Остроги как символы в воинской культуре казаков

Краткие выводы, выжимки из статьи

В частности, было показано что острог в коллективных представлениях русских превратился в полисемантичный, многосоставной политический и социокультурный символ. Остроги рассматривались как новые центры территории, которую пришли осваивать, как доказательство величия власти и могущества московского царя, как места, где разворачивалась судьбоносная трансформация политического и социокультурного положения Сибири и ее коренного населения в связи с присоединением к России.

Другой основной вывод исследования заключается в том, что острог – это ключевой символ, который использовался в русской культуре XVII в. для формирования идентичности пришлого и коренного населения и обоснования притязаний государства на новые территории.

Образ острога, каким он сложился в культуре XVII-XIX в., подтверждает теоретическое положение о культурном ландшафте как информации, сохраненной в символической форме. Сами же символы становятся динамическими структурами, регулирующими механизмами, создающими социальные значения.

Генеральный вывод заключается в том, что роль острога в Сибири XVII в. вышла далеко за рамки фортификационного сооружения, призванного защитить население в случае нападения “немирных” аборигенов. Реальное пространство острога и его символическое представление включалось в ряд идеологем, механизмов и практик, с помощью которых происходил процесс оформления подданства сибирских народов Российскому государству в конце XVI – начале XVIII в. Острог как реальный объект и как знак на карте являлся одним из ключевых символов в формировании русской стороной образов полиэтничного и разнородного социально-экономического пространства Сибири, стратегиях и практиках легитимизации российской власти в глазах коренного населения.

В современной обществоведческой науке политическая идентификация охватывает широкое поле понятий, связанных с процессами причисления групп и индивидов к политическим структурам, формирования политической идентичности и ее легитимации. Политическое при этом понимается в широком контексте, включающем этно-политические и социо-культурные аспекты ^[639]. Одно из направлений применения данных теоретических концептов в исторических исследованиях — проблемы присоединения новых территорий и расширение границ государства. Применительно к истории России XVI – начала XX в., периода активного территориального прироста, такого рода работы проводятся преимущественно на материалах XVIII–XX вв. в аспекте взаимоотношений уже сформированных центра и периферии, тогда как более раннее время, период первого опыта административно-политического освоения новых территорий, остается менее изученной темой.

Однако именно во второй половине XVI – первой половине XVII в. Россия, говоря словами В. О. Ключевского, «приобретает» большую часть своих азиатских владений и начинает выстраивать отношения с их обитателями. Нельзя сказать, что эти вопросы совсем находились за горизонтом интересов исследователей: косвенным образом их нельзя было не затронуть в трудах по истории присоединения Сибири к России. Но лишь в последнее время как отдельная исследовательская проблема был поставлен вопрос о том, каким образом русские «присваивали» себе Сибирь, вводили ее в пространство Московского государства, делали его своей частью в конце XVI – начале XVIII вв. К этому ряду исследований относятся работы А. А. Люцидарской ^[640], Л. Р. Павлинской ^[641], А. С. Зуева ^[642], Д. Я. Резуна ^[643], А. Ю. Майничевой ^[644], Л. И. Шерстовой ^[645], М. П. Романьелло ^[646], М. Ходарковского ^[647], В. Кивельсон ^[648], С. Витценрата ^[649].

Обзор литературы показывает, что вопрос политической идентификации сибирских «землиц» и «иноземцев» и легитимации русской власти в Сибири в конце XVI – начале XVIII в. далек от разрешения.

Вместе с тем предпринятые предшественниками попытки подхода к этой теме определили принципиальные позиции в ее понимания. В данной статье хотелось бы обратиться не к географическому воображению вообще, а пойти одним из методов исторической этнографии, когда исследователь создает целостную картину постепенно, по кусочкам, каждому из которых дается многослойное детальное описание (thick description, в терминологии К. Гирца ^[650]). Таким «кусочком» выбран образ сибирского острога, каким он представляется в русской культуре XVII в.

