Рассказ о двух незадачливых влюбленных, познакомившихся со стихами бернардеса

Ею владело лишь одно мучительное и не­преодолимое желание: он обязан написать в ее честь поэму Однако к несчастью для них, а, может статься, и для испаноязычной литерату­ры в целом, – он, бедный, за всю-то свою жизнь с трудом написал всего несколько писем, от­правленных им домой из интерната, где ему пришлось учиться. Безусловно, его письма ни­коим образом не претендовали на литератур­ность, а были вдохновлены банальным здра­вомыслием наряду с прямой денежной заинте­ресованностью.

Однако она и не подумала отказаться от сво­его требования:

– Желаю, чтобы ты написал поэму в мою честь. И всё тут. Точка!

И ему пришлось начать знакомиться со сти­хами. С вызывающим восхищение упорством он принялся одолевать творения Франсиско Луиса Бернардеса, намереваясь на худой конец выяснить хотя бы то, не может ли оказаться за­разной эта недужная особенность организма, заключающаяся в физиологической потребно­сти исторгать из себя иногда сонет-другой на свет Божий.

Уже через неделю, сумев расправиться с из­рядной частью творений досточтимого Бернар­деса, он сделал некое открытие, которое, скорее всего, никак не могло стать серьезной вехой на пути его становления в качестве поэта, но, по крайней мере оно обогатило чем-то новым со­ кровищницу его знаний о мире. И теперь он узнал, что в испаноязычной поэзии имеются строки, состоящие из двадцати двух слогов. Ес­ли переводить подобную строку в метрическую систему счисления, она предстанет в виде пят­надцати погонных сантиметров истинного эсте­тического ощущения.

Навещая ее в тот вечер, он поделился с нею своим головокружительным открытием, возве­щая его с загадочным видом и суровой катего­ричностью – именно так выглядит генерал, от­дающий приказ о начале военного переворота.

– Мне удалось обнаружить строку, состоя­щую из двадцати двух слогов, – сообщил он.

Услышав это, она была просто потрясена.

– Да что ты говоришь?! – вскричала она и тут же захотела уточнить: – Только одну?

Он, приблизившись к ней (в манере, описы­ваемой в романах «плаща и шпаги»), произнес:

– Нет! Их там тьма! По меньшей мере, – це­лая тысяча. При этом каждая достигает пятна­дцати сантиметров в длину.

Она безмолвно приготовила и подала ему чашечку кофе – неизбежную, хотя и подвергае­мую осмеянию и клевете, но непременно воз­никающую при каждом свидании влюбленных, а немного погодя заметила, обнаруживая при­сущую женщинам проницательность:

– Это составляет ровным счетом двадцать две тысячи слогов. Надо же! Целых пятнадцать метров чуда!

Ему оставалось только согласиться с нею. Он извлек носовой платок, подвергаемый тому же осмеянию, и тем самым допустил по отно­шению к ней жест некоторого превосходства, которому была присуща картинность в истинно флорентийском духе. Это убедило ее в том, что, занимаясь чтением и дальше, он сможет расце­нить какой-либо из ее обмороков отнюдь не как расхожее театрально-мелодраматическое явле­ние.

Он пообещал вернуться с книгой на сле­дующий день, но так и не появился. Она же, донельзя заинтригованная пресловутыми таин­ственными двадцатидвухсложными строками, сочла необходимым уточнить, что для того, чтобы подобные строки вообще могли помес­титься на листе, их следует расположить сверху вниз. Судите сами: эта проницательная женщи­на на самом деле была в состоянии подмечать столь значимые детали. Он по достоинству оценил логичность сделанного ею заключения и даже проявил своего рода энтузиазм, внимая ее намекам, которыми она тщилась довести до его сведения, что вертикальные столбцы стихов – куда как обыденны в китайской литературе. Однако его любовь, смешавшаяся с так и не реализованной склонностью к ремеслу педаго­га, вынудила его описать ей весь типографский процесс (правда, в самых общих чертах, ибо в действительности это на редкость непростое и запутанное действо), дабы облегчить ей пони­мание того, как именно размещаются строчки на странице при горизонтальном написании. Он, само собой разумеется, не постоял и за примером: «Они подобны невероятно высоким людям, которые были бы вынуждены скрю­читься в три погибели, случись им – да хранит нас Господь от этого – проживать не в их собст­венных домах, а в баночках из-под сардин». И после этого она, ошеломленная и до основания потрясенная такими познаниями своего воз­любленного, почувствовала себя действительно просвещенной личностью.

