Дарообмен и восприятие чужого в Сибири XVII в.

Дарообмен как универсальная практика этнополитических и социокультурных коммуникаций на евразийском пространстве уже несколько десятилетий определяет направления исследований этнографов. Изучение этого феномена ведется на различных материалах, но в основной массе — это фольклорно-лингвистические данные, собранные в во второй половине XIX в. и в современных полевых исследованиях. Данное обстоятельство накладывает ограничения не только на степень детализации, исторической глубины проводимых реконструкций, но и на возможность отслеживания этапов становления и бытования различных вариантов феномена дарообмена в исторической ретроспективе.

В контексте этих рассуждений весьма заманчивым видится обращение к исторической ситуации в Сибири XVII в. по нескольким причинам. Во-первых, для Сибири и шире — в перспективе всей Центральной Азии — это время стало эпохой первой встречи нескольких культур, насколько отдаленных, настолько и связанных историко-культурным прошлым. Поход Ермака за Урал обернулся «сибирской эпопеей», которая втянула в себя практически все аборигенное население, вынужденное в итоге войти в широкое взаимодействие с представителями Московского государства.

Во-вторых, это взаимодействие носило не только многогранный характер, но и определялось ситуацией первой встречи, поскольку с русскими встретились прежде мало или совсем не контактировавшие с ними культуры (хотя многие из них и имели общее историческое прошлое). Именно в ситуации первой встречи, в экстремальных для культуры условиях (когда она сталкивается с неизвестным, с «другим»), находят отражение ее коренные черты, в наиболее обнаженной форме вскрываются базовые феномены, определяющие ее структуру.

Одним из таких базовых структурных элементов в культуре народов Евразии является традиция дарообмена. В историографии уже было отмечено, что именно она составляла с древних времен основу межэтнических и межсоциальных коммуникаций в Евразии ^[577]. В Сибири XVII в., времени активного продвижения русских по новым территориям, дарообмен определял многие процессы межэтнической коммуникации и в условиях контактной зоны проявлялся в своих наиболее чистых формах. Именно поэтому столь важным оказывается пристальное внимание к текстам, которые дошли от этой эпохи.

Говоря об этих источниках, необходимо отдавать себе отчет в том, что наличие письменных точно датированных текстов, несомненно, привносит в исследования, большую степень научности, или «наукообразности» в плане системы доказательств и проверяемости выводов. Однако эти обстоятельства не должны затмевать эпистемологическую перспективу — следование за текстами и создание на их основе непротиворечивых и легко проверяемых исследовательских конструкций не обязательно приводит к истинным суждениям о прошлом. Именно такое понимание определяет авторское отношение к источниковой базе и представляется очень верным для исследований в сфере исторической этнографии / антропологии.

В данной статье речь пойдет о небольшом сюжете, связанном с прозвищами, которыми называли аборигены казаков-землепроходцев. В делопроизводственных материалах, оставшихся от деятельности царской администрации в Сибири, имеются данные о том, что некоторые из этих прозвищ происходили от названия тех вещей, которые обычно использовались в качестве «подарков». Каким же образом выстраивалась эта связь между дарителем, подарком и одариваемым? Что она из себя представляла и в чем была ее сущность?

Присоединение Сибири, начиная с похода Ермака, представляло собой череду походов служилых людей (казаков) в «новые землицы», с обитателей которых необходимо было взять ясак, привести в подданство государю и обложить постоянной ежегодной податью. Непосредственное общение с новыми группами коренного населения, первый контакт, обеспечивали казаки-землепроходцы. Именно они стали олицетворять для аборигенов Московское государство.

В царских и воеводских «наказных грамотах» казакам говорилось о применении мирных средств, переговоров и полюбовного урегулирования, — «ласкою, а не жесточью» необходимо было взимать ясак и приводить к шерти. Подарки, которые преподносились новым подданным русского царя, символизировали не только «ласку» и благорасположение («чтобы им впредь ко государеве милости повадно ходить» ^[578]), но также богатство и силу правителя, под власть которого они переходили. Таким образом, в факте одаривания, согласно наказным памятям, была скрыта, с одной стороны, милость, а с другой, — возможность применения силы и богатства дарителя против аборигенов в случае, если они нарушат клятву.

В качестве подарков использовались медные, оловянные и железные предметы (котлы, топоры, ножи), ткани, одекуй, бисер. Так, в 1644 г. отряд Осипа Боярщина, отправленного в «новые земли» на реку Муку к «неясачным тунгузам», взял «на подарки... двести восмьдесятъ пять прядок одекую синего, по пятидесятъ одекуин в прядке, и того четырнадцать тысяч двести пятьдесят одекуин, весом в них полчетверта фунта, бисер белый; полчетверта фунта ж олова, восмь половинок сукон розных цветов; да на корм пол осьмы гривенки сала говяжья; а муки ржаной... два пуда» ^[579].

Енисейские казаки Постник Иванов и Прокопий Лазарев в 1637-1639 гг. в походе по рекам Яне и Индигирке привозили в качестве подарков железные куяки (защитное вооружение для головы). Причем поскольку куяков было мало, их разделяли на «доски» и раздавали по одной или две доски «смотря по них [числу „иноземцов“]» ^[580].

