Изгнаны из соображений приличия. Однако в портретах Ренода, который

Предпочитал писать стариков, на черном фоне резко выделялись снежно-белые

Волосы и бакенбарды; лучше всего у художника получались руки. Бордюрену,

Менее изощренному в технике, руки удавались меньше, зато пристежные

Воротнички на его полотнах сверкали как бело-

Мраморные.

Было жарко; негромко похрапывал смотритель. Я обвел взглядом стены -- я

Увидел руки и глаза; кое-где лица таяли в пятнах света. Я направился было к

Портрету Оливье Блевиня, но что-то меня удержало: с почетного места в центре

Стены на меня устремил ясный взгляд коммерсант Паком.

Он стоял, слегка откинув голову, держа в одной руке цилиндр и перчатки,

Которые прижимал к жемчужно-серым панталонам. Я не мог удержаться от

Известной доли восхищения -- в нем не было ничего посредственного, ничего,

Что можно было бы подвергнуть критике: маленькие ступни, руки с тонкими

Пальцами, широкие плечи борца, сдержанная элегантность не без намека на

Фантазию. Он учтиво являл посетителям свое ясное, без единой морщинки лицо,

На его губах витала даже тень улыбки. Но серые глаза не улыбались. Ему было

Лет пятьдесят, но он был молод и свеж, как тридцатилетний. Он был просто

Красив.

Я отказался от мысли обнаружить в нем какой-нибудь изьян. Но он меня не

Отпускал. Я прочел в его глазах спокойный и неумолимый приговор.

И тут я понял, что нас разделяет; мое мнение о нем его нисколько не

Затрагивало -- для него это была жалкая психология, вроде той, что разводят

В романах. Но его суждение пронзало меня насквозь как меч, оно ставило под

Сомнение самое мое существование. И он был прав, я всегда это сознавал: я не

Имел права на существование. Я появился на свет случайно, я существовал как

Камень, как растение, как микроб. Моя жизнь развивалась стихийно, в самых

Разных направлениях. Иногда она посылала мне невнятные сигналы, в других

Случаях я слышал только смутный, ничего не значащий шум.

А для этого безупречного красавца, ныне покойного Жана Пакома, сына

Пакома из Комитета Национальной обороны, все было по-другому: биение его

Сердца и глухие шумы всех его прочих органов являлись ему в форме

Сиюминутных, отчетливых прав. В течение шестидесяти лет он неуклонно

осуществлял свое право на жизнь. Великолепные серые глаза! Ни разу ни

Малейшее сомнение не замутило их. И ни разу Паком не ошибся.

Он всегда выполнял свой долг, каждый свой долг -- сыновний долг, долг

Супруга, отца, начальника. И неуклонно требовал своих прав: ребенком --

Права на хорошее воспитание в дружной семье, права наследника незапятнанного

Имени и процветающего дела; супругом -- права на заботу и нежное внимание,

Отцом -- права на почтение, начальником -- права на безропотное повиновение.

Ибо право всегда оборотная сторона долга. Пакома наверняка никогда не

Удивляло, что он так необыкновенно преуспел (сегодня Пакомы -- самое богатое

семейство Бувиля). Он никогда не говорил себе: "Я счастлив" -- и

удовольствиям предавался, конечно, соблюдая умеренность, объясняя: "Я

расслабляюсь". Таким образом удовольствие, возведенное в ранг права, теряло

Свою вызывающую суетность. Слева чуть повыше его голубоватой седины я

Заметил книги на этажерке. Переплеты были великолепны -- без сомнения

Классики. На сон грядущий Паком наверняка прочитывал несколько страниц

своего "старины Монтеня" или оду Горация на латыни. Иногда, чтобы быть в

Курсе, он, вероятно, брал почитать какой-нибудь современный опус. Так он

Познакомился с Барресом и Бурже. Через несколько минут он откладывал книгу.

И улыбался. Его взгляд, утратив свою завидную зоркость, подергивался даже

некоторой мечтательностью. И он говорил: "Насколько проще и труднее

исполнять свой долг".

Другой попытки разобраться в себе он не делал -- это был начальник.

На стенах висели и другие начальники, и только они. Вот этот