними торг и на том торгу купил толмач томский казак Мишка Рошеев шубу лисью, дал три однорядки лешчанные» ^[406]. Таким образом коммуникация с «новыми землицами» шла по нескольким линиям, и в реальности военный, ярмарочный и другие фронтиры не только соседствовали друг с другом, но и пересекались самым плотным образом.

 

 

Выводы

Территориальная экспансия способствует «сгущению» поля этногеографических образов. Конфигурация образов Сибири в «скасках» и «отписках» первопроходцев представляется чрезвычайно многоликой. Встречаются десятки определений и разновидностей ландшафтных зон, несколько десятков обозначений народов по их хозяйственной деятельности, внешнему облику, воинским обычаям, поведенческим статусам по отношению к царю. Последнее было одним из главных адаптирующих механизмов, ментальных фильтров коллективного землепроходца в процессе межкультурных коммуникаций.

Казак — «землепроходец идущий», человек действия. Мир для него познавался, осваивался и описывался через динамическую, функциональную и исключительно самоориентированную характеристику. Все это накладывалось на схему преодоления и неосвоенности. Описание географии превращалось в нарратив географического экстрима.

В целом пространственное зрение коллективного землепроходца не рассматривало Сибирь как пустой мир. Однако образу «мертвой полосы» более всего уподоблялись территории «неясачных иноземцов» (в особенности немирных) как лиминальные, переходные, пограничные зоны, стыки.

Словамаркеры, использованные при описании аборигенов, делили последних на ясачных и неясачных «иноземцов». Неясачные, в свою очередь, делились на «немирных» и «мирных». «Немирные» именовались «неприятельскими» («непокорны и непослушны»). Ясачные — на «добрых», «послушных», дающих ясак. Принадлежность к «неясачным немирным» аборигенам представляла собой апеллятивный фактор к применению насилия и агрессии, включая грабеж и взятия ясыря.

Происходящая маргинализация на фронтире, другими словами, состояние переходности, неопределенности и невыстроенности, когда идентичности строятся по схеме «свои-чужие» ― и эти «чужие» отождествляются с врагами. Поначалу эта ситуация порождала конфликты, разрушение сложившегося порядка и людские потери, в том числе связанные с насилием. Однако в историческом контексте это время ― конец XVI ― начало XVII вв. ― стало историей перевода «чужих врагов» в «чужих своих» и формированием нового сообщества, объединенного под двуглавым орлом империи.

На путях этого «перекраивания», которое охватило все сферы ― и политическую, и социальную, и экономическую, и этническую, ― проводники «высокой государевой руки» из Московского царства выстраивали собственные с тратегии идентификации. Исходя из представленного материала их условно можно объединить в следующие группы:

· Военные стратегии идентификации: мы ― наши враги, взаимодействие с чужими, с другими, с врагами.

· Конфессиональная стратегия. Христиане ― нехристи. Казачество нельзя рассматривать вне конфессии. На уровне символов православная вера выступала важным фактором. Многое в идеологических построениях строилось на факторе веры.

· Культурная. Культуртрегеры ― сибирские «инородцы».

· Происходящая маргинализация на фронтире (другими словами, состояние переходности, неопределенности и невыстроенности, когда идентичности строятся по схеме «свои-чужие» ― и эти «чужие» отождествляются с «врагами») привела к формированию казачества как особой группой межэтнического общения.

Ситуация неопределенности, динамизм. И основой этого динамизма являлось исходное равенство ― релевантность социально-политических позиций для большинства территорий: вся Центральная Азия, Западная Сибирь, Восточная Сибирь ― наследники Монгольской империи ― «говорили на одном языке».

Еще в Русском хронографе, написанном, как показала Б. М. Клосс, в 1488-1494 гг. ^[407], было четко сформулирована цель расширения территории Московского государства: «Наша российская земля божией милостью растет и младеет и возвышается, ей же христе милостивый дажь расти и младети и разширятися и до скончания века» ^[408]. Таким образом, идея о постоянном расширении границ России начала транслироваться властными элитами еще на заре Московского государства.

Сравнение различных колониальных карт приводит Кивельсон к очень интересным и важным выводам о специфике формирования Московской (Российской) империи. Составленные Ремезовым карты, подобно царскому титулу, представляли собой своего рода "каталог" некогда самостоятельных княжеств, царств и земель. Вместо гомогенного имперского пространства карта изображала пестрый конгломерат различных политических образований (их стабильность применительно к кочевым племенам была явно преувеличена Ремезовым), отделенных друг от друга границами. Общность этого целого не была никак графически определена: внешняя (государственная) граница Московии на карте не была обозначена (с. 184 ― 187).

Тот же аморфный образ имперского пространства и та же номенклатура "царств", "улусов" и "земель" встречается в записках современников Ремезова ― покорителей Сибири (И. Петлина, Ф. Байкова, В. Атласова). Все они, как убедительно показывает Кивельсон, не представляли себе империю в качестве единого политического целого, с четкими очертаниями и границами. Скорее они мыслили имперскую власть в виде расширяющегося пространства, которое ассоциируется с часто используемой метафорой "государевой руки" (с. 189).

Особенность ситуации на ранних этапах присоединения Сибири, как уже отмечалось ранее в литературе, состояла в том, что казачество и в целом российская политическая система ориентировались на стандарты, релевантные тем, которые существовали в Сибири, поэтому использовались универсальные механизмы взаимодействия ― война, шерсть, ясак, аманатство и т. д.