Статья основывается на теоретическом положении о культурном ландшафте как «информации, сохраненной в символической форме, <…> <которая> отчасти функционирует как нарратив» ^[651]. Символы становятся динамическими структурами, «регулирующими механизмами, которые упорядочивают и контролируют потоки информации» ^[652], «частью, которая в силах создать целое» ^[653]. Таким образом, в фокусе исследований оказываются «символические качества ландшафтов, которые создают социальные значения» ^[654].

Сибирский острог в статье рассматривается как часть культурного ландшафта, который использовался в качестве этнического, политического, социального маркера и символизировал новую этнополитическую конфигурацию. В рамках используемой концепции предполагается, что за образом острога, представленном на страницах рукописных «отписок» казаков и воевод, летописей, географических карт С. У. Ремезова, быличек, песен и рассказов сибирских старожилов, скрывается целый пласт мировоззренческих представлений русских переселенцев о Сибири, аборигенах, родине, прошлом и будущем, своем и чужом, войне и мире, границах возможного, уместного и неуместного.

Судя по этим источникам, образ острога занимал весомое место в представлениях переселенцев. Он обладал большой символической нагрузкой, определявшей рамки политико-идеологических конструкций.

По отношению к «новым землицам» острог виделся русским их серединой, понимавшейся как центр и как сердцевина. Острог «центрировал» ту область, в которую приходили казаки-землепроходцы, придавал ей упорядоченность и вовлеченность в актуальный мир. Через трансляцию образа острога и связанных с ним дискурсов происходило «убеждение» населения (как коренного, так и пришлого), что Сибирь меняла свой статус, становясь владением «белого царя».

Представление о «срединности» определяет логику письменных донесений казаков о постройке острогов в «новых землицах». В их донесениях подчеркивается этот момент серединного расположения воздвигаемых острогов и острожков. Так, И. Галкин в отписке 1632 г. отмечал, что они «поставили тут на Лене реке острог середи многих землиц в угожем месте» ^[655]. П. Бекетов в 1633 г. докладывал, что «поставил государев острожек... против якуцкова князца Макаскова улусу и меж многими улусы середи всей земли» ^[656]. Другой казак-землепроходец, К. Иванов, вышедший на территорию Бурятии, писал в 1629 г., что необходимо «на Усть-Куты на Лене реке середь вражине земле поставить острог, потому что прилегли многие пашенныя места и ясачные угодья рыбныя и иные и зверныя и чтоб впредь та, государь, земля была пространна и прибыльна и стоятельна ^[657]. В изветной челобитной 1653 г. есаула С. В. Полякова, отправившегося покорять область Амура, говоря об успехах своего похода, он отмечает, что «из девяти гиляцких родов в Гиляцкой земле девять добрых гиляцких князьцов поймали и в аманаты посадили. И середи Гиляцкие земли острог поставили тебе, государю, з башнями, и тарасы зарубили, и хряшем насыбали для ради иноземсково приходу» ^[658].

На миниатюрах «Кунгурской летописи», повествующей о походе Ермака и строительстве первых поселений русских в Сибири, изображение каждого острога помещено в центр композиции. Остроги нарисованы художником среди луговых пастбищ аборигенов (статья 53), лесов (статья 121), горных хребтов (статья 123), юрт аборигенов (статья 146). Квинтэссенцией этого приема является изображение «града Тобольска», окаймленного солнечной короной (статья 19). На этих миниатюрах пространство Сибири уподоблено небесному своду, на котором место звезд заняли остроги, а место солнца отдано Тобольску ^[659].

Аналогичное композиционное расположение острогов характерно для «Чертежной книги Сибири» (Л. 9, 14, 17, 24 и др.) ^[660] и «Хорографической книги Сибири» С. У. Ремезова (главы 38, 44, 50, 51, 82 и др.) ^[661]. На картах прорисованы стены и постройки внутри острогов. Вокруг большинства из них изображен пасущийся скот, к воротам устремлены люди со шкурками пушных животных и плодами урожая, к речному берегу причаливают корабли. Нарушая пропорции, в увеличенном размере, картографом прорисованы кресты и иконы на башнях острогов и церквях.

