Интеграция через институциональную адаптацию: круг и казачество

В июне 1684 г. иркутский воевода Леонтий Кислянский написал наказ сыну боярскому Якову Турчанинову и Василию Коротову о посылке их на Витим и на Байкал с целью поиска месторождений руды и минералов. Путь до Баргузинска составил около 400 км водным путем. Там он потребовал от приказчика острога предоставить помощников и соответствующее снаряжение. То, что казалось рутинным делом, обернулось гибелью всей экспедиции. В отписке воеводе Яков Турчанинов с возмущением описывал затруднения, с которыми он столкнулся. Приказчик Иван Максимович Перфильев уже в то время был прославленным сыном боярским, еще больше свершений ждало его в будущем [109]. Его отец возглавлял экспедицию в «новые землицы», основавшую Иркутск, и ранее зарекомендовавшим себя в качестве успешного предводителя своевольных казаков в походе на бурят, бунтовавших вследствие разорений, устроенных тремя группами ясачных сборщиков, посланных из разных городов Сибири. Действия этого опытного предводителя вовсе не были похожи на поведение всемогущего и всевластного военачальника, как иногда представляют сибирских казаков. Отвечая на запрос Турчанинова, Иван Перфильев собрал баргузинских казаков в приказной избе, сообщив им запрашиваемые требования и открыто спросил их совета: «...Дадим ли мы им прогоны и людей, и проводчика, и завод?» [110].

Для него обязательным было спросить «войско» и подтвердить свою власть его согласием, хотя царь через своего представителя, воеводу, уже наделил приказчика властью. Данная ситуация была обычной: во множестве ситуаций сибирские казаки выбирали своих командиров. Тем не менее этот случай значительно выделяется на фоне остальных. Он не стал следствием выступления или бунта казаков, наоборот, решение было принято в обыденной обстановке, которая не рассматривалась как противоправная и поэтому обнажает то, что обычно сокрыто в документальных источниках: обоюдное принятие решения посредством взаимных договоренностей с официально назначенным руководителем, который мог распоряжаться воинскими силами в рамках полученного согласия от «войска». Так, Иван Перфильев, спрашивая казаков совета, заявил: «» [111].

Больше всего поражает в этом заявлении отсутствие какого-либо подтверждения казаками и их согласия по единоличному и однозначному решению Перфильева — наоборот, декларировалось верховенство царского указа над решениями «войска». Это предложение представляет собой точное воспроизведение системы распределения власти внутри баргузинского «войска». Ставя на первый план действия и намерения Перфильева и пренебрегая своими собственными, тем самым они подчеркивали то, что с их точки зрения не нуждалось в дополнительном словесном объяснении: отсутствие каких-либо обязанностей со стороны казаков по выполнению требований Кислянского. Перфильеву было очень хорошо известно, насколько необходима поддержка казаков, и поэтому он в своем ответе Кислянскому сделал акцент на нераздельности своих интересов и интересов казаков: «И Иван сказал служилым людям: [если] дадим им [необходимое снаряжение и людей]… они найдут каменья, [таким образом] выгоду получат Кислянский и иркутские казаки, но не я и не вы, баргузинские служилые люди» [112].

Подчеркивая идентичность своих интересов, он тем самым преуменьшал общность интересов с его товарищами, иркутскими детьми боярскими; у него не было чувства общности и солидарности с ними, никакие местные сантименты не могли сбить его с пути выполнения воеводского наказа. Тем не менее ситуация никак не повлияла на его последующие распоряжения — среди прочих были посылки во временные службы по распоряжениям енисейского и иркутского воевод. Даже соображения субординации — Кислянский был в чине стольника — не возымели действия [113]. Может показаться странным и невероятным, но Перфильев не дал ни одного распоряжения по запросу Кислянского. Он довольствовался апелляцией к казакам: «Есть ли среди вас желающие пойти… на Витим реку… для нахождения минералов, и я дам вам снаряжение и отправлю челобитную великому государю в приказной избе [114].

Тем самым Перфильев делал акцент на сознательном соблюдении процедурных моментов. Начало любой деятельности неразрывно связывалось с казачьим войском. И только после этого, выступая уже в качестве начального человека, он предложил альтернативный вариант, объяснив свое поведение соединением принципов воинского братства с его полномочиями приказчика, поставленного царем. До тех пор, пока он был бесспорным лидером «войска», выражая общее мнение по поводу целей и плана действий, он обладал реальной силой проводить в жизнь общее решение, принятое «войском»: «» [115].

