Структурирование времени пространства «новых землиц»

Единицами измерения времени, пространства и его предметной наполненности служили не привычные нам часы, минуты, километры, кубы, градусы, штуки и пр. «Мерами» служили дни, праздники, природные явления, смена сезонов, ледяной и снежные покровы, цветение растений и их вегетативный цикл и пр. Такое восприятие определяло не только «измерение» мира физических явлений, но и ментальное представление об этом мире и видение его сквозь призму времени, истории и опыта. В качестве примера «счетности» пространства можно привести челоюитную К. Иванова 1651 г.: «...И мы шли-шли вверх реки не дошед Киренги реки за пять дней поставили зимовье на усть Иваги реки, потому что упал быть замороз. И осенью по первому пути четырьми человеки поделали лыжи и нарты пошли вверх по Лене реке да Усть-Куленги реки к тунгусами и под брацкие неясашные люди ходили пять недель» ^[231].

Необходимо отметить, что счет времени в «новых землицах» велся землепроходцами по своему обычаю, без учета местных традиций. Даже в приарктической тундре со своим особым природно-климатическим циклом (полярной ночью и пр.) казаки считали время так, как будто находились на Русской равнине. В 1644 г. служилые люди писали: «И с того разбою пошли нартным ходом, берегом в Мангазею до Филипова заговенья за 10 дней» ^[232]. В этом долгом походе по побережью Северного ледовитого океана в окружении «самоедских племен», превратившимся в экстремальную балансировку между жизнью и смертью, казаки-землепроходцы вступали в контакт с социальным и природным, обычаями и традициями оленеводов сибирской тундры и ее животным миром. Однако казаки в этом многостраничном документе весьма условно характеризовали территорию, по которой путешествовали без малого четыре месяца. «Пришли с моря.., стояли де на том берегу... против Епанчина шара.., и учала приходить самоядь, и учали де с ними дратца.., шли за ними самоядь до Пуровского острова... против Леденкина Шару на стану» ^[233].

Путь, фиксируемый не в верстах, а в днях пути, — это традиционный кочевнический способ измерения расстояний. Это возврат к неким очень архаичным константам, когда пространство неотделимо от времени и описывается через движение. Для кочевника важен путь. Но как состояние он значения не имеет. В описании этого пути делается акцент на «вершинах», реперных точках. Важна исходная и финальная точка — все остальное стирается, расцениваясь как нулевая длительность.

Структура пространства, которая просматривается по отпискам казаков, имеет узловые (реперные) точки, определявшие перемещение землепроходцев. Среди них выделяются Москва, острог, храм, приказная изба, ясачное зимовье, река, волок и др. Большую роль в этой конфигурации играло представление о «центре».

 

Центром «новой землицы» по аналогии с русскими политическими структурами казаки считали «столицу», некий «город», где бы находился правитель, управляющий всей территорией. Миф о центре «землицы» порождал определенную логику действий землепроходцев, основания которой были далеки от политических традиций и общественных реалий аборигенов. Ускользающий миф манил казаков все дальше от реального положения. Чем далее в Восточную Сибирь уходили землепроходцы, тем более несбыточным становился этот миф. Мираж, видимый только в сознании казаков (даже более, чем незнание языков сибирских народов) затмевал сознание землепроходцев и порождал уродливые схемы действий и поступки, выходящие за грани понимания. Именно таков был один из механизмов генерации насилия и агрессивного поведения служилых людей.

Неверное понимание вело, как это чаще всего бывает, не к пересмотру неправильных принципов, а к стремлению исправить реалии под собственное понимание и бесконечному поиску мифа в действительности. Стремление найти город, где была бы сосредоточена власть и подчинение правителя которого автоматически вело к подчинения народа. Мираж исчезал буквально с первых контактов. При более близком знакомстве с «новыми землицами» миф рассеивался, но его продолжали «преследовать».

Так, И. Похабов относил к числу больших своих заслуг «поимание» иркутского князца Нарея. Здесь следует подчеркнуть необычное этническое наименование «иркутский»: принадлежность была определена по городу (столице, краю), обычно в источниках писали князцы братские (бурятские). Именно благодаря взятию князца «новой иркутской землицы», в представлениях этого служилого человека, стало возможным подчинение всего населения и регулярное взятие ясака. «И ходил войною в зиме на Иркут реку на брацких людей и на тынгусов, которые тебе государю ясаку не давали. И божией милостью и твоим государевым счастьем взял на бою иркутского князца Нарея и за того князца взял с тех людей тебе государю ясаку пять сороков шестнадцать соболей да лисицу бурую» ^[234] (из «послужного списка И. Похабова 1649 г.).