Естественно, он так и не написал никакой поэмы в ее честь. Но, тем не менее, знакомство с поэзией не прошло для них даром. Теперь они были убеждены, что если бы творения Бернар­деса продавались клубками, то ей удалось бы соткать из них исполинский поэтический шлейф к своему свадебному платью.

ПЕЧАЛЬНЫЙ РАССКАЗИК

По воскресеньям его так мучительно угне­тала тоска, что он принял решение обзавестись невестой. Он заглянул в редакцию одной из га­зет и подал объявление следующего содержа­ния: «Молодой человек 23 – 172 с единствен­ным недостатком тоскует по воскресеньям желал бы познакомиться с девушкой того же возраста».

Он терпеливо ждал целых три дня. В вос­кресенье, после трехчасового сидения в ма­леньком кафе на углу и наблюдения за прохо­жими, он практически находился на грани самоубийства. А во вторник пришло письмо. Ему писала незнакомая девушка – сообщала, что она милая и внимательная и безусловно по­лагает, что станет ему идеальной подругой, по­скольку также немыслимо тоскует по воскре­сеньям.

Он ей ответил. В пятницу от нее пришло но­вое письмо, в которое была вложена фотогра­фия. Конечно, не красавица, зато молоденькая, да и лицо приятное. Он тоже послал ей свою фотографию. И в пятницу, когда уже ощуща­лось приближение бесконечного воскресного кошмара, они договорились встретиться, при­чем именно в воскресенье, в кафе, в час дня.

Он был пунктуален; облачился в свой луч­ший костюм, привлекательно уложил волосы и держал под мышкой приобретенный в субботу журнал. Она уже дожидалась его за столиком, находившимся в глубине зала и явно была взволнована. Он тотчас же узнал ее по фото­графии и по тем, исполненным тревоги взгля­дам, которые она то и дело устремляла на вход­ную дверь.

– Привет! – произнес он.

Она улыбнулась ему. Протянула ему свою руку и сказала приятным голосом:

– Привет! Привет!

Он заказал для них лимонад. Она сказала, что хотела бы мороженого. Покуда официант трудился над выполнением заказа, он спросил у нее:

– Давно ждешь?

– Да так, не очень. Около пяти минут, ни­как не больше.

Он поощряюще ей улыбнулся, и в этот миг появился официант с их заказом. Он стал пить свой лимонад, неторопливо изучая ее с головы до ног. Она опять улыбнулась, а потом даже рассмеялась.

– Ха-ха-ха! – смеялась она.

Ее смех пришелся ему по душе и даже поза­бавил.

– Я тут принес тебе журнал, – произнес он.

Она взяла журнал и начала его перелисты­вать. Она рассеяно листала страницы, а за сто­лом царило полное, гнетущее, безнадежное молчание. Но вот он расправился с яйцом, бро­сил взгляд на стенные часы и воскликнул:

– Черт возьми! Уже почти два часа!

И предложил ей:

– Ну что, пойдем?

– Ну что ж, пошли, – согласилась она.

Они безмолвно оставили за спиной ряд кварталов, и в конце концов она не выдержала и спросила:

– А ты что, всегда тоскуешь по воскре­сеньям?

Он ответил ей, что да, он всегда тоскует по воскресеньям. Она сказала:

– Надо же, какое совпадение! И я тоже.

– Во всяком случае, сегодня хоть погода еще ничего, – сказал он.

– Ха-ха-ха! – вновь засмеялась она своим необычным и забавным смехом и, отсмеявшись, сказала: – Да ведь декабрь уже на дворе!

