Данте и Жюль Верн. Упражнение «Капитан Немо»

Разумеется, разговор на вечные темы не может быть окончен, но у каждой книги должен быть свой итог.

Вы прочли всего-навсего еще одну книгу, повествующую о двух состояниях человеческой души. Это еще одна попытка утвердить дихотомию разума и гениальности.

В потоке наших повседневных мыслей существуют точки «прорыва». «Прорывы» ведут к иному, особому состоянию со­знания, которое в этой книге автор называет состоянием гени­альности. Именно эти состояния и только они делают жизнь осмысленной.

Ничего нового в этом нет. Точно такие же дихотомии опреде­лили весь ход мыслей психологии XX века: сознательное — бес­сознательное классического психоанализа; левое и правое по­лушария нейрофизиологии и бихевиоризма; рациональное и трансперсональное сознание трансперсональной психологии... В конце концов, даже в понятиях «фон» и «фигура» гештальт-терапии Фрица Перлза можно проследить аналогичное противо­поставление.

Называя бессознательную тайну творчества гениальностью, я хотел лишь подчеркнуть удивительную осознанность... неосо­знаваемых процессов. Когда современный человек произносит слово «гений», он имеет в виду свершения, бесконечно важные именно для судеб человеческого разума и построенных им ци­вилизации и культуры. Именно прожитую гениально жизнь мы называем осмысленной.

Такая жизнь есть наш долг — долг Богу и другим людям.

Говоря о цивилизации и культуре, мы с легкостью признаем, что в них всегда действовало два начала: рациональное и ирра­циональное. Но при этом мы не готовы перенести абстрактные рассуждения о человеческой культуре на свой разум.

Мы боимся почувствовать, что внутри него может быть об­наружен иной, труднопостижимый привычными структурами мышления разум. Хотя, словосочетание «поиск смысла жизни» предполагает этот самый смысл, как нечто отделенное от при­вычного разума. Боимся до такой степени, что научная цивилиза­ция объявила все проявления другого разума болезнью, которую общество всеми доступными для себя способами пытается изолировать от себя.

Примерно так же, как с древнейших времен изолируют боль­ных проказой. В нашем отечестве, например, руководство боль­шинства «солидных» психологических и психиатрических НИИ категорически запрещает своим сотрудникам вступать в диалог с церковью и богословием. Ученые, которые призваны исследовать человеческую душу, и церковь, которая, в общем-то, призвана за­ниматься тем же, оказываются в глухой изоляции друг от друга, даже не пытаясь найти точки соприкосновения.

Вместе с тем вполне научное понятие инстинкта продолжает потрясать именно ощущением разумности инстинктивной про­граммы существования биологических объектов, а материальной основы, носителя инстинктов никак не удается обнаружить, не­смотря на уже составленные генные карты многих видов. Но сто­ит только предположить, что в основе инстинкта лежит промысел неведомого разума, как сразу приходится с ужасом признать, что точно так же, как и другие инстинктивные проявления человече­ского бытия, этот разум постоянно присутствует у нас внутри... «Царство Божие внутри Вас есть».

И наука, и религия каждая по-своему описывают существо­вание двух орбит, по которым вращается человеческое «Я». Это орбита рассудка или того, что мы называем «ясным разумом», и орбита бессознательного, или гениальности. Переход с орбиты на орбиту — прорыв — всегда происходит в периоды «помутнения» бодрствующего сознания: во сне, после пережитого шока, в меч­тах, в медитации, во время тяжелой болезни, при известных нам переживаниях клинической смерти.

На мой взгляд, у прорывов есть только шесть постоянных каче­ственных характеристик.

Во-первых, с точки зрения человека, который переживает этот переход, он происходит всегда неожиданно. Невозможно предсказать, в какой именно момент усилия интереса приведут к прорыву. Даже сама гениальная личность может создать лишь отдаленно похожую внутреннюю модель состояния, ведущего к переходу. Как правило, гений «цепляется» за обстоятельства внешней реальности, в которых подобный переход произошел впервые (Архимед ложится в ванну, а Глюк выставляет рояль на солнце). Однако почти всегда выясняется, что прорыв нельзя за­планировать. Тем более подобную модель не может создать ис­следователь — внешний наблюдатель процесса.