Эти иллюстрации к тексту летописи и на картах были призваны создать образ острога как центра организации нового порядка и притяжения всего окрестного населения. Православная атрибутика символизировала переход изображенного пространства под власть московского государя.

Срединное положение острога отчетливо прослеживается и в сибирской фольклорной традиции русских. В рассказах старожилов устойчиво повторяется сюжеты об остроге, куда собирались все русские, открывавшие новые территории: «В то время по Селенге ни одной русской души не жило, русские тогда только Верхнеудинск и знали. На Уде острог стоял. Туда все русские и собирались» ^[662].

Что воплощал в себе острог как «срединное место» в представлениях казаков? Центром чего он выступал? Каким образом с ним была связана «новая землица» – понятие, в которое тогда вкладывали значение как собственно территории, так и населения, проживающего на ней?

Острог виделся средоточием власти и силы, местом, где «неясачные иноземцы» приобщались к государевой милости, становились под защиту его «высокой руки», переходя в разряд его подданных. Это прямо подчеркивалась в царских грамотах, выдававшихся казакам перед походом: «И велено нам холопем твоим по твоему государеву указу на Лене реке острог поставити, чтоб те немирные земли были тебе государю за тою крепостию прочные и постоятельны» ^[663]. В ответ казаки рапортовали, не менее четко выражая ту же мысль: «И яз Петрушка... оставил в Новом острожке на Лене реке енисейского сына боярского Парфена Ходырева для того, чтоб те князцы навсегда от государьской высокия руки были неотступны и ясак бы с себя давали по вся годы» ^[664].

Конфликты с местным населением приводили к созданию образа острога как неприступной крепости, стены которого сплачивают и объединяют всех колонистов перед лицом «немирных иноземцев». Образ острога, которого «облегли» «воинские люди», ярко запечатлен как в административных документах эпохи, так и на картах и в фольклоре.

Казаки П. Бекетова в коллективной челобитной 1632 г., описывающей их поход в «новые землицы по великой Лене реке», создали очень колоритный образ того, как они защищали Новый Ленский острог. В этом образе воедино переплелись два мотива – мотив противостояния «немирным иноземцам» и мотив единения товарищей по походу. «И мы, государь, холопи твои... против их великово якутсково собрания единодушно мужески ополчась вышли из острошку на берег Лены реки, а иные, государь, вряде сели в острошке по местом непреклоннем, все заедино имуще помереть за тебя, великово государя» ^[665].

Сибирские летописи, повествуя о походе Ермака, в подробностях описывают осаду войском князя Карачи города Сибирь. Этот город был взят казаками в первую зиму их пребывания в Сибири (1582–1583 гг.). Уже весной татарское войско взяло крепость в осаду. Положение дружины, ослабленной голодом и болезнями, было шатким, а ее будущее призрачным. Речь шла уже не о сохранении отряда как целого, но о выживании каждого казака поодиночке. Но дух товарищества, словами летописца, был поддержан и восстановлен необходимостью держать осаду и отстаивать крепость всей дружиной, которая стала «крепце» и смогла «отправить вражие восвояси со срамом» ^[666].

В сибирском фольклоре русских представлен яркий художественный образ того, как из удалых молодцев, составлявших население первых острогов, выковывалось казачество как единая и грозная сила. «А и вверх по матке Селенге по реке, // Из верхнего острогу Селендинского, // Только высылка была удалым молодцам, // Была высылка добрым молодцам, // Удалым молодцам, селендинским казакам» ^[667].

В фольклоре русских старожилов Сибири запечатлена отчаянная борьба казаков за остроги, которая порой заканчивалась сожжением острога. «Русские так далеко пробрались... Когда за Яблоневый хребет перевалили, там дело туго шло. Поставят они острог или зимовье, откуда ни возьмись – наскочат на него с Амура – был таков, да не стало, один пепел говорит, что русские здесь были» ^[668].