Акцентируя заслуги казаков перед великим государем, Перфильев раскрывал их служилую воинскую казаков [115]. Перфильев очень тщательно подбирал формулировки, и каждое утверждение в его речи было согласовано и одобрено казаками. В изумлении Турчанинов сообщал, как его родной брат Григорий, «с баргузинскими служилыми людьми... с товарищи подали за своими руками челобитную и приняли все, о чем он просил, — таким образом, воинское братство стояло выше принципов кровного родства. Невозможно себе представить ситуацию, когда Григорий бы пошел против интересов казаков и поддержал бы брата, даже в случае принуждения. Яков получил только лошадей; в сложившейся ситуации ему оставалось только сообщить в Иркутск о своем беспомощном положении и невозможности проводить раскопки в мерзлом грунте. Между тем он писал в своей отписке, что видел, как его брат и другие конные казаки на реке Витим, на 12 верблюдах со всем необходимым снаряжением уже две недели стояли лагерем, но даже близко не подпуская Якова Турчанинова к своим раскопкам [117].

Такой формализованный способ принятия решений «в совете» с казаками к тому времени уже имел длинную история. В 1648 г. сторонники первого воеводы Томска, Щербатого, который был смещен в результате восстания, попытались дать оценку предложениям воеводы через принятие решений на казачьем круге. Разногласия касались постройки новых острожных укреплений, и сторонники Щербатого попытались показать, что казаки были согласны на дополнительные расходы на эти цели и считали постройку укреплений своей обязанностью и обычаем, которого они придерживались: «По совету со всеми служилыми людьми... [и] по их... обычаю» [118].

Формула, на которую сослались противники восставших в этом одном из главных бунтов столетия, повторяет те выражения, в которых описывался поход Ермака в официальных источниках. В 1620 г., когда основные страсти после Смутного времени улеглись и прошли времена, когда сибирские казаки могли быть с легкостью вовлечены в восстания, новый патриарх и отец царя Михаила Романова, Филарет, послал архиепископа Киприана в Тобольск замирить казаков [119]. Последний попытался укрепить свое общественное положение через распространение отредактированных им устных сообщений участников и свидетелей экспедиции 1582 г. и завоевания Сибирского каганата [120]. Текст синодика, включавший 36 имен убитых казаков, читался с церковной паперти в тобольской соборной церкви святой Софии в праздник Торжества православия на литие об усопших [121]. Эта и другие формы памятных воспоминаний служили укреплению идентичности социальной группы; они замещали поминаемых в группе и были связаны с представлениями о соборности [122]. В то время как поминовения частных лиц были связаны с «вкладом» (обычно «вклад» делали знатные люди в качестве обеспечения поминальных служб после их смерти, либо их родственники), православный синодик (поминальник) выполнял функции канона и догмата, отделявшего ортодоксальность от ереси и поддерживавшего небесную и мирскую иерархию. Беря свое начало в синодике 843 г., последующие поминальники содержали решения семи вселенских соборов, а также список людей, официально преданных анафеме; с другой стороны, согласно вероучению, все православным была обещана жизнь вечная. Состав имен в православном синодике утверждался светскими и религиозными властями. Он пополнялся вновь преданными анафеме, примерными православными и убиенными, и наградой служило упоминание их имен в этом списке достойных и ритуалах православной церкви; так, синодик был дополнен имена павших при взятии Казани в 1552 г. Обряд чин православия набирает популярность с конца XVI в., когда списки имен в синодиках стали варьироваться от региона к региону [123]. В 1636 г. Нектарий, архиепископ тобольский, отправил челобитную царю, патриарху и церковным иерархам с просьбой признать Ермака и его казаков мучениками Христовыми. Об этом было объявлено в Москве, однако затем поминание было распространено на всю Московию [124]. Казаки боролись за более высокий статус в социальной иерархии, хотя их цели сводились к требованию признания их благородным сословием, как это было у казаков в Польше, отстаивавших в 1632 г. право участвовать в выборах короля, таким образом, идентифицируя себя с иной институциональной средой [125].