В воеводских запасах всегда были в наличии подарки для жителей «новых землиц», которых приводили в подданство. В Тобольске в 1640 г. в качестве подарков для контайши держали «собачек постельных, свиней, вепрей, петухов и куриц индейских» ^[581]. У якутского воеводы Михаила Лодыженского для этих целей в мае 1651 г. имелось «осмнадцать половинок сукон розных цветов летчины, пятнадцать пуд олова в тарелех и в блюдах, пятнадцать пуд меди в котлах и в тазах, пятнадцать пуд или меньши того одекую, двести ножей усольских» ^[582].

Приведение к шерти, взятие ясака, раздача подарков заканчивалось трапезой, которую устраивали казаки новым подданным царя. В некоторых случаях она могла затягиваться на несколько дней. Уже дружина Ермака, согласно летописи, одарила от имени царя Ивана Грозного, накормив и напоив вином с казацкого стола, вогуличей и татар, которые пришли с ясачным платежом весной 1583 г. ^[583]. В приведенном выше списке запасов Михаила Лодыженского значится, кроме подарков, «ясачным людем на корм хлебных запасов: пятьдесят четьи муки ржаной, двадцать четьи муки овсяной, да двадцать четвертей солоду ржаного, двадцать четьи солоду ячного, десять четвертей круп, десять четьи толокна, сто ведр вина горячего, двадцать пуд меду пресного» ^[584]. У казаков из отряда Парфена Ходырева в 1638 г. «на тунгусского князца Мужунка и его улусных людей... изощло... муки... 3 пуда, 2 безмены жыру рыбья»; за лето-осень 1638 г. у них "муки всего изошло на корм иноземцом 3 четверти с осьминою и с четвериком, да жыру изошло всего 11 безмен ^[585].

Образ одаривающего, готовящего пищу, кормящего и поящего казака, оказал, по-видимому, большое влияние на складывание общего отношения к русским у аборигенов. Казак, пришедший с куском атласной ткани, превратился в Атласова, с камчой — в Камчата (с именем которого связывают топоним Камчатка ^[586]), землепроходец с прозвищем Ожередов, вероятно, запомнился как даритель бисера и одекуя; колымского казака Ивана Савина чукчи прозвали Ячменевым ^[587]. Было даже прозвище Одекуй, которое говорит само за себя ^[588].

Акт дарения порождал ситуацию недостачи — задолженности и обязательств со стороны того, кто принял подарок. Преодоление недостачи было связано с отдарками. В случае с русскими в Сибири XVII в. необходимо было сразу сделать возмещение — выплатить ясак в произвольном размере, а в последующем ежегодно его выплачивать, исходя из количества мужского населения. В противном случае со стороны дарителя применялась «жесточь». И казаки всегда воспринимались аборигенами как сильные, жестокие воины. Неслучайно в чукотском языке для наименования казака и русского используется одно и то же слово. В исторических преданиях ительменов, зафиксированных С. П. Крашенинниковым в XVIII в., есть упоминание, что название реки Уйкоаль после прихода русских сменилось на «Камчатку» по имени славного воина «Коншата» или «Кончата» ^[589].

Есть достаточно оснований связывать это имя с Иваном Камчатым, посланным в 1657 г. приказчиком Нижнего Колымского острога для «ясачново збору» по рекам Омолону на Пенжину и Гижигу по направлению к Камчатскому полуострову. Вполне возможно, что он выходил на реку Камчатку. По крайней мере в отписке якутского воеводы, который использовал «расспросные речи» И. Камчатого, упоминаются различные походы «по иным розным рекам» ^[590]. А в приведенных Б. П. Полевым речам колымского казака Леонтия Федотова, который основал зимовье на Камчатке, описана встреча с И. Камчатым ^[591].

Встреча культур в результате интенсивных миграций, создание зон смешанного пограничья, выделение в новом этносоциальном раскладе принимающего и пришлого сообществ порождает ситуацию архаизации — возврата к более древним практикам. Они служат способом регулирования возникающих проблем не только внутри каждого из этих сообществ, но и между этими группами. Так, на поверхности сложных и противоречивых русско-аборигенных отношений в Сибири XVII в. оказался очень архаичный обычай — наречение дарителя по даруемому. То есть дар репрезентировал другого, дар и становился тем, что представлял собой чужой.

В условиях иноязычных контактов, при которых зачастую затруднено вербализованное понимание, материальные предметы становятся тем, что заменяет речь. Они берут на себя роль речевых актов и выразителей смыслов. В условиях общего евразийского политико-культурного контекста русские и большинство народов Сибири могли понимать друг друга на таком уровне. Уже одно то, что и те, и другие использовали в качестве универсального механизма взаимодействия практику дарообмена, ясака, аманатства, шерти, войны говорит о релевантности социально-политических позиций: казачество, создававшее и осваивавшее окраины, и в целом российская политическая система ориентировались на стандарты, релевантные тем, которые существовали в Сибири в конце XVI и в XVII вв.