Более того, можно утверждать, что в сознании казаков лишь возведение острога закрепляло их главенствующее положение на новых территориях. Это было переломным моментом в хронологии присоединения Сибири, до которого «новые землицы» рассматривались вне русского влияния и за пределами освоенного пространства.

Это представление, в свою очередь, сразу определило обоснование неправомерности любых актов сопротивления аборигенов после строительства острога. Донесения казаков-землепроходцев, посвященные описанию нападений, проникнуты негодованием и констатацией их абсолютной преступности. В одном из них выражение возмущения повлекло за собой даже невольный повтор слова, несущего ключевую смысловую нагрузку (выделено курсивом): «И приехав изгоном к нам, холопем твоим, изгоном многие тунгуские люди войною, и нас, холопей твоих, на усть Нерчи реки осадили, и острогу поставить нам, холопем твоим, не дали... на усть Нерчи реки» ^[669].

Впоследствии с расширением хозяйственной деятельности русских (в Западной Сибири раньше, в Восточной – позже) увеличилась и площадь их расселения, которая уже не ограничивалась посадами вокруг острогов. Однако в представлениях русских еще долгое время все освоенные территории идентифицировались с образом острога. Административно-географическая принадлежность пашен, сенокосов, деревень и заимок соотносилась с конкретным острогом, мыслясь как его неотъемлемая часть. Для их обозначения использовалась такого рода словесная формула: «А в Енисейском остроге твоей государевой пахоты десятин со сто сорок» ^[670].

Рассмотренный материал свидетельствует о том, что русские придавали острогам в Сибири важное значение. Судя по источникам, образ острога был сформирован к 1620‑м гг., транслировался на протяжении всего XVII в. и сохранился в фольклоре русских старожилов XVIII – первой половины XX в. В этом образе нашли отражение характерные черты и механизмы политической идентификации Сибири в структуру Московского государства. Острог превратился в символ сплочения населения, заселяющего новые земли, отразив специфику первоначального этапа присоединения Сибири.

Личные вещи казаков

Небольшие выписки из источников, показывающие, какие вещи были в обиходе у среднестатистического казака. Основаны на материалах судебного разбирательства о «ворожебных письмах».

«Личные вещи и пища казаков (по материалам заговоров XVII в.)»

 

Мы мало знаем о быте казаков Сибири XVII в. Еще меньше известно о личных вещах, которые они использовали в повседневном обиходе и в своей профессиональной деятельности, находясь на государевой службе.

Между тем обозначенная проблема важна в свете социально-антропологического (в евро-американской традиции) и этнологического (в российской) подхода. “Погружение”, или thick description в терминологии К. Гирца, в мир той или иной группы посредством использования элементов микроисторического исследования позволит понять функционирование группы в социокультурном пространстве.

Исследователи XVII в. за редким исключением [Люцидарская. Старожилы Сибири. С. 141; и др] не затрагивали тему личных вещей казаков. Это связано как с характером источникового материала, так и с подходами, которые авторы используют в своей работе.

Источники личного происхождения, написанные казаками, либо не сохранились, либо, что более вероятно, казаки не делали жизнеописаний, хотя бы даже в виде заметок. Записки иностранцев 17 в., хотя и полны разнообразных деталей жизни народа, информации, специально посвященной сибирским казакам, не содержат.

Сведения наказов, отписок и пр. государственных документов имеют административно-фискальный интерес и упоминают бытовые детали вскользь. Хотя А. А. Люцидарская в упомянутой уже работе демонстрирует, что "этнографические" сведения можно подчерпнуть и из этих документов. Однако никто специально не занимался выявлением таких сообщений применительно к казакам.

Визуальные источники сибирского происхождения относятся к концу XVII в. и связаны преимущественно с творчеством одного человека — С. У. Ремезова, поэтому весьма тенденциозны. Авторское воображение и реально существовавшая картина переплетены в них в сложной форме. Это затрудняет их использование в наших целях.