Возможно, именно с этим связаны тупики исследований «паранормальных» способностей человека. Большинство полученных достоверных результатов изучения телепатии, ясновидения, теле­кинеза и т. д. оказались не воспроизводимы в повторных экспери­ментах. Правда, гениальность и «паранормальные способности» всегда воспринимались как вещи разные, но в древних духовных традициях считалось, что их проявления являются двумя сторо­нами одной медали. То, чего человек добьется в жизни, зависит от того, куда он направит свою жизненную энергию или как ощутит «дао». То есть, говоря языком нашей книги, проявления зависят от того, в какую сторону человек направит свою энергию инте­реса. Говоря другими словами, способности эти бессмысленны. Они — инструменты, как утюг или компьютер, и сами по себе не несут никакой одухотворенности.

Во всяком случае, исследование «паранормальных» способно­стей я считаю одним из полигонов исследования гениальности. Тогда получается, что эксперименты невозможно повторить по­тому, что их результат зависит от прихотей самой гениальности. Если это разумная инстанция, то у нее есть свое, труднопостижи­мое мнение о том, стоит ли проявлять себя или нет. Вполне воз­можно, что одним из факторов, определяющих неудачу, является личность экспериментатора.

Во-вторых, прорыв всегда происходит мгновенно. Нельзя определить отрезок времени, в котором личность пребывает в промежуточном состоянии между «ясным сознанием» и гениаль­ностью, — время скачка на другую орбиту сознания.

Вообще внутри прорыва время, как вы уже убедились, течет по абсолютно другим законам — и это может быть еще одним объ­яснением неудач парапсихологических исследований.

В-третьих, при переходе на другую орбиту личность ощущает себя изменившейся. В зоне прорыва тексты, формулы или ви­дения разворачиваются перед иной личностью, не той, которой считал себя субъект переживания.

Несомненно, выдуманный автором художественного романа герой, по признанию очень многих, начинает вести себя на стра­ницах непредсказуемым для самого автора образом, обретает свой собственный характер, знания и желания, отличные от знаний и желаний писателя.

В-четвертых, эти переживания не являются редкими или уни­кальными. Скорее всего, каждый человек в своей обыденной жизни множество раз совершает прорывы на орбиту гениаль­ности, но мы сохраняем привитую нам культурой способность к психической изоляции подобных переживаний — наша психика изолирует их от сознания точно так же, как это делает культура.

Мы либо просто забываем их, как забываем сюжеты подавляю­щего большинства наших сновидений, либо начинаем от них лечиться, определяя их для себя как «болезненные обманы вос­приятия».

Случайные прорывы вызывают страх, чувство опасного рас­ширения границ в сознании человека, и без того не уверенного в себе. Такое сознание воспринимает труднообъяснимое пережи­вание как угрозу собственному существованию. Чем сильнее «Я» чувствует неуверенность в себе, то есть в своем праве на отдель­ное существование, тем больше защитных оболочек оно пытает­ся создать. Состоят такие оболочки из слов, то есть из системы абсолютно рассудочных представлений о самом себе и о прави­лах собственного поведения; о том, что такое хорошо и что такое плохо, о том, что нормально и что ненормально. Общеизвест­ный парадокс: чем больше словесных оболочек и правил человек создает вокруг себя, тем больше он боится жить, — ведь каждый новый шаг чреват прорывами к иррациональной угрозе. Любая новая ситуация в жизни может оказаться «ненормальной», «за­разной» — в общем, опасной. Вспомните «Человека в футляре»!

Страх всегда иррационален — и, вероятно, именно поэтому че­ловек чаще всего оказывается гениальным в том, чего он больше всего боялся. Страх — это внутренний барьер, «забор», постро­енный вокруг зоны прорыва к гениальности, вокруг подлинных интересов личности, вокруг ее призвания. В самом слове «при­звание» заключен намек на способность услышать «призыв», ис­ходящий из-за грани обыденной жизни.

Забор всегда имеет форму объекта, который он окружает. Сто­ит только немного изменить точку зрения и посмотреть сверху, и это становится очевидно. Иррациональный страх указывает на­правление к гениальности, которая также иррациональна. Таким образом, страх указывает направление к новой жизни личности.

В -пятых, гениальная личность отличается от нас с вами только способностью доверять своим собственным переживаниям. Гений не боится океанской бездны, периодически открывающейся вну­три его сознания. Он воспринимает ее как часть самого себя, и, более того, она ему интересна — он стремится узнать и передать людям ее содержание. Доверие и интерес — две стороны одного и того же феномена.