Где-то уже около половины четвертого, не сказав друг другу и пары слов, они оказались возле кинотеатра, и он спросил у нее:

– Может, зайдем?

И она ответила ему:

– Давай, зайдем.

Она дождалась, покуда он купил билеты и поинтересовалась у него:

– А тебе нравится сидеть в последнем ряду?

Он ответил ей, что нравится. На экране по­казывали какую-то нашумевшую мелодраму. Он уперся своими коленями в спинку кресла, стоящего перед ним, и немедленно заснул. Она минут пятнадцать еще пыталась бороться со сном. Но, под конец, зевнув десять раз кряду, она свернулась на своем кресле калачиком и тоже заснула.

ЧЕЛОВЕК, ЗАПЕВШИЙ В ВАННОЙ

Вовсю шла карнавальная неделя. И вот, по­сле того как в воскресенье граждане перепро­бовали все, что дозволялось, равно как и все, что не дозволялось совсем, и даже кое-что сверх того, – в понедельник один человек отмо­чил номер, приведший в растерянность всех его домочадцев и позволивший им не на шутку призадуматься о его психической вменяемости. Вы просто не поверите: этот человек решился запеть в ванной.

Безусловно, по прошествии рядового сред­нестатистического воскресного дня, проведен­ного не в тиши домашнего очага, а в безудерж­ном веселье в компании закадычных друзей, едва ли хоть один нормальный человек пробу­дится ото сна в настроении, могущем спрово­цировать подобную выходку (даже намарать фельетонец для газеты, – и то будет свыше его сил, не говоря уже об описываемых нами чуде­сах). У нас есть все основания предположить, что всякий здравомыслящий гражданин в пер­вую очередь потребовал бы для себя стакан ли­монада со льдом, а затем умял бы на завтрак здоровенный кусище мяса, и только потом про­следовал бы в ванную, по пути распекая во все корки некоего Педро, а наряду с ним и всю че­стную компанию, с которой предавался вчера разгулу.

Однако в этот самый понедельник, к безмер­ному изумлению окружающих, наш герой на­рушил общепринятый ход вещей. Встав споза­ранку, он тотчас закурил, потом направился в гостиную, где какое-то время рассеяно прислу­шивался к тому, что передавали по радио, а после этого прошагал в ванную, где и отчебучил такое, чего не водилось за ним ни в один из восьмидесяти подобных нелегких понедельни­ков. Он решился запеть – и запел в мажорной тональности, причем не что-нибудь, а марш то­реадора!

По счастью, происшествие возымело место в понедельник карнавальной недели, вследствие чего нашему достославному кабальеро было не нужно отправляться на работу. Поэтому его до­мочадцы с энтузиазмом воспользовались удач­ной возможностью как следует поволноваться по поводу его вменяемости, стараясь не выпус­кать бедолагу из поля зрения. Избегая попа­даться ему на глаза, они внимательно наблюда­ли за каждым его движением. И им было, за чем наблюдать: покинув ванную, человек замер посреди гостиной, взмахнул полотенцем, слов­но плащом тореадора, и неподражаемо обвел вокруг себя предполагаемого быка парой без­укоризненных вероник.

– Будет нелишним допустить, что в его те­ло перебралась душа Манолете, – попыталась прокомментировать из ряда вон выходящее по­ведение своего племянника его незамужняя тетка – персонаж, без которого не мыслится существование ни одной порядочной семьи.

Тем временем наш кабальеро величаво про­следовал к себе в комнату – триумфальной по­ступью матадора, мгновение назад отправивше­го в лучший мир беснующегося быка и сотворившего сей подвиг одним уколом шпаги.

И почти моментально вслед за этим с лица мужчины ниспала маска героя воскресной аре­ны, которую печет огненное солнце Андалусии. И он явился в образе танцора и певца одновре­менно, чтобы удалиться в свою комнату под аккомпанемент неслыханных мелодий, истор­гаемых его хриплой глоткой ночного гуляки-профессионала.