Археологические памятники поселений русских XVII в., даже те, где сохранились органические остатки (дерево, ткани и пр.), не дают ясных представлений о предметах быта казачества, поскольку трудно соотнести находки с тем человеком, который их использовал. Ими мог владеть представитель любой социальной группы, не только казак.

Мы предлагаем воспользоваться записями заговоров сибирских казаков. Они находятся в составе судебных дел XVII в. и представляют собой список, сделанный истцом или представителем воеводской канцелярии. Поскольку записи использовались в реальном судебном процессе как улика, то можно не сомневаться в том, что они были переписаны весьма близко к оригиналу. Эти источники немногочисленны в силу того, что люди всячески скрывали имевшиеся у них заговорые записи, оправданно боясь сурового наказания. Однако именно эти тексты весьма информативны не только в плане выяснения верований того времени, но и предметов быта, которые были в обиходе того человека, у которого они были найдены. Уже опубликованные и приводимые нами архивные документы, содержащие тексты заговоров, приоткроют дверь в мир личных вещей казаков Сибири XVII в.

Вещи упоминаются в заговорах казаков как инструмент осуществления заклинания. Без них нельзя было обойтись тому, кто хотел использовать заклинание. Поэтому с осторожной уверенностью можно утверждать, что упомянутые в заговорах вещи в действительности были в обиходе казаков.

Разнообразные элементы и материалы одежды составляют большую часть набора предметов, который был необходим для исполнения заговора. Красная шелковая ткань, нить красного шелка, зипун, сермяга, рубаха, кафтан, шапка, стельки упомянаются в заговорах на оружие и против вражеских пуль [подробная ссылка].

Куском красной шелковой ткани надо было накрыть плечи, уходя в поход. Причем заговор предписывал держать этот покров в чистоте в течение всего этого времени.

Нить красного шелка, согласно заговору против вражеских пуль, надо было «перевязать с плеча на плечо» перед отправкой в поход. Исходя из описанного, это должна была быть, действительно, крепкая шелковая нить, способная выдержать порой “богатырское” теслосложение казака.

Предметы гардероба, упомянутые в заговоре против пуль 1665 г., интересны в свете традиций разделения на верхнюю и легкую одежду. К верхней одежде отнесен «зипун или сермяга», а к «исподней» - «рубаха или кафтан». Согласно заговору, необходимо было надеть эти вещи и прочитать слова: «Буди на мне, на рабе Божие имрек, зипун или сермяга и рубаха или кавтан крепьчае пансыря, доспеха, шелома и колчюги, и всякой железной збруне». Под кафтаном понималась именно нательная одежда, то есть, по всей видимости, такой кафтан был длинной рубашкой, — вероятнее всего, без пуговиц, без нашивок. Можно сделать предположение, что шили его не из льняной, а из более мягких тканей.

Шапка упоминается часто в воинских “ворожебных обрядах” как важный атрибут приложения заклинаний [Елеонская]. По всей видимости, комплекс верований, связанных с шапкой, существовал у сибирских казаков и они придавали этому предмету костюма особое значение. Поэтому можно предположить, что казаки Сибири старались обзавестись “богатой” шапкой, соответствовавшей не только своему функциональному назначению (держать голову в тепле), но и представлявшей эстетико-обрядовую ценность и выходившую за рамки обыденных вещей и сопрягавшуюся с праздничной одеждой. Как православные на Руси доставали из сундуков по воскресеньям и великим праздникам самую богатую одежду, чтобы показать уважение небесным силам, так и казаки носили богатые шапки (каждый в меру своих возможностей), дабы умилостивить невидимых покровителей. В записи, найденной у енисейского казака в середине XVII в., говорится: «Мать Божия, Пресветая Богородица, как ветер кругом ходит круг дерева, и так бы ходила свинцовая пуля круг моей шапки».

Судя по заговорам, стельки были обязательным предметом в обиходе казака второй половины XVII в. Укладывали сразу несколько стелек в сапог и усиливали конструкцию воском в качестве прослойки между ними. В бумагах, найденных у тобольского казака в 1627 г., дается указание трижды говорить слова заговора и «...и под пяту под ножной палец положити меж стельками». Судя по всему, воск использовался для того, чтобы нога не промокала и было мягче ступать при передвижении, учитывая то, что казаки регулярно перемещались на большие расстояния по бездорожью.