В -шестых, для того чтобы переход с орбиты на орбиту стал осо­знанным, необходима энергия, которую сознание должно где-то взять. Ее дает интерес, который и является главной движущей силой психического мира человека. Использование этой энергии приводит сознание к прорыву на новую орбиту. Для того чтобы прорыв произошел, человек должен использовать энергию для постоянной работы сознания, то есть приложить усилие, которое в этой книге мы назвали «усилием интереса». Оно поддерживает луч прожектора внимания постоянно, даже во время сна, направ­ленного на определенный круг проблем, значимых для человече­ской личности, — его мы и называем призванием.

Доверие является основной характеристикой «материи» со­знания, а интерес — главной энергией, дающей личности, как отдельной от материального тела субстанции, возможность су­ществовать.

Взгляд автора этой книги на главные законы деятельности че­ловеческой души заключается в том, что именно энергия интере­са, а не либидо, является главной энергией психического мира человека. Следовательно, главной задачей человеческой жизни становится не продолжение рода и не бесконечное воспроизве­дение культуры (свойство родового мышления), а... достижение гениальности, встреча со своим призванием.

Похоже, для того чтобы понять феномен гениальности, пере­стать «изолировать» его от научного и повседневного мышления и рассматривать в терминах психической болезни или, в край­нем случае, в терминах «исключения», которое, как известно «лишь подтверждает общие правила», нам понадобится новый психоанализ. Он будет основан на взаимоотношениях «орбит» личности — повседневного мышления и гениальности. Правда, подобные взгляды могут перевернуть привычную для нас куль­туру, ведь мейнстрим последние 100 лет базировался на взглядах Фрейда...

Но вы не дочитали бы книгу до этих строк, если бы вам, как и очень многим людям на планете, не были очевидны тупики куль­туры, основанной на сексуальном раскрепощении и достижении комфорта. Вы бы ее не открыли, потому что вам было бы неинте­ресно.

В этом «психоанализе» любовь (и в смысле эроса или либидо, и в смысле агапе) из цели существования превратилась бы в сред­ство.

Любовь гениального Данте к Беатриче, единственную любовь его жизни, мы считаем частью его сумасшествия или, по крайней мере, «странностью» — «причудой гения», то есть «изолируем» от наших собственных чувств и логики. Такая изоляция позволяет не задумываться об истинной роли любви в жизни души Данте и... в жизни души каждого из нас.

Действительно, Данте впервые увидел ее, когда они были еще детьми: ему было 9, ей — 8 лет. «Юный ангел», по выражению поэта, предстала перед его глазами в одежде «благородного» крас­ного цвета. По словам Данте, Беатриче сразу стала «владычицей его духа». «Она показалась мне, — говорит поэт, — скорее доче­рью Бога, нежели простого смертного»; «С той самой минуты, как я ее увидел, любовь овладела моим сердцем до такой степени, что я не имел силы противиться ей и, дрожа от волнения, услы­шал тайный голос: «Вот божество, которое сильнее тебя и будет владеть тобою»».

Второй раз Беатриче является ему 10 лет спустя. На этот раз она в белом. Беатриче идет по улице в сопровождении двух жен­щин, поднимает на него взор и, в «неизреченной своей милости», кланяется ему так скромно, что ему кажется, будто он узрел «выс­шую степень блаженства». Опьяненный восторгом, поэт бежит от людского шума, уединяется в своей комнате, чтобы мечтать о возлюбленной, засыпает и видит сон. Проснувшись, он излагает его в стихах.

В первых своих поэтических произведениях, в сонетах и кан­цонах, окружающих поэтическим ореолом образ Беатриче, Данте превосходит всех своих современников не только силой поэтиче­ского дарования, умением владеть языком, но и искренностью и глубиной чувства. Сам он считает свое чувство «могучим рыча­гом» поэзии.

Дальнейшая история любви очень проста. В реальности в ней происходят только незначительные события. Беатриче проходит мимо Данте по улице и кланяется ему; он встречает ее неожи­данно на свадебном торжестве и приходит в такое неописуемое волнение и смущение, что присутствующие и даже сама Беатриче подшучивают над ним — и друг должен увести его оттуда. Одна из подруг Беатриче умирает, и Данте сочиняет по этому поводу два сонета; он слышит от других женщин, как сильно Беатриче горюет о смерти отца... вот, собственно, и все.

Некоторые биографы еще не так давно даже сомневались в действительном существовании Беатриче и пытались считать ее просто аллегорией без реального человеческого содержания. Те­перь считается доказанным, что Беатриче, которую Данте любил, прославил, оплакивал и сделал идеалом высшего нравственного и физического совершенства, несомненно, историческая лич­ность — дочь Фолько Портинари. Ее семья жила по соседству с семейством Алигьери. Беатриче родилась в апреле 1267 года, в январе 1287 вышла замуж, а 9 июня 1290 года умерла в возрасте 23 лет, вскоре после смерти своего отца.