Весьма вероятно, что никто на свете (вклю­чая сюда даже ту самую незамужнюю тетку, которая, как правило, в курсе всех дел – как Божьих, так и человеческих, – сколь либо отно­сящихся к обитателям дома) так никогда и не узнает о том, какое же именно фантастическое стечение обстоятельств привело к тому, что мужчина решился запеть в ванной. А все дело заключается в том, что незамужние тетки – вполне вероятно, именно поэтому они и не за­мужем – не имеют ни малейшего представления о том, что можно отыскать в карманах у муж­чины в понедельник, следующий за воскре­сеньем, первым днем карнавала.

Любой, хоть сколько-нибудь уважающий се­бя ночной гуляка, по прошествии очередной бурной ночки, полагает своим долгом немедля приступить, – следуя всем канонам археологи­ческой науки, – к скрупулезному исследованию своих карманов. Сначала на свет Божий извле­кается рюмка. Уверяю вас, в этом мире не слу­чалось покуда ни одной достойной упоминания пирушки, после которой в карманах не обнару­живалось бы неведомо как туда попавшей хру­стальной рюмки! После этого из карманов бу­дут извлечены: непочатый коробок спичек и мятая сигаретная пачка, в которой сиротливо перекатывается одна-единственная сигаретка, вдобавок надломленная так, что, кажется, будто у нее вырос горбик. На дне карманов отыщутся и шесть-семь сентаво, обладателю коих, похо­же, так и не суждено дознаться, с какого же это льготного банковского счета была снята столь впечатляющая сумма; причем особенно выделяется монетка в два сентаво, с незапамятных времен могущая нанести смертельное оскорб­ление любому нищему.

Потом появляются: скомканная салфетка, вымазанная губной помадой, остатки карто­фельных чипсов, костяшка от домино, несколь­ко зубочисток и... телеграмма. О да, эта извеч­ная, неминуемая телеграмма, которую так и не распечатают за время карнавальной недели!

После подобных скрупулезных раскопок в собственных карманах, мужчина, само собой разумеется, впадет в то грозное состояние, до­биться согласия в определении которого безус­пешно тщатся академики из самых разных стран, в то время как всем пьянчугам мира оно прекрасно известно, ибо они понимают друг друга без слов. Однако, если поутру в поне­дельник, после ночи, когда все оказалось ут­раченным, включая даже самое ощущение и понимание реальности, мужчина исследует со­держимое своих карманов и внезапно обнару­живает, что банкнота в двадцать песо непости­жимо каким образом пережила все бури и ураганы, – не будет ли совершенно естествен­ным, объяснимым, логичным и более чем до­пустимым, что этот мужчина ликующе запоет в ванной, невзирая на то, что мучимая серьезной тревогой (впрочем, заслуживающей всяческого одобрения) незамужняя тетка станет сомне­ваться в его психической вменяемости!

ЧЕЛОВЕЧЕК С ЗОНТОМ

Однажды наступит день, когда случится не­что необычайное и человечек с зонтом, всякий день прогуливающийся по тротуару на другой стороне улицы, неожиданно заменит свой при­вычный и достославный аксессуар на соску. За стариками водится скверная привычка, – пре­вращаться в детей перед тем, как умереть, что совсем ни к чему, и едва ли кого-нибудь по-настоящему удивит то, что в один прекрасный день почтенные господа, которых мы ежедневно встречаем на улице, внезапно окажутся ввергну­тыми в радушный мир родильного дома.

Я не пожалел бы целых десяти лет жизни – безусловно, в том случае, если я еще распола­гаю подобным сроком и вправе распоряжаться им по собственному разумению, – чтобы узреть, как человечек с зонтом снует, ковыляя, по кори­дору своего дома – именно так, как он это делал еще восемьдесят лет тому назад. Пожалуй, сей­час ему никак не меньше восьмидесяти одного года, и я питаю опасения, что его неминуемое впадение в детство куда ближе, чем он сам в состоянии представить или вообще когда-либо мог представлять.