Нательные кресты - одни из частых предметов, которые упоминаются в текстах заговоров казаков. Исходя из совокупности археологических, письменных и фольклорных источников XVII в., можно считать доказанным, что каждый переселенец из зауралья имел такой крест, иногда и несколько [Молодин]. Они могли быть медными, деревянными, железными, украшенными драгоценными камнями [Люцидарская]. Казачий заговор от увечий на поле боя упоминает железный нательный крест, на который следовало прочитать заклинание: « Железном дни крестом огражаюся». По всей видимости, казаки Сибири отдавали предпочтение железному кресту, который должен был быть скрыт от посторонних глаз и касаться непосредственно тела.

Кроме того, множество разнобразных металлических "заготовок" в изобилии водились в личном хозяйстве казаков Сибири XVII в. Судя по отрывочным, но достаточно богатым описаниям заговоров, Они могли использоваться как в хозяйственных нуждах, так и для починки оружия казаков. Так, например, заговоры на пищаль предписывали говорить слова не только на само оружие, но и на составляющие его части: «Сталь колесную”, “медь красную”, “медь зеленую”, “проволоку медную".

Заговоры от кровотечения и от ран, найденные у казаков, упоминают еду, с которой необходимо было проводить манипуляции. Чтобы "кровь не бежала", надо было “говорить слова” на "масле коровьем", "яйце", "масле древяном", "семянном масле", дегте, соли, перце, квасе. В заговоре от ран указывается тому, кто совершает обряд: “Говори слова на мыло,- а затем,- потри по лицу”. Можно предположить, что все эти продукты не были редкостью в домашних закромах казаков уже в первой трети XVII в.

В заговорах нередко предписывалось использовать порох. Так, средством от лихорадки, указанным в записях конного казака Ивана Васильева, считается вино, смешанное с “пищальным порохом”.

Литература

Харитонова В.И. Заговорно-заклинательный акт в народной культуре восточных славян //

Этнографическое обозрение. 1993. № 4. С. 91-106.

Левкиевская Е.Е. Народные молитвы и апокрифические тексты как обереги // Живая старина. 2002. № 4. С. 23-24.

 

 

 

Заключение

Представлены различные варианты заключения для диссертации.

Вариант 1

Обыгрываются итоги рассмотрения воинской культуры: что такое культура, как они понимается, что полезного из такого этнографического подхода сказалось на исследовании истории казаков Сибири. В общем рассуждения на тему культура, воинская культура в этнографическом исследовании.

Культурный подход

Акцент в этой работе был сделан на культурный подход, однако понимание в этом свете военной истории и воинской культуры далеко от упрощенного их представления. Использование «культуры» в весьма широком ее понимании как аналитического термина в данном случае помогло соединить организацию и решение задач, «войну и общество» и «лицо сражения».

Концентрация на культуре предполагает более объемное видение военной истории и воинской культуры - путем сопоставления стратегической и организационной культуры участвующих сторон, нежели просто сопоставление их с абсолютной и универсальной шкалой технических достижений или профессиональных квалификаций.

Данный подход открывает разнообразие воинских культур во временном и пространственном измерениях, позволяя не только уйти от этноцентрического описания, но и понять каждую традицию во всем ее разнообразии и многосложности.

Кроме того, делая акцент на культуре, становится возможным расположить явления во времени, а это формулирует новые вопросы для объяснения произошедших изменений. Традиционная исследовательская парадигма, которая делает акцент на культурной специфике военного искусства конкретной эпохи или этносоциальной группы, представляет реальность как совокупность отдельных блоков, нуждающихся в анализе, перенося внимание на чисто функциональный расчет производительности, эффективности и успешности, основанных на адекватном использовании ресурсов и максимизации их возможностей.