О своей любви Данте повествует сам в «Vita nuova» («Новая жизнь») — сборнике прозы, чередующейся со стихами. По сло­вам Боккаччо, это первое сочинение Данте, заключающее в себе полную историю любви поэта к Беатриче до ее кончины и далее, после смерти. Данте назвал свой сборник «Vita nuova», потому что полагал, будто благодаря чувству к Беатриче он обрел «но­вую жизнь». Любимая для Данте — олицетворение идеала, нечто «божественное, явившееся с неба, чтобы уделить земле луч рай­ского блаженства», «царица добродетели». «Облеченная в скром­ность, — говорит поэт, — сияя красотой, шествует она среди по­хвал, будто ангел, сошедший на землю, чтобы явить миру зрелище своих совершенств. Ее присутствие дает блаженство, разливает отраду в сердцах».

Мысль о любимой дает поэту силу побеждать в себе «любое не­хорошее чувство»; ее присутствие и поклон мирят его со вселен­ной и даже с врагами; любовь к ней отвращает мысль от всего дур­ного. Она одаряет поэта пламенным воображением, уносящим его высоко над землей, в царство мечты. Беатриче для Данте — более ангел, чем женщина; она словно на крыльях пролетает че­рез этот мир, едва касаясь его, пока не возвращается в лучший, от­куда явилась. И поэтому любовь к ней — «дорога к добру, к Богу».

Данте не стремился к обладанию возлюбленной; редкие встре­чи, легкий поклон — вот все, чего он желает, что наполняет его блаженством.

Можно подумать, что Данте, поклоняясь Беатриче, вел недея­тельную, мечтательную жизнь. Вовсе нет — чистая, высокая лю­бовь лишь дает новую, изумительную силу его гениальности.

Благодаря Беатриче, по словам Данте, вышел он «из рядов обы­денных людей». Он начал рано писать, и стимулом его творчества была она. «У меня не было другого учителя в поэзии, — сообщает он в «Vita nuova», — кроме себя и самой могучей наставницы — любви».

Беатриче, по мнению любящего, умирает потому, что «эта скуч­ная жизнь недостойна такого прекрасного существа». Так говорит поэт. И, вернувшись к славе своей на небо, она становится «ду­ховной, великой красотой» или, как Данте выражается в другом труде, «интеллектуальным светом, исполненным любви».

Когда Беатриче умерла, поэту было 25 лет. Смерть любимой была для него тяжелым ударом. Как о потерянном рае плачет Дан­те о своей Беатриче. Другой любви в его жизни не будет. Любовь к Беатриче после ее смерти повлечет за собой, по собственному признанию поэта, страстное увлечение философией...

Даже современники, не понимавшие чувств поэта, интересо­вались: почему же он не женился на своей соседке. Ведь такая возможность была: семьи родителей дружили. Современному прагматику этот факт тем более непонятен. Что это за любовь, которая не жаждет полного обладания любимым?

Но что же здесь непонятного?

Данте сам все объяснил. Даже из приведенных здесь цитат ясно: он любил в Беатриче... музу, позволявшую ему творить. Ее образ был дверью, открывавшей дорогу к гениальности. Любовь выводила его «из рядов обыденных людей»... и он не хотел в них возвращаться.

Ведь именно это имел в виду Христос, когда говорил «Я есмь дверь» (Иоанн, 10:6—10).

Поэт прекрасно понимал, что живая девушка и горящий в душе ангельский образ, способный провести одинокого изгнанника Данте через Ад, Чистилище и Рай «Божественной комедии», не совпадают.

Живая девушка стала смыслом жизни другого человека. Никакой живой человек не может соответствовать поэтиче­ским требованиям Данте... и он, похоже, прекрасно это понимал.

Дело в том, что Данте вовсе не был евнухом, в его жизни были женщины, но любовь была одна.

Христос и Данте утверждают одно: любовь — высшее про­явление доверия к своим чувствам и ощущениям. Может быть, доверие — лишь проявление любви, чувства, являющегося, по нашему утверждению, «материей», в которую может проникнуть энергия интереса? Проникнуть, чтобы вызвать прорыв на новую орбиту бытия — к «Vita nuova», к новому рождению, о котором писали Декарт и Мамардашвили, к гениальности.