Человечек с зонтом – он невысокого роста, худощав и склонен к астме. Скорее всего, он был в юности весьма болезненным юношей, взиравшим на идущих мимо дам из-под необъ­ятных полей глубоко надвинутой на глаза шля­пы и имевшим вид человека, уже наполовину вылечившегося. Однако после всего, что мне пришлось увидеть в жизни, мой собственный опыт говорит о том, что те, у кого непонятно в чем душа держится, зачастую оказываются много выносливей того, чем о них полагали толстяки. Это вынуждает меня сделать предпо­ложение, что наш сморчок с зонтом, начиная этак с двадцати двух лет, пережил целую вере­ницу волнующих событий (причем, совсем не­ обязательно имеющих отношение к граждан­ским войнам, в которых он безусловно прини­мал участие и наверняка дослужился до чина полковника), а так же страстных любовных пе­реживаний. Я полагаю так оттого, что челове­чек с зонтом и поныне взирает на дам, словно на городок, где некогда пролетело не менее двух десятков лет жизни и куда вновь случайно удалось попасть в конце жизненного пути.

Я не видел ни разу, чтобы он куда-то уезжал или, например, переехал с того рабочего места (которое, кстати, таковым не является), где он ежедневно восседает (кроме воскресений и праздников), строго следуя определенному тру­довым законодательством регламенту: с восьми часов утра до полудня и потом – с двух часов дня до шести вечера. Вот так он и восседает, ничем не торгуя, поскольку торговать ему ров­ным счетом нечем, однако при этом он тщится выглядеть как торговец, у которого торговля идет вовсю. Если бы имелась пусть даже наималейшая вероятность того, что он сможет всу­чить кому-то свой зонт, то не вызывает сомне­ния, что его жизнь радикально бы изменилась и он – а почему бы и нет? – взял бы да и поставил под сомнение самую необходимость снова об­ращаться в ребенка.

Но сегодня я заметил, что он приобретает для себя пакетик со сластями. Эта картина на­вела меня на размышления: человечек с зонтом, следуя от старости к младенчеству, по всей ви­димости, отметил на днях свой второй десяток. Со своим зонтом, да и всем прочим он несо­мненно пребывает во втором детстве, и я убеж­ден, что теперь ему уже ни к чему пытаться продать свой зонт, поскольку он вновь обладает возможностью и моральным правом на то, что­бы клянчить у кого-либо пять сентаво на сла­сти; он может опять записаться в школу, заново выучиться читать и писать и даже позволить себе роскошь обзавестись пару лет спустя сим­патичными пеленками, которые будет пооче­редно использовать бесконечными зимними вечерами.

Но к двадцать одному году наш человечек с зонтом окажется лишенным всякой защиты. Ведь его родители опять заковыляли неуверен­ными младенческими шажками по этому миру еще только десять лет назад, – да и то, лишь в том случае, если у них было достаточно време­ни до того, чтобы впасть в детство, как скон­чаться в апогей дивного медового месяца, про­водимого в антураже дома для престарелых. Однако их сын так и останется на углу улицы. Расчетливый и благоразумный сынуля, пре­красно знающий, что уже не за горами тот день, когда он будет вынужден продать свой зонт, с целью приобретения на вырученные деньги рожка и соски.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ СМЕЕТСЯ

Мы познакомились еще вчера. Он – простой крестьянин, из тех самых, кто хотя и снимает перед кем-либо свою шляпу, но с таким лицом, что словно он ее и вовсе не снимал. Его голова, пожалуй, составляет одно целое с этой шляпой. И поэтому для его лица шляпа является не го­ловным убором, а чем-то непременным, изна­чально присущим. Несмотря на то, что его лицо ярко освещено солнцем, на нем залегают тени.

Он имеет вид незамысловатого и бесшабашного человека, у кого под широким поясом, расши­тым узором из красных и синих бисеринок, на­верняка хранится внушительный красный пла­ток, в уголке которого увязаны четыре песо и девяносто сентаво. Но все-таки присутствует в этом человеке некая странность, покуда еще ни у кого мною не наблюдавшаяся, – он никогда не улыбается.

Его лