Реми Парротен приветливо улыбался мне. Он был в нерешительности, он

Пытался понять мои взгляды, чтобы мягко переменить их и вернуть заблудшую

Овечку в овчарню. Но я его не боялся -- я не был овечкой. Я смотрел на его

Невозмутимый без единой морщинки лоб, на его животик, на его руку, лежащую

На колене. Я улыбнулся ему в ответ и проследовал дальше.

Его брат Жан Парротен -- президент АСБ обеими руками опирался на край

Заваленного бумагами стола: всем своим видом он показывал посетителю, что

Аудиенция окончена. У него был удивительный взгляд -- взгляд как бы

Абстрактный, выражающий идею права в ее чистом виде. Лицо Парротена исчезало

В блеске этих сверкающих глаз. Но под их пламенем я обнаружил узкие, сжатые

губы мистика. "Странно, -- подумал я, -- он похож на Реми Парротена". Я

Обернулся к доктору, в свете этого сходства становилось вдруг заметно, как

На мягком лице Реми проступает вдруг что-то бесплодное, опустошенное --

Семейное сходство. Я снова вернулся к Жану Парротену.

Этот человек был прост как идея. В нем не осталось ничего, кроме

костей, мертвой плоти и Права в Чистом Виде. Истинный пример одержимости,

Подумал я. Когда человек одержим Правом, никакие заклинания не способны

Изгнать беса. Жан Парротен всю жизнь мыслил своим Правом -- и ничем другим.

Вместо легкой головной боли, которая начинается у меня всякий раз при

Посещении музея, он почувствовал бы на своих висках болезненное право

Подвергнуться лечению. Не следовало давать ему повод для излишних

Размышлений, привлекать его внимание к горестным обстоятельствам

Действительности, к тому, что он когда-нибудь умрет, к страданиям других

Людей. Наверняка на смертном одре, в тот час, когда со времен Сократа

Принято произносить какие-нибудь возвышенные слова, он сказал жене то же,

Что один из моих дядьев сказал своей, которая двенадцать ночей подряд не

отходила от его постели: "Тебя, Тереза, я не благодарю, ты просто исполнила

свой долг". Перед человеком, который дошел до таких высот, нельзя не снять

Шляпу.

Глаза Парротена, на которые я изумленно взирал, указывали мне на дверь.

Но я не уходил, я сознательно решил проявить бестактность. Когда-то мне

Пришлось в Эскуриале подолгу рассматривать один из портретов Филиппа II, и я

Знал, что, если вглядеться в лицо, которое пылает сознанием права, через

Некоторое время пламя выгорает и остается пепел -- вот этот-то пепел меня и

Интересовал.

Парротен сопротивлялся долго. Но вдруг глаза его погасли, картина

Потускнела. И что осталось? Два слепых глаза, узкий, как сдохшая змея, рот и

Щеки. Бледные круглые детские щеки -- они выставили себя на полотне во всей

Своей красе. Служащие АСБ и не подозревали об их существовании: им никогда

Не приходилось подолгу задерживаться в кабинете Парротена. Входя, они как на

Стену наталкивались на этот грозный взгляд. Он то и прикрывал щеки -- белые

И дряблые. Сколько лет понадобилось жене Парротена, чтобы их разглядеть? Два

Года? Пять лет? Представляю себе, как однажды, когда муж спал с ней рядом и

Луч луны играл на его носу или когда он с натугой переваривал пищу в жаркий

Полдень, откинувшись в кресле и прикрыв глаза, а солнечное пятно легло на

Его подбородок, она отважилась взглянуть ему в лицо, и вся эта плоть

Предстала перед ней без защиты: отечная, слюнявая, чем-то непристойная. Без

Сомнения, с этого самого дня мадам Парротен взяла бразды правления в свои

Руки.

Отступив на несколько шагов, я охватил общим взглядом всех этих великих

Мужей -- Пакома, президента Эбера, двух Парротенов, генерала Обри. Они

Носили цилиндры, по воскресеньям на улице Турнебрид встречали жену мэра

Мадам Грасьен, которой во сне явилась Святая Цицелия. Они приветствовали ее

Церемонными поклонами, секрет которых ныне утерян.

Их изобразили необыкновенно точно, и, однако, под кистью художника их

Лица утратили таинственную слабость человеческих лиц. Эти физиономии, даже