Живой человек из плоти и крови, вызвавший любовь, к этим чувствам не имеет никакого отношения. Точнее говоря: может иметь, может и не иметь. Любовь может закончиться обладанием объектом (например, браком), а может и нет. Это не имеет зна­чения. У любви другая роль — она условие, или «катализатор», гениальности.

Данте знал: любовь в браке заканчивается. Начинаются другие, не менее сложные, но тем не менее обыденные отношения. Знал и не хотел этого, точно так же, как этого не хотели ни Леонардо, ни Тесла.

Подчеркиваю: я говорю о любви, а не об инстинкте продол­жения рода. Инстинкт — это гениальность животных, а вовсе не человека. Эти процессы могут совпадать во времени, но вовсе не обязательно! Орбиты инстинкта и гениальности лишь перекры­вают друг друга в точках полета души. Благодаря Фрейду культу­ра, и мы следом за ней, перепутали эти два понятия.

Каждую весну множество молодых людей совершают само­убийства из-за неразделенной любви. Так будет и в этом году. Они сведут счеты с жизнью из-за того, что никто не смог объяснить им разницу между образом любимого (любимой) и живым челове­ком. Они ничего не знают о законах собственной гениальности, хотя многие, как Данте, посвящали любимым первые беспомощ­ные, но щемящие душу стихи. Они не умеют доверять богатству собственных переживаний и приписывают обладание ими друго­му человеку.

Данте умел ценить собственные чувства. Он доверял им и даже не пытался возложить ответственность за них и за себя самого на Беатриче.

Может ли человеческий разум каким-нибудь образом объяс­нить все эти парадоксы: мгновенный переход с орбиты на орбиту, да и само странное сосуществование «орбит» внутри человече­ской души?

Думаю, что у большинства читателей при упоминании слова «орбита» уже возникла ассоциация с квантовой физикой. Это очевидно.

Уже более 100 лет назад в самом начале революционных изуче­ний атома люди обнаружили, что электрон, который вращается вокруг ядра, перемещается на другую орбиту мгновенно — этот процесс получил название «квантового скачка». Это открытие раз и навсегда изменило тот способ познания мира, который мы на­зываем материализмом. Любое материальное тело при перемеще­нии из одного положения в пространстве в другое должно иметь траекторию движения, то есть последовательность движений. Электрон же в эксперименте вел себя точно так же, как ведет себя человеческое сознание во время прорыва в гениальность. Экспе­риментаторы наблюдали, как электрон сначала последовательно перемещался по жестко заданной орбите, потом внезапно исчезал и в ту же самую единицу времени, то есть мгновенно, оказывал­ся на другой орбите, где продолжал двигаться последовательно и непрерывно. Траекторию пути, по которому происходит переход электрона с орбиты на орбиту, не удалось обнаружить и по сей день.

Сама по себе эта ассоциация настолько интересна, что о ней уже написано множество книг, и можно написать еще столько же (уже написав эти строки, я вспомнил, что сама метафора принад­лежит Ошо).

Интересно, например: если у электрона есть сознание, то ис­пытывает ли он страх перед квантовым скачком?

Несомненно одно: жизнь нашего разума, точно так же, как жизнь электрона, не имеет «траектории движения». Наше суще­ствование только кажется нам последовательным, поскольку нам очень хочется считать его таковым.

Как показали психологи и физиологи XX века, человек не реже 1 раза в 90 минут должен отключить рассудок от внешнего мира, погрузившись во вполне иррациональное состояние, которое Милтон Эриксон назвал трансом. Человек должен оторвать про­жектор внимания от внешнего мира, погрузившись внутрь себя, в свои иррациональные и смутные чувства, ассоциации или вос­поминания. Эти паузы-переключения, чаще всего настигающие человека внезапно во время бурной деятельности и концентра­ции внимания, нужны для того, чтобы разложить полученную из внешнего мира информацию по сугубо индивидуальным «файло­вым папкам» памяти.

Транс — абсолютно естественное состояние души. Каждый из нас по-своему организует «культ» трансовых состояний в своей повседневной жизни. Мы оказываемся в трансе, когда делаем за­рядку, слушаем музыку, «давим на кнопки» переключения телеви­зионных программ, не задерживая внимания ни на одной из них, любуемся красотой заката или картины на стене...

Словом, мы оказываемся в трансе всегда, когда нам нужно побыть наедине с самими собой — выпасть из внешнего мира, сделать паузу в своем взаимодействии с внешними обстоятель­ствами.