В синодике ермаковым казакам (как составная часть чина торжества православия) особое значение придавалось характеру казачьего войска и его героизму, выраженным в христианской терминологии в летописном дополнении к синодику [126].

 

 

Сдвинуть недвижимое — так представлялось казакам героическое прошлое похода Ермака. Победа над Кучумовым царством означала водружение оплота царской власти над самобытной Сибирью с ее многовековой историей и традицией. Причем последние заменялись православным царством под главенством царя и казачьей дружины. Бывшие разбойники получили «прощение грехов» и легитимацию собственных действий, отдав «новую землицу» под ноги Ивана Грозного.

Далее этот архетип завоевания-покорения и отдачи (отдара) царю под высокую государеву руку будет транслироваться на протяжении всего века землепроходцев. Каждый отряд казаков, отправляемых «на прииск новых землиц и неясачных иноземцов». Воспроизведение этого архетипа настолько вошло в привычный уклад жизни на сибирском фронтире времен первого контакта, что превратилось в канон делопроизводственной документации.

Высокий статус землепроходца на первоначальном этапе освоения Сибири определялся реальным положение дел. Земледелие в Сибири XVII в. было невозможно без защиты границ полей и заимок, а необходимое постоянное расширение земель при экстенсивном аграрном хозяйстве вообще постоянно вынуждало к открытию и покорению новых землиц. Сибирь «златокипящая» шкурками пушных зверьков не мыслилась без постоянной деятельности по расширению фронтира. Царским наместникам в новой государевой «далекой сибирской украйне» постановлялось в наказах на воеводство с первых же строк грамот расширять владения за счет новых ясачных земель.

Статусность занятия землепроходцев, слабо подчеркиваясь их финансовым положением, больше воплощалась в их групповой солидарности. Группа объединялась общим институтом («войском»), наличием единоначалия (атаман), низовыми организациями («братствами», десятнями, пятидесятнями, сотнями). Вообще казачество воспринимало свою солидарность как объединение барств, как одно большое братство, воинское сообщество на службе русскому царю-батюшке. Государь воплощал в себе воеводу, предводителя в бою, сакральную фигуру, связанную с божественным миром, атамана атаманов. Как своего атамана называли отцом, так и царя — батюшкой. Перенесение кровно-родственных связей на носителя власти носило компенсаторную функцию, позволяя сгладить ограничения своей свободы и деятельности общественным институтом в виде монарха, воевод, дьяков приказной избы.

Что же представляли из себя сообщества казаков-землепроходцев на раннем этапе освоения Сибири. Были ли это протопотестарные структуры, автономные по отношению к государственной власти (В. А. Александров)? Как известно, истина находится посередине. Казачество в Сибири изначально с похода Ермака позиционировалось в качестве служилого сословия. В этом смысле оправданным будет синонимичное рассмотрение казаков и служилых людей (А. А. Люцидарская). Однако не стоит выпускать из виду реальное положение дел, которое заключалось в беспримерной самостоятельности казачьих сообществ в принятии решений по широкому спектру вопросов, начиная от острогов, выбора места, тактических вопросов ведения войны и применения насилия, вершение суда как внутри группы, так и по отношению к другим группам переселенцев и даже аборигенам. Все это заставляет по-иному взглянуть на кажущуюся «служилость» казачьих сообществ в Сибири XVII в.

 

Как и любое воинское братство (военный отряд, гарнизон, казарма) жило своей жизнью, подобно единому организму. Даже самые интимные сферы жизни не уходили из поле зрения коллектива и, наоборот, стремление воспользоваться возможностями, которые предоставляла группа, определяла многое в поведении индивида. Мужское военизированное сообщество позволяло покрывать не укладывавшуюся в закон деятельность. Корпоративный характер казачьих сообществ накладывал на отдельных служилых людей обязанности, но позволял им пользоваться привилегиями и совершать незаконные действия.