Обращение же к культуре, наоборот, ориентирует на восприятие и ожидания, в особенности на восприятие возможностей, проблем, условий и успеха. А это, в свою очередь, формулирует более серьезные аналитические проблемы, чем те, которые просто нацелены на выяснение причин побед и поражений в войнах; а также вовлекает в поле зрения исследователя широкий круг источников, которые обычно использовались учеными, не специализирующихся на военной истории.

Повсеместные неудачные попытки создания подобного рода исследований отражают несовместимость в определении средств и целей. Хотя военная история уникальна в том, что имеет дело с организацией и реализацией насилия в условиях преднамеренного убийства и нанесения увечий большому количеству людей, убийство которых служит скорее средством достижения поставленных целей, чем самоцелью. Предположения о том, что же двигает поведением тех, кто убивает для достижения поставленных целей, сильно варьируются, а они, опять же, становятся более понятными только в этноисторической перспективе.

Культурный подход также имеет отношение к практике военной истории - ее содержанию и тематике. Историография военной истории аналогичным образом фокусировалась на тактических и оперативных вопросах и методах ведения боевых действий с особенным упором на материальную культуру в смысле вооружения. Это обусловило появление практически универсального подхода, который либо нивелировал культурные различия, либо определял их с точки зрения адаптационных процессов наподобие легко усваиваемой моды. Несмотря на это адаптация систем вооружения и военной тактики не стала в рамках этого подхода ключевым культурным элементом, рассматриваясь лишь с сточки зрения современного видения, акцентировавшегося на вооружении. В противовес этому подходу культурно ориентированные концепции рассматривают более широкий круг явлений, связанных с целями, социальными контекстами, организационным этосом и практиками. Эти аспекты менее доступны, нежели вооружение, для кросс-культурного анализа, однако их рассмотрение обеспечивает адекватный социокультурный контекст для объяснения военных традиций и обычаев.

Необходимо принимать во внимание и то, что военная история, в том числе изучение воинской культуры, служит множеству целей, включая такие сферы, как образование, академическая наука, популярная литература, производство продукции для коммерческого сбыта, а также коллективное мифортворчество - и это все необходимо учитывать при постановке целей исследований. Обращение к военной теме присутствует сегодня как в аналитических исследованиях, так и в широком круге произведений социальной героики. Последние должны стать предметом пристального внимания представителей академической науки, так как мифотворчество в этой сфере влечет за собой фальсификацию войны, концепции которой мягко говоря ошибочны, если не аморальны.

Вариант 2. Из цеха в этничность?

Заключение построено на рассуждении о том, что казаки Сибири - это пример того, как этносоциальная группа вырастает из профессионального сообщества. Сначала было чистая сословная единица, профессиональная группа, а потом профессиональный стержень (занятие войной и дипломатией) стало стержнем для формирования этнолокальной группы со всеми причитающимися атрибутами.

Из цеха в этничность?

 

Из цеха в этничность?

Организация Ценности

Группа

Идентичность

Воинские практики

 

Профессия - Этничность

 

Профессиональное занятие военным делом - формирование общности

 

Профессиональная организация - этническая общность

 

Воинская культура как система профессиональных практик - этнокультурное сообщество

Вариант 3. Повтор общей концептуальной канвы диссертации.

17 век - это время формирования самосознания казаков Сибири. Война конституировала их как группу. Но 17 век это самосознание без формирования самой группы. 17 век - это дикое поле. Группа формируется позже, в 19 в. и наследует все черты, которые были заложены в 17 веке.

Прописать раннюю историю казачества, акцентировав несколько ключевых позиций: способы взаимодействия с властью, церковью и с внешним окружением и способы освоения пространства (имея в виду войну как основной способ освоения пространства). Из четырех этих позиций и сложится феномен самосознания.

Феномен самосознания будет маркирован набором признаков, эти признаки надо будет перечислить (последний раздел).