Самая знакомая и привычная из таких пауз — это курение сига­реты. Само слово «перекур» подразумевает переключение внима­ния от потока информации из внешнего мира внутрь, в глубину самого себя. Курение — это способ остаться наедине с собой и со своими мыслями даже в том случае, когда курящий продолжа­ет разговаривать с кем-нибудь. Если человек во время разговора подносит сигарету ко рту — значит он «ушел в себя», ему нужно о чем-то задуматься.

Но не только. Сигарета дымит, и дым ее поднимается к небу. Человек втягивает этот дым, и это символический акт. Он озна­чал когда-то, что человек не просто задумывается, но советуется с небом. Именно этот смысл несло символическое раскуривание трубки мира на сходках племенных вождей индейцев Северной Америки.

«У карибов Суринама ученики шаманов подвергаются про­грессирующей интоксикации табачным дымом и сигаретами, ко­торые они курят почти непрерывно. Наставницы каждый вечер втирают им в тело красную жидкость; ученики слушают настав­ления своих учителей после того, как хорошо протрут глаза со­ком душистого перца; и наконец, они поочередно, накурившись табака, танцуют на натянутых на разной высоте канатах или рас­качиваются в воздухе, подвешенные за руки. В конце концов они впадают в экстатическое состояние на платформе, подвешенной к крыше хижины на нескольких скрученных вместе веревках, ко­торые по мере того, как раскручиваются, заставляют платформу вращаться все быстрее и быстрее». Это фрагмент из книги Мирчи Элиаде, описывающий шаманскую инициацию. Курение таба­ка — ее начальная стадия, малая часть.

Если в нашей культуре отсутствует представление о духовной инициации как о нормальном этапе человеческой жизни, то в ней сохраняются смутно осознаваемые остатки этого процесса, его внешняя оболочка — протез, лишенный смыслового содержания. Курящий европеец подменяет духовное содержание табакокуре­ния внешней формой, и это, вне всякого сомнения, вредно и не­хорошо...

Может, мне это только кажется, но чем больше запретов на табакокурение вводит культура, тем меньше в ней остается ду­шевной близости, тепла, желания понимать и чувствовать. Од­ним словом, чем меньше дымков, поднимающихся к небу, тем меньше в людях чего-то неуловимого, именуемого «душой» или «романтикой», тем меньше снов об иных состояниях бытия. Неудивительно! Люди стали меньше задумываться. Сколько по­надобится времени культуре, чтобы изобрести новую общепри­нятую краткую церемонию, позволяющую погрузиться в себя... и в небо?

Трансы — это своеобразные «сновидения наяву». Зигмунд Фрейд считал, что именно в этом окончательном переживании — раскладывании по внутренним полочкам бессознательного собы­тий дня — и состоит роль обычных ночных сновидений.

Но эпизод транса прерывает цельность и последовательность дневного восприятия: из линейного и равномерного оно превра­щается в рваное и неровное. Когда мы отключаемся от внешних событий, мы проводим их бессознательный анализ. Значит, наше восприятие событий после такого перерыва будет уже чуточку иным, чем до него. Это очень просто. Например, я пришел до­мой расстроенным какими-нибудь неприятными событиями на работе. В моем восприятии все мои близкие ведут себя непра­вильно, не так, как мне бы хотелось. После этого я погружаюсь в естественный транс, то есть сажусь ужинать или, уединившись в своей комнате, мрачно выкуриваю трубку. Этой паузы мне хвата­ет, чтобы понять достаточно сложные вещи — например, то, что мое восприятие обусловлено событиями на работе, а вовсе не по­ведением близких. И когда я выхожу из-за стола или из комнаты, мое восприятие меняется, и я уже в состоянии воспринимать по­ведение тех же людей с нежностью или иронией.

Во мне живет колоссальный резерв понимания, который в це­лом не соответствует ни моему образованию, ни склонностям. Для нас в этом обыденном эпизоде важно следующее: я подключаюсь к этому резерву иногда одновременно с происходящими собы­тиями. В нем заключена моя удивительная способность смотреть на себя со стороны. Этот резерв выступает в роли наблюдателя.

Этот резерв и есть моя гениальность, к которой я совершил прорыв в своей обыденности. Обыденный прорыв к обыденной гениальности.