...Предельным выражением данной ситуации были обстоятельства, связанные с женщинами в Сибири. Давно отмеченный исследователями факт "нехватки" женщин фертильного возраста в быстро растущей (и пополняемой в основном мужчинами) популяции русских колонистов, заставлял решать этот вопрос стихийно и не стесняясь в средствах и методах. Женщин "украдывали" по дороге в Сибирь в русских городах Поморья, нечерноземья Центральной России, Приуралья и увозили с собой в Сибирь на место государевой службы ^[455]. Это было противоправным действием, поскольку везти "жонок и детей" можно было только соспециального разрешения государя и с условием церковного брака. Именно здесь солидарность и корпоративноше ценности служилых людей играли ключевую роль. "Связи", "покрывательство", — то, что современными словами мы бы назвали "блат", — позволяли не только "провозить", но и организовывать их обмен внутри казачьего сообщества, проще говоря продавать женщин.

...Так, "русская жонка вдовица" "Васькова дочь" из Соли Вычегодской была приведена в Тобольск ротмистром С. Коловским, который ехал в "Сибирь ссылкою за приставы... с тарским сотником стрелецким Ываном Лаптевым" в РМИ г. (апрель). Даже будучи в статусе ссыльного служилый человек мог рассчитывать на помощь сослуживца в сохранении тайны или подзаконного дела. Кроме того, выяснилось, что эту "жонку" Колтовский получил от "Енисейсково острогу казака Осипки Васильева", который "подговорил ее вдовицу от Соли Вычегодской от отца и от матери... и хотел на ней женитца... А продал де ее он вдовицу тот Осипко Степану Коловскому или так отдал того она вдовица не ведает...". Тот же Колтовский торговал еще одной "жонкой" Ариной Ивановой. Взяв ее с поморского Кай городка, в Тюмени он "отдал" ее тарскому сотнику Ивану Лаптеву ^[456].

...Еще более рельефно отношения солидарности-пособничества в служилой среде показывает "дело" РМИ г. о тобольских вдовицах ^[457]. Взятые с Соли Камской и Соли Вычегодской, они попали в Тобольск — Офросиньица Федорова, Офимка Омальянова, Василиса Осипова, Пелагеица Омельянова, Татьянка Иванова, Маринка Микифорова. Легитимировались они посредством взаимного поручительства самих казаков друг другу, иными словами, все документы были составлены по принципу круговой поруки без обращения к государевым подьячим: "Крепости у них на них иманы не в городех, в деревнях, на урочные лета... и служилые кабалы писали на них записи и в послухех писаны их же товарищи томские служилые люди, а не тамошние подьячие и не земские дьячки" ^[458]. Такими посредническо-поукрывательскими способами казаки реализовывали свои интересы. Благодаря групповой солидарности, порой выходившей за пределы законного, происходила организация обменных операций и деятельности в обход существующим институтам. Деятельность по "привозу русских жонок" приобрела большой размах, о чем и было сказано по итогам этого "сыска": "Да и многие, государь, сибирские служилые люди едучи с Москвы с собою с русских верховых городов и деревень с женами и з детьми, и женок и девок и робят провозят" ^[459]. Борьба с таким явлением, в котором была вовлечена организованная группа, была более затруднительной, чем с тем же явлением, но без фактора групповой солидарности.

***

Воинское братство служилых казаков укреплялось на многих социальных и культурных уровнях. Бытовая сфера была одним из самых сильных укрепляющих элементов. Совместные трапезы и "войсковые пиры", попойки и гулянья. Даже совместное проживание в одном дворе не было редкостью в условиях осваиваемой Сибири, когда в течение жизни казак она сменить не одно место проживания, отправляемый на "годовальные службы". В Окладной книге жалованья служилым людям Якутского острога за 204 [1695--1696] ^[460] год упоминаются 15 случаев житья казаков на дворе у своих товарищей. преимущественно более высоких по своему чину — десятников, пятидесятников и атамана: "Десятник казак Михайло Барабанщиков. Живёт у него казак Илюшка Иванов... Двор атамана казачья Василья Петриловского. Живёт в нём казак Андрюшка Хабаров да Ивашко Свиньин" ^[461] и пр.

 

Священной признавалась не только фигура царя, но и само слово "царь". Обстоятельство с Шахматной фигурой "король" (на языке того времени "царь"), подвергшейся словесному оскорблению в пылу игры, могло стать причиной для начала "дела" об оскорблении персоны государя. В 16?? г. разбиралось дело служилых людей Верхнего Караульного острога (Красноярский уезд). Казаки подали «государево дело» на Марчка Хомякова, который, играя с А. Волынщиком, взял с доски шахматы и сказал: «"То де я чаял ферзь, а но де царь...". И царя избранил матерни...» ^[462].