То, что называют сибирским казачеством, складывается на протяжении такого-то века. Для него характерно то-то и то-то. Но эта ситуация становится возможной в результате того-то. И снова возвращение к первой главе о том, что это наступает после того, как все стабилизируется. И то дикое поле, которое существовало на протяжении двух столетий, становится основой и питательной средой, на которой и взрастает казачество Сибири.

То, что предлагается (сделать компоненты культуры), противоречит всем стандартам. Есть логика формирования сообщества. Это культура без культуры. Период XVI-XVII вв. - это период ранней стадии формирования, период становления, когда ни одного из признаков во всей его определенности нет. Начиная с того, что нет привязки к территории. Культура начинается после того, как война заканчивается.

Для защиты по этнографии ставка должна быть сделана на субъект. Необходимо рассматривать группу. Если мы рассматриваем группу, то мы можем говорить лишь о причастности этой группы к культуре войны. Эта группа априори является носителем этнокультурной, этноконфессиональной и этносоциальной традиции. Особенность банды заключается в том, что она не может быть цельной этносоциальной группой. Когда мы говорим о уже сложившейся этносоциальной группе (казачестве) и говорим о ее признаках, то мы говорим уже о воинской культуре как особом специфическом признаке этого сословия. Потому что это сословие, не будучи постоянным они непосредственным участником военных действий, оно тем не менее является носителем некоей архаичной воинской культуры.

Необходимо сразу развести понятие: нет казачества. Есть дикое поле, есть формирующаяся культура социальных отношений, система ценностей. А группы нет пока. Группа появляется в XVIII в., вместе с семьями, домом и землей.

Задача показать, что XVI-XVII в. - это период консолидации группы с оформлением всех признаков. Что касается землепользования и жизнеобеспечения, то это культура, которая ориентировалась на воинский промысел прежде всего. А все остальные промыслы - земледелие, ремесло и торговля - занимали факультативный характер. Жилище, пища, одежда - ориентируясь на русский стандарт, ориентировалась на городскую мещанскую традицию, в очень большой степени унифицированную и деэтнизированную. Поэтому казачий костюм, женский прежде всего, соответствует стандартам городского костюма: юбки, кофты. Специфика этой группы заключается в том, что она сохраняет элементы воинской культуры, вооружение, а также факультативные воинские практики (периодические смотры, плац как обязательная часть поселения, выездки, караулы, советы) обязательными атрибутами этой культуры.

Вариант 4.

Заключение построено по плану: есть такая группа как казачество. Она имела такие-то характеристики и такую-то историю на протяжении 17-19 веков. 17 век - это начальный этап формирования группы. Основа группы - воинская культура. Это стало закладываться в 17 веке.

С конца XVI в. Сибирь стала превращаться в еще одну окраину формирующейся Российской империи. Хронологические рамки работы (конец XVI - начало XVIII вв.) совпадают с переходным периодом в смысле включения Сибири в структуру империи. Данный период имеет принципиальное значение, поскольку речь идет о внутреннем структурировании пространства: в административно-территориальном, социокультурном, этнополитическом и этноконфессиональном отношениях. В рамках этого периода, отмеченного динамическим развитием структур, определяющей группой стало казачество. Оно соединило в себе функции этносоциального медиатора, политического актора и культуртрегера.

Специфика ситуации заключалась в том, что казачество представляло собой военное сословие и решало проблемы присоединения и освоения территории, используя технологии войны и дипломатии, что определило включение Сибири в структуру империи с использованием военных механизмов.

Образ казака как защитника пограничных территорий России в середине XVI в. дополнился образом покорителя окрестных царств и приведения их под власть православного царя ^[671]. Поход Ермака в Сибирь, сразу получивший наименование «покорение Сибирского царства» ^[672], с первых лет существования сибирского казачества определил его идентичность прежде всего как военного сословия. Военные технологии, военные стратегии предопределили становление этого сословия на все последующие века. Воинская культура в ее социально-организационном и ценностно-этическом измерениях превратилась одновременно и в ключевой признак, и в фактор формирования и развития этого сословия.

Вариант 5.

2013 г., для повторного обсуждения диссертации.