Разница между обыденным и необычным не так велика, как кажется. Сколько раз в жизни мы сталкиваемся с необходимо­стью сделать выбор, который кажется невозможным? Сколько бьемся над задачами, которые, как нам кажется, не имеют ника­кого решения? Сколько раз в жизни нам приходится попадать в тупики отношений, которые кажутся нам абсолютно невыноси­мыми? Но мы засыпаем ночью, а утром проблема решается сама собой, и мы никак не можем понять, что заставляло нас прошлым вечером считать эту проблему неразрешимой.

Что проще: создать периодическую систему элементов или вы­яснить раз и навсегда отношения с любимым и близким чело­веком? Если задуматься, то даже количество факторов, которые мозгу надлежит исследовать в обоих случаях, окажется схожим — оно стремительно начнет приближаться к бесконечности. При логическом анализе того и другого невероятно трудно выделить главное. И совершенно неожиданно и в том и в другом случае по­могает... сновидение. Не логический анализ, а вынужденная пауза в напряженной, опять-таки в обоих случаях, энергии интереса.

Квантовый скачок, происходящий в естественном «трансе», помогает уловить главное в актуальной бесконечности. За точ­кой перехода с одной орбиты на другую стоит разумная бесконеч­ность. В XIX веке гениальный немецкий математик Георг Кантор пытался логическим путем обнаружить точку перехода в непре­рывной последовательности цифр на числовой прямой. Он хотел определить момент, во время которого самое большое матема­тическое число переходит в бесконечность. Это потребовало от него проследить, каким образом одно число становится другим.

Он смог доказать, что этот прорыв — превращение одного чис­ла в другое — происходит в бесконечности. Это означало, что бесконечность незримо присутствует в каждом числе. Он при­шел к выводу, что есть точка «алеф», находящаяся в каждой точке пространства и в каждом мгновении времени. В ней существуют одновременно прошлое, будущее, настоящее и все возможные события. Именно из «безумных» исследований Кантора «алеф» и переместился на лестницу в новелле Борхеса.

Если вы задумаетесь, то легко поймете, что для того, чтобы создать периодическую систему элементов или правильно почув­ствовать все причины конфликта с любимым человеком, нужно оказаться в точке «алеф».

Только не раздумывайте над этим слишком долго. Через не­которое время после того, как Кантор сформулировал свои вы­воды, он сошел с ума. В психиатрической больнице оказался и лауреат Нобелевской премии, гениальный математик XX века Джон Нэш, разработавший математический анализ теории игр, в основе которой лежит представление о бесконечном количестве теоретически возможных стратегий игры... Ну, а метафора жизни как варианта азартной игры давно уже стала общим местом.

Беседы мы с вами начали с легенды об Архимеде. Этой притче больше тысячи лет. За это время человечество придумало и за­было миллионы разнообразных историй и анекдотов о великих людях. Притча об архимедовой «эврике» не просто сохранилась, но и стала одной из самых известных. Если вдуматься, то главным в этой истории окажется... отдых. Не напряженный поиск реше­ния, а транс — ванна, в которую Архимед лег, чтобы отдохнуть.

Я никогда не занимался онкологией, но и мне довелось встре­титься с чудом исцеления. Вот почти дословно исповедь моего пациента.

«Это было через 3 месяца после того, как я узнал диагноз, а УЗИ показало отсутствие каких-либо изменений после курса хи­мии. И это был самый страшный вечер в моей жизни. Скомкав в руке абсолютно бессмысленное заключение после обследования, я понял со всей страшной отчетливостью, что умираю. Эта мысль как будто стеной отгораживает тебя от всего остального человече­ства: люди, шум города, проблемы семьи — все кажется мелким и ненужным, «белым шумом». Я вдруг перестал понимать, куда я иду и какая сила меня ведет. Уже потом я обозначил для себя тот вечер как вечер абсолютной покорности судьбе. Я отчетливо чув­ствовал, что внутри меня происходит какое-то движение, которое не было мною. Внутри меня... дул ветер. Я чувствовал шум ветра судьбы в себе, как в пустой коробке, выброшенной на свалку за ненадобностью. Я вошел в квартиру, счастливый только от того, что никого из близких нет дома. Упал на колени перед единствен­ной оставшейся от бабушки иконой (я никогда не был особенно религиозен) — в тот момент она была для меня единственным символом этого самого «ветра судьбы». Я не умею молиться и во­обще не знаю, о чем молятся люди. Поэтому я стоял перед иконой и думал: пусть все будет так, как ты решил. На словах это сказать легко, но до конца искренним я был только тогда. Потом я под­нялся и, продолжая чувствовать эту абсолютную покорность и ветер, рухнул в одежде на постель. Когда я лег, что-то последнее, что связывало меня с необходимостью жить, — потребность дви­гать руками и ногами, сокращать мышцы — куда-то улетучилось. Я лежал, и знакомая откуда-то фраза «на все воля твоя» стучала у меня в висках. Мне больше ничего не хотелось. Наверное, ког­да человека покидают все желания, его покидают и все мысли. Только тогда я узнал, что такое «ни о чем не думать». Ни о чем не думать — это значит ничего не хотеть. Когда пришло это чувство, ветер стих. И его сменило ощущение абсолютного покоя и гармо­нии. Все вокруг исчезло, осталось ощущение светлой и спокой­ной пустоты. Я понял, что это и есть смерть... Дальше? Дальше я ничего не помню, потому что уснул. А утром почувствовал себя настолько бодрым, что даже заехал на работу узнать, как дела. И целый месяц от страха не ходил в диспансер, а через месяц за­ставил себя и пошел. Они долго удивлялись: выяснилось, что нет никаких следов опухоли».