 

Ключевым словом в присяге казаков было слово "радение", "чтоб во всем государю радеть и прибыли хотеть" ^[463]. Государевы наказы на службу и крестоцеловальные записи, "присяги" XVII в., не были похожи на воинские уставы последующих эпох ни по своей полноте и подробности, ни по своему тотальному характеру. Расплывчатое "во всем радеть", с одной стороны, строго не регламентировало жизнь и обязанности казаков, с другой, наоборот, оставляло большой простор для военного начальства по распределению обязанностей. Но что намного важнее, эта формулировка ориентировала на самодисциплину, самоограничение и самоцензуру. Именно в этом проявлялась тотальность царской "присяги" казаков: когда обязанности и список запретов не были обозначены, то любое действие могло быть истолковано как отсутствие "радения", нежелание государевой прибыли и даже препятствие этому.

...И дело не только в том, что власть могла использовать (и использовала) аморфные нормативные формулировки в собственных интересах, дело заключалось в психологических основаниях взаимодействия с казаками. Они должны были иметь внутренний "страх", каждое свое действие проверять на соответствие туманного "государева радения" и "государевой прибыли". Аналогично было выстроено обозначение негативной деятельности: "...И дурна ни в чем никоторые отнюдь не чинить...".

 

"Войско" выступало коллективным органом, принимавшим решения по любым вопросам, касавшихся казаков. "Сообща" было тем ключевым словом, которое определяло идеальные отношения в группе. "Промеж себя посоветовать" — тот тип отношений, к которым стремились и которые выделяли как взаимовыгодные "по обычаю казацкому". В 1651 г. Тренька Чечигин с новоприборными служилыми людьми, отправленными на Амур для помощи товарищам от воинских людей, "промеж собою посоветовали, как бы... на Тугире в зимовье под волоком государева казна оставить, свинец и порох" ^[464].

 

Государево слово, выраженное на бумаге, признавалось единственно легитимным. Особенно это касалось субординационных отношений между самими казаками. Устный приказ не имел такого действия как письменный документ, скрепленный печатью военно-административного начальства. Так, в 1651 г. казак Тренька Чечигин, встретивший по дороге на "амурскую службу" с казаком из отряда Я. Хабарова Стеньку Хороховского. Встреча произошла "на усть Нюкзи реки на ходу от Ярофея Павлова". "Стенька" потребовал от чичигинских казаков идти с ним для помощи Хабарову. Его слово возымело действие только после того, как Хороховский предъявил "памяти". Чичигин подчинился только после внимательного изучения этих документов, убедившись, что "те памяти писаны ко мне, Тренке, с товарыщем [Артемием Петриловским] и к служилым, и охочим казаком: чтобы тебе, Тренке, с товарыщем своим и с служилыми людьми, и с охочими казаками поторопитьца ходом наскоре на Амур ко мне и к казаком" ^[465]. Лишь письменный документ, скрепленный печатью, становился единственным, что признавали казаки: "И яз, Тренка, с товарыщем и служилые, и охочие казаки, услыша те памяти Ярофеевы, пошёл с служилыми и охочими казаками наскоре, не мешкав" ^[466].

Воинское братство

Символом воинского братства казачества были поручные записи — документ, по которому казаки ручались перед военным командованием за своего сослуживца. К примеру, поруку давали в том, чтобы "стати ему, Ярофею, за нашею порукою в Якутцком остроге в Съезжей избе перед стольником и воеводою Иваном Фёдоровичем большим Голенищевым-Кутузовым нынешняго 173 [1665] году по вешнему первому пути...". В случае неисполнения санкциям подвергался не только сам обвиняемый, но и поручившиеся за него. "А буде он, Ярофей, нынешняго 173 [1665] году весною по первому веш-нему пути за нашею порукою не станет в Якутцком остроге перед стольни-ка и воеводу Ивана Фёдоровича большего Голенищева-Кутузова, и на нас, на порутчиках, великих государей пеня. А пеню, что они, великие государи, укажут" ^[467].