Знамена

Материал про знамена казаков Сибири 17 века - все, что удалось найти по этой теме. Знамена как важный элемент воинской культуры, как репрезентация казака.

Русские знамена в целом изучались активно. Хотя полноценного исследования на эту тему еще не написано, однако есть целый ряд неплохих источников, сформированы музейный коллекции, описи, собраны и упорядочены документальные и иные упоминания ^[592]. На основе этого обширного опубликованного материала до сих пор пишутся обобщающие работы ^[593]. Существует несколько специальных статей, посвященных семантике знамен Московского государства и попыткам выяснить их происхождение и эволюции символов ^[594].

Историография русских знамен в Сибири изучаемого периода очень скудна. Несколько упоминаний о сибирских казачьих знаменах находятся в обобщающих работах по русским знаменам Л. П. Яковлева, А. В. Висковатова, Н. Г. Николаева. Специальные статьи отсутствуют. Несколько последних статей также основаны на обобщающих работах XIX в. ^[595]. Поэтому в рамках данной работы был привлечен более обширный фактический материал: документальные источники XVII в. местного делопроизводства Сибирского приказа, сибирские летописи, казачий сибирский фольклор.

В Сибири русские воинские знамена известны с конца XVI в. Известно, что уже в отряде Ермака были знамена. В летописных свидетельствах упоминаются одно большое знамя (Ермаково), малые знамена, «прапорки» на каждую сотню казаков. Документальные свидетельства сохранились о пяти знаменах, «бывших с Ермаком». Два из них известны по описаниям, зарисовкам и фотографиям XIX – начала XX вв.: иконописные изображения Спаса нерукотворного и архангела Михаила (из казачьих церквей Илимска и Березова). Три из них дошли до нашего времени: одно с изображением архангела Михаила, другие – с геральдическими символами, в том числе белого льва и единорога (происхождение неизвестно). Сохранилась фотография 1935 г. с казачьим знаменем из села Абый (Защиверск) ^[596].

В Сибири знамена являлись непременным, обязательным атрибутом казаков-землепроходцев на протяжении всего XVII в. О бытования знамен в Сибири говорят и описи острогов. В описях при сдаче острога, зимовья от одного приказчика другому составлялась «счетная книга»: в них упоминались стяги (знамена), прапоры, еловчики (вымпелы). Судя по описям, в городах, крупных острогах, уездных центрах они были в обязательном порядке. В мелких острогах, зимовьях могли быть, но могли и отсутствовать.

По многочисленным описаниям источников известно, что знамена использовались в бою. В походы всегда ходили со знаменами, даже небольшие отряды имели знамена ^[597]. При описаниях боев в Сибири также упоминаются знамена.

По описаниям известно, что были знамена конного строя и пехотного строя. По размерам – большие (боярские) и малые (казачьи). На пошив знамен использовались кумач (бумажная ткань ярко красного цвета), тафта (тонкая, глянцевитая, плотная шелковая ткань), камка (шелковая цветная ткань с узорами (разводами), китайка (плотная шелковая или хлопчатобумажная ткань, ввозившаяся в Россию из Китая), атлас (плотная шелковая блестящая ткань с лоском).

Детального описания сибирских знамен XVII в. в документальных (делопроизводственных) источниках не сохранилось. Однако, сходя из того, что наиболее традиционным, распространенным в это время (на материалах европейской части России) было иконописное написание, можно с уверенностью предполагать, что на знаменах был тоже иконописный материал. Это доказывается сохранившимся в селе Абый знаменем, которое было запечатлено на пленку в 1930-х гг. ^[598]. В якутском музее сохранилось зашиверское казачье знамя, датируемое специалистами XVII-XVIII вв. Оно хранилось в Зашиверской церкви на северной реке Индигирке. В 1930-х г. оно было обнаружено и сфотографировано А. Л. Биркенгофом в церкви села Абый (в 135 километрах ниже Зашиверска), где считалось «величайшей святынью» местного населения. На фотографии Биркенгофа 1930 г. – знамя, прислоненное к деревянному срубу. Знамя представляет собой древко с иконописным полотнищем – образом «Спаса нерукотворного». Древко круглое, составленное из нескольких частей одного оттенка. Сверху древка расположены втоки для навершия и место для «чолки» (бунчука), навершие и челка отсутствуют. Полотно натянуто на древко и вставлено в деревянную раму, к которой с внешней стороны прикреплены «языки» - обширная цветная (желтая?) кайма. Деревянную раму венчает резное украшение в длину полотнища, резной полукруг и примыкающая к нему корона с четырехугольным крестом, который расположен выше древка ^[599].

Сибирские знамена казаков-землепроходцев имели разветвленную символику функций. Семантика знамен в условиях сибирского фронтира актуализировалась, становясь центральным объединительным атрибутом микромира сибирского казачества. На примере документального и фольклорного материала конца XVI - начала XVIII вв. выделяется ряд функций и значений знамен, которая выстраивается в иерархию символов.