Однако мираж оказался миражом, созданный миф обнажил реальность. Князец Нарей оказался не таким «всеиркутским»: на следующий год ясак приносить в зимовье перестали и «землица учинилась непослушна». «И те новоприискные люди аманатов и ясаку с себя тебе государю давать не учали. И я холоп твой с теми людьми бился и многих людей у них по тое реке побили» ^[235] (из «послужного списка И. Похабова 1649 г.). Вновь миф, исчезнувший как мираж в пустыне, увлекал землепроходцев сменить «ласку и привет» на «смирение войною».

 

Одной из «отправлных»«точек в пространственном видении казаков была столица, Москва, где находился государь. Обложив ясаком «новые землицы», казаки отправлялись с «государевой соболиной казной» к Москве. Задерживаться там было не столь выгодно, поэтому казаки вновь отправлялись как можно скорее назад в свой гарнизон. Однако случалось, что по каким-то причинам их задерживали в Москве. Тогда они писали челобитные об отпуске их обратно. Так, «казаки Пелымского города Ивашка Лушник с товарищи» писали в 1628 г.: «Присланы мы холопи твои… своею государевою соболиною казною… Милосердный государь, царь и князь Михайло Федорович всея Русии, пожалуй нас холопей своих, вели, государь нас отпустить в Сибирь. Государь, смилуйся пожалуй» ^[236].

 

В отписках казаков подчеркивалась поэтапность, постепенность, ступенчатость водворения на «новой землице». Пунктирно можно выделить следующие этапы: «диалог» с аборигенами (или принуждение к «диалогу»), говорение «высокого государева слова», сооружение острога и ясачных зимовий, взятие ясака. «А кроме тех двенадцати сороков соболей… мы… с тех новых землиц имали ясак невеликой, чтоб им впредь было повадно твой государев ясак платить и в других от твоего государева жалованья не ожесточить» (из челобитной 1662 г. атамана И. Галкина)^[237]. Стратегия заманивания, использование иллюзии равенства отношений и даже выгодности для аборигенов этого союза ― таковые были приемы на первоначальном этапе взаимодействия с «новыми землицами».

Движение и остановки ― два состояния, в которых пребывали казаки-землепроходцы. Каждое из этих действий требовало обоснования. Выше были разобраны мотивировки и доводы к началу похода в «новые землицы». Обоснованием же остановки (построения острога, закрепления на территории) становился уровень богатства «новой землицы»: «А соболи, государь, у них в тех новых землицех добре много и соболи все дорогие» (из челобитной 1662 г. атамана И. Галкина)^[238].

Вообще постройка острога в «новой землице» давала начало процессу закрепления в «новой землице». Продвижение с ясачных территорий вглубь, в «новые землицы», также становилось реальностью только после создания стационарного укрепления. Только поставив «круг старого острошку новой острог», Иван Похабов в 1645 г. начинал свое «государево радение» по «прииску новых землиц». Военно-фортификационная по своей сути деятельность превращалась в ритуализированное действо по обведению освоенной и безопасной территории магическим кругом: «И надолбы круг острогу зделал» ^[239].

«Поставление» острога на «новой землице» означало водворение «высокой государевой руки» над аборигенами. «Да вверх Лены реки привели под государеву высокую руку Намчадальских людей. И поставе, государь, на Лене реке новой острог и взяли твоего государева ясаку со всех тех землиц якутских князцов да с тунгуских людей шесть сороков соболей да семь шуб собольих, две рыси, две пластины собольих… Да мы ж, государь, привели под твою государеву высокую руку Нанагирских людей и взяли с них твоего государева ясаку две шубы собольи» (из челобитной 1662 г. атамана И. Галкина) ^[240].

Построение острога на «новой землице» в представлениях казаков означало установление превосходства над землицей и ее обитателями. Неслучайно в отписках отмечалась вертикальная локализация (топизация) при описании места постройки острога: «И пришед я холоп твой в Брацкую землю на Ангаре реке на Осонском острову острог поставил выше брацких ясачных людей. И те новоприискные люди аманатов и ясаку с себя дали» (из «послужного списка И. Похабова 1649 г.) ^[241].

Постройка острогов отмечалась казаками как необходимая часть их службы и в тоже время как заслуга, как нечто важное и героико-патетическое. Особо отмечалась закладка и строительство государева богомолья. Богомолье представляло собой церковь, освященную в честь небесного покровителя царя. Возведение царского богомолья на «новой землице» было призвано получить царское «счастье», приобщиться к божественной благодати через твоего земного предводителя и получить часть его «фарна»-удачи. «Да мы ж холопи твои... в Якутском остроге поставили новой, и башни и твое царское богомолье воздвигнули в том зимовье живоначальная троица, поставили съезжую избу и твои государевы хлебные и соболиные анбары поставили. И на Верхоленской и на Вилюе реке острожки поставили...» ^[242] (из челобитной якутских казаков 1649 г.).

Острог представлялся местом спасения «войска». Компактно располагаясь внутри него, казачьи отряды еще жестче осознавали свою противопоставленность «новой землице». Это пространство со священными предметами (в виде икон, крестов, куполов, плащаниц, свечей и пр.) магическим образом, путем партипационного сообщения с «государевым счастьем», «божьей волей» ставило под непоколебимую защиту государевых воинов и рассеивал их страх. «...Поставить острог и великими крепостьми укрепить накрепко, чтобы в том острошке служилым людем от иноземцов жить безстрашно» ^[243] (из «послужного списка И. Похабова 1649 г.).

Построением острога не заканчивалось миссия казаков-землепроходцев в «новой землице». Острог и часть «братии» оставалась зримым проявлением новой власти: «И на Лене реке острог поставили и в том остроге людей оставили до перемены» (из челобитной 1662 г. атамана И. Галкина) ^[244].

 

Создание храма (или часовни) было одним из ключевых моментов в освоении «новых землиц». Сохранившиеся «дела» о постройках церквей представляли собой обширный комплекс документов: в него входили челобитные казаков и градских людей, серия отписок (переписка) воевод в Сибирский приказ, резолюционная грамота государя.

Так, постройка двух церквей в Енисейске в начале 1620-х гг. благодаря стечению обстоятельств оставило несколько немаловажных деталей ^[245]. Как известно, Енисейск сразу закладывался как центр нового уезда, обширных ясачных территорий, ранее входивших в сферу влияния Кузнецка, Томска и даже Тобольска. Первые крепостные постройки были невелики в размерах и численность гарнизона обеспечивалась в первую очередь за счет годовальщиков, то есть гарнизон имел временный и ротирующийся состав. Однако обложение ясаком народов Сибири, живших в речной бассейне Енисея ― громадной территории, намечало обширные планы по ее освоению. Неуверенность в своих силах побуждала колонистов обращаться к образам и символам царской власти, брать к себе в «союзники» ее силу и славу. Привлекая на свою сторону царя, землепроходцы латентно снимали с себя ответственность за возможные неудачи. На территории маленького острога в 1625 г. начало строиться два «царских богомолья»: «Воздвигнут твое царское богомолье во имя пречистыя богородицы введение… И за тебя великого князя Михайла Федоровича всея Русии богомолье да в Енисейском же остроге воздвигнули твои государевы служилые люди твое царское богомолье отдельно храм во имя твоего государева ангела Михаила Малеина» ^[246].

«Новые землицы» имели свои уровни образности. Образ «землицы» не был чем-то гомогенным, обладая пространственными, зрительными, тактильными, цветовыми и даже акустическими свойствами. Постройка церквей призвана была «одомашнить» новую территорию. Была необходимость не просто в здании, возвышающимся над сопредельным пространством, важны были еще и звуки, которое «озвучивало» «новые землицы»: «Колоколов нет… и звонят в Енисейском остроге у твоего царского богомолья в якори».

Необходимость звуковой инсоляции принуждала использование любых звенящих предметов вместо церковных колоколов. Золотые ризницы в храмах приносили частичку божьего и царского, вселял уверенность: «а во храму у твоего царского богомолья божия милосердия образ причте напрестольние и деве и пречистой богородице и в дверей царских… только во из злата уста… Икона твоего царского богомолья образа настоящего Михаила Малеина и иных некоторых образов Енисейского царского острогу нет».

В сложных отношениях находилась община и с белым духовенством. В Енисейске в 1626 г. был «черный поп», а белого священника не было, «потому что ему твоево денежного и хлебного жалованья руга не указано. Призвати белово священника не на што» ^[247]. Построенная церковь оставалась не только без колоколов, но и фактически бездействовала. Однако пространственно-визуальные функции сохранялись, имплицитно распространяя влияние колонистов и их уверенность в своих силах. Отсутствие обрядовых действий заставляло обращаться к помощи Москвы: «Без белово священника в Енисейском остроге быть не уметь… твои государевы служилые люди женаты и молитвы роженицам и свадьбы венчати некому». Отсутствие материальных атрибутов «своей» земли (храма, острога и пр.) наряду с ритуальным вакуумом (церковные службы и молебны представителя духовенства) было той характеристикой «новой землицы», которой казаки-землепроходцы придавали особое значение.