 

Поручные записи становились предметом разногласий и конфликтов в служилой среде. Неисполнение условий казаком, за которого "ручались", все последствия перекладывало на поручителей. Чаще всего это проявлялось в выплате ими больших денежных сумм или каких-либо продуктов. Так, порутчики Е. Хабарова в 1665 г. по иску сына боярского Фёдора Пущина "в четырёхстах в семидесяти пудах во ржи" были вынуждены отдать за счет своих средств этот исковый долг ^[468]. Они писали якутскому воеводе И. Ф. Большому Голенишеву-Кутузову: "И ныне нам, холопем вашим, иск у Фёдора Пущина в вашу великих го-сударей казну тех хлебных запасов платити нечем, людишка бедные и хле-бом скудны... Велите, великие государи, по той ево, Ярофеевой, заручной записи нас, холопей своих, не убытчить в ваши великих государей хлебные запасы Фёдора Пущина, и на иску пашенным крестяном с поля снять и обмолотить ево, Ярофеева, посеву в Чечюйском уезде з десятин, потому что он, Ярофей, учинился силён и в Якутцкой острог для очные ставки перед стольника и во-еводу Ивана Фёдоровича большово Голенищева-Кутузова не поехал" ^[469].

 

 

Дисциплина и наказания

Дисциплина была многосоставной по своей внутренней структуре, распадаясь на уровни ответственности, которые были иерархически соподчинены. Все это получило выражение в формулах, которыми полны документальные источники XVII в. (отписки и сказки казаков). Например, возьмем большую челобитную казаков 16?? г. с изветным делом против приказчика Балаганского и Братского острогов И. Похабова ^[470].

...Ответственность перед богом находилась на верхнем уровне ("...и не помня страху божию..."); ответственность индивида перед данной им клятвой государю ("и забыв твое государево истинное крестное целованье) — это второй уровень, который непосредственно примыкает к третьему уровню ответственности — государево-государственному ("и не боясь твоей государевой грозы" ^[471]). Ответственность была подкреплена угрозой наказания. Если в случае с богом наказание было отсроченным (страшный суд), то "государская" гроза настигала уже в этой жизни.

Важны были не только нормы дисциплины, чистые формулировки: важна была интонация, с которой они были сказаны и контекст. Одни и те же слова воспринимались в правовом сознании казаков по-разному, смотря по тому, с какой степенью «жесточи» они были сказаны. Так, казаки, писавшие большую челобитную 16?? на приказчика И. И. Похабова ^[472], говорили о нарушенных им государевых наказах, подчеркивая, что они были "писаны тому Ивану з жестею..." ^[473] (то есть с угрозой большой кары за неисполнение). И это обстоятельство, по мысли казаков, усиливало виновность Похабова.

Дисциплина, поддерживавшаяся системой наказаний, в первую очередь телесных, в том числе пыточных, была целью и средством поддержания боеспособного войска на сибирском фронтире. Исполнение наказаний и милость находились между двумя «харибдами»: нехваткой казаков (в численном отношении) и целями неукоснительного исполнения приказов в условиях перманентных боевых действий, налаживанием налогообложения коренных народов и включения их в фискально-административную систему государства. Исходя из этой логики выстраивалась система дисциплины и практики применения наказаний.

Наказание сводилось к приговору "бить батоги нещадно" (во многих случаях остается доподлинно неизвестным, был ли приговор приведен в силу), хотя были и более радикальные меры. Посылка в тюрьму также часто практиковалась в Сибири XVII вв. В судных делах 1658-1666 гг. есть "дело" о побеге кузнецких казаков из Сибири упоминается "казак Петрушка Дорофеев", который сидит в тюрьме Томска ^[474].

Изгнание из рядов служилого казачества применялось в меньшей степени. Известны несколько случаев, когда казаки лишались статуса казака и государева служилого человека с переводом в другое состояние («закрепить в пашенные крестьяне»). Так поступали с совершившими из Сибири, самовольный уход со службы по каким-либо причинам ^[475]. Даже убийц могли просто сослать дальше в Сибирь (в восточную часть), приписав к другому, более отдаленному гарнизону.