Вот такая история. Хотите верьте, хотите — нет.

Угроза смерти пробудила гениальность исцеления...

Ключевым в этой исповеди, на мой взгляд, является слово «по­корность» — «на все воля твоя». Покорность, а вовсе не активное сопротивление болезни спасла жизнь — вот что когда-то порази­ло меня.

Все родители, воспитывая своих детей, следуют за иррацио­нальным убеждением или, если хотите, главным мифом воспи­тания. Главное, что мы силимся передать своим детям, — это за­поведь о том, что для того, чтобы добиться успеха в этой жизни, нужно много работать и получить хорошее образование. В общем, «без труда не вытащишь и рыбку из пруда».

Однако чисто практический опыт, отнюдь не только сегодняш­них российских реалий, показывает: между количеством затра­ченных усилий и жизненным успехом или процветанием нет ни­какой связи. По крайней мере, нет связи прямой, то есть «Трудом праведным не наживешь палат каменных» или «Работа дураков любит».

Эти пословицы принято считать издевками. Существует обще­принятое мнение, что понимать их смысл необходимо «от про­тивного». Однако в них, быть может, скрывается гораздо более древний смысл. В сущности, тот же смысл, что и у притчи про ванну, которую принимал Архимед, — заключающийся в том, что кроме последовательных усилий, направленных на образование и деятельность, нужно что-то еще.

Что-то, что требует от человека «безделья» или «дурачества», то есть некой паузы в линейных и последовательных усилиях че­ловека. Сама пословица и является такой паузой, трансом, мигом погружения в себя, который требуется для того, чтобы понять ее смысл.

Такой же внутренней паузой является и шутка, которая так часто помогает принять решение после длительного периода серьезных и смертельно скучных «логических рассуждений». Гениальный Фрейд в книге «Остроумие и его отношение к бессознательному» с удивлением сделал вывод, что анекдот взаимодействует с чело­веческой душой по тем же самым механизмам, что и сновидение!

Анекдот, рассказанный «кстати» и встреченный искренним смехом, — это сновидение наяву. Ничего удивительного в этом нет. Наш анекдот — ближайший родственник (а в некоторых случаях просто вариант пересказа) религиозной притчи или коа-на — учебной истории суфиев. Постигая смысл подобной прит­чи, ученик мог почувствовать присутствие бесконечности в себе. Что далеко ходить — хорошо знакомые анекдоты про Ходжу На-среддина являются учебными историями целого ряда суфийских школ.

Но жизнь с точки зрения народной мудрости нельзя проводить только в паузе. В пословицах обязательно присутствует и работа. «Счастливый на карете — а умный пешком» или «Сегодня ты на коне, а завтра конь на тебе».

Народная мудрость называет счастьем или удачей что-то очень похожее на то, что мы с вами назвали прорывом или квантовым скачком.

Историк Саллюстий, первый исследователь жизни гениально­го Юлия Цезаря, оставил нам в качестве крылатой фразы одно из любимых высказываний легендарного правителя: «Человек сам кузнец своего счастья». Но, по словам Саллюстия, тот же... везу­чий Цезарь любил повторять: «Прихоть случая управляет миром».

Удачу, по мнению Цезаря, определяет и то и другое: умение мыслить линейно и последовательно и умение, которое гени­альный Аристотель — учитель и духовный наставник еще одного великого воина Александра Македонского — передал, говорят, своему ученику под названием «покорность судьбе» («фатуму»).