Частым примером нарушения дисциплины был самовольный уход с караула. В "деле" 1650 г. нарымского казака И. Гаврилова ^[476], обвиненного в том, что "на карауле за себя не стоит", демонстрируется распространенная практика "передачи" караулов. Служилые казаки по договоренности друг с другом передавали свои дежурства товарищам по причине занятости собственным хозяйством, охотой, болезнью, промыслами, в общем, более прибыльными делами, заработок от которых мог покрыть найм другого казака вместо себя "в службу". Когда система "найма" давала сбой (караул срывался), как это было, по всей видимости, в случае с казаком И. Гавриловым, то возбуждалось дело, которое рассматривалось самим воеводой. Нарушение караула каралось лишением свободы в городской тюрьме, допросами провинившегося с пытками, опросами гарнизонных казаков.

Казаки и воеводы

Поводов к конфликту с воеводой было множество. Среди всех своей распространенностью выделяется "заступа" за неправедно наказанного (или оболганного) сослуживца. Так, нарымские казаки в 1649 г. пришли с "войною" к воеводе А. Нарбекову в съезжую избу, защищая посаженного в тюрьму конного казака Ивана Новосильцева. Новосильцев был обвинен воеводой в оставлении караула на одной из башен Нарымского острога. Пришедшие казаки "Федька Попов с товарищи того казака Ивашка в тюрьму посадить не дали". Попытка воеводы применить насилие в отношении "бунтовских казаков" обернулась эскалацией агрессии с их стороны: "За такой воровской завод... воевода... казака Ивашка Новосильцова батогой ударил и нарымские казаки все на него Офонасия кидалися и батогу из рук у него отняли и ево Офонасея в съезжей избе бить до смерти хотели и матерны и всякою позорною лаем лаели" ^[477].

...Солидарность казаков проявилась и при приказе воеводы посадить в тюрьму "воеводских обидчиков": "И Офонасей [Нарбеков] по нарымских достальных казаков посылал и тех воров и заводчиков... поимать и посадить в тюрьму велел. И нарымские казаки ему Офонасею отказывали". Казаки одного города (гарнизона) объединялись против воеводы: все до единого должны были поддерживать позицию казаков, вступивших в конфликт с властью: "И всех нарымских казаков зговорили ж и меж себе у всех нарымских казаков клятву взяли в том, что им друг друга стояти..." ^[478]. Так группа определяла поведение своих членов; в условиях конфликта с военным начальством казак под страхом обвинения в предательстве должен был действенно поддерживать товарищей.

...Не последнюю роль в генерировании и эскалации конфликтов казаков с властью играли слухи. Передаваемые от казака к казаку и даже от из гарнизона в гарнизон, они были питательной средой для всякого рода "воровских заводов". Так, в описываемых выше нарымских событиях "московский слух" вообще послужил катализатором "бунта". Конец 1640-х гг. известен широкими социальными движениями в столице, которые вдохновляли на выступления жителей других городов. Сургутские казаки, отправившиеся в ноябре 1649 г. по служебной надобности в Нарым, рассказали московские вести гарнизонным казакам, которые в результате пришли к воеводе А. Нарбекову с речами: "...Не старая де пора вам воровать и над нами наругатца. И на Москве де которые над их братьею наругались — и они сами, и жены их, и дети от их братьи побиты до смерти, и домы их разграблены... И всем де вам то ж будет" ^[479].

...Вообще глубокая социальная вовлеченность была свойственна казакам в Сибири XVII в. Чувство социальной справедливости и уверенность в своей обязанности следить за ее исполнением характеризовала представления сибирских служилых людей. Свою деятельность они не ограничивали военной сферой: участие в общественной жизни города и контроль за представителями местной власти входил в сферу интересов и прямого участия. Воевода как военачальник не выводился казаками вне сферы критики. Наоборот, даже в условиях военного похода казаки чувствовали себя вправе не только прямо высказывать собственную (казачьего "войска") точку зрения, но и прямо противоречить воеводе и даже "отставлять" его "до государеву указу" ^[480].

Среди "обид и насилья великих", "чининых" воеводами, перечисляются телесные наказания: "И стал казаков бить, иных батоги без милости и без пощады, и многих служилых людей почал в железа ковать и в колоды сажать... в Енисейском остроге служилым людям чинятца убытки и налоги великие, а иным жестокие наказания без пощады" ^[481]. Причем телесные издевательства никогда не становились самоцелью; материальная нажива воеводы (начального человека) становилась итогом нападок на казаков. В челобитной казаков по "делу" приказного человека И. Похабова 16?? казаки так объясняют цели его "насильств": "И за тою смертные муки обирал у них и поимал грабежей и брал ясыри всякие, их животы и запасы" ^[482]. Таким образом, телесные наказания выводились за сферу нравственных нарушений и становились предметом экономических преступлений, связанных с конфискацией имущества.

В челобитной риторике казаков воеводские преступления выводились на уровень преступлений против беззащитных — женщин и детей. Так, казаки в челобитной 16?? на приказного человека И. Похабова писали, что насильства, чинимые им против казаков причиняют ущерб их детям и женам: "Их животы и запасы и разорил их домы и жены и дети и многие от тово разоренья обнищали и одолжали" ^[483]. Обращение к детям и женщинам характерно для милитаристского сознания, которое выставляло на щит беззащитные слои населения, оправдывая применения насилия или стремясь опорочить противника.

 

Основным местом действия конфликта казаков с воеводой выступала съезжая изба — административный центр местной власти. Сила воеводы, определявшаяся лишь его авторитетом (поскольку личной охраны у него не имелось), сходилась с "казачьей саблей". Казаки "скопом" приходили к воеводе и своей "грозой" своей «страшали» его, пытаясь вынудить его уступить своим требованиям. изба становилось при этом местом принятия решений, политическое пространство сжималось до площади деревянного сруба посреди острога. Власть (в лице ее местного представителя — воеводы) в этом пространстве оказывалась в буквально в одной плоскости (и физически и символически, и функционально) с подданными. На шахматной доске играли в шашки на вылет: исход происходящего в съезжей избе решала сила. Например, в 16?? г. в нарымской приказной избе казаки "[приходили] скопом и заговором, с шумом и с невежеством говорили с грозами... непристойные речи... и грозили смертным убойством". Воевода А. Нарбеков "[когда услышал от приехавших в Нарым сургустких казаков те «воровские вести", то не решился отдать их «за пристава", так как] "в то время были в Нарыме во всяких людех от тех воровских вестей шатость большая и воровской завод, и он де боялся от них смертного убойства" ^[484].

...Таким образом, свою политическую волю казаки проводили в жизнь, используя угрозу применения насилия. В основе понимания казаками власти и властных отношений лежала идея насилия и преимущества в физической силе. И на этом пути все средства были хороши. Нарымские казаки в свой "заговор" привлекли ясачных "иноземцев" нарымского края для усиления собственных позиций перед воеводой. Воевода в "сыскном деле" писал, что "нарымские ясачные люди меня, холопа твоего, не послушали и твоего государева ясаку не платили по их [служилых людей] воровскому наученью" ^[485].

 

Среди "насильств, пакостей и побоев", чинимых воеводами, казаки особой строкой отмечают в своих жалобах такое действие, как "драть за бороду". Это было не только физически больно и имело неприятные физиологические последствия, но прежде всего этот помещало этот акт в ряд наиболее позорных публичных оскорблений. Борода, которой придавали очень большое внимание, считалась мужским признаком, данным от бога проявлением власти и особого пути, средоточием силы и общественно обозримой «маскулинности». Бороду оберегали, ухаживали за ней. Доходило до того, что если у человека была некрасивая оборванная борода, то его считали неполноценным человеком. Так же следовало большое наказание, если кто-то кому-то испортит бороду ^[486].

...Однако в тоже время "драть за бороду" было легитимным действием, публично-правовым актом-наказанием за проступки, которое исполнялось вышестоящим над нижестоящим. Так, Хабаров писал в своей челобитной 164? г., жалуясь на Зиновьева, посланного на перемену в "новую землицу" с воеводскими правами: "его бил и за бороду драл... чинил всякое насильство, пакость и побои" ^[487]. Важно отметить, что жалоба касалась не собственно таскания за бороду; челобитчик указывал на необоснованность этого действия со стороны воеводы. С возмущение Хабаров писал, что "драли за бороду" того, кто "кровь свою за тебя, государя, проливал и раны терпел... и земли привел...". В качестве компенсации за несправедливое наказание и публичное оскорбление он требовал вернуть взятый на государя "боевой полон" — двух "жонок" и двух "робят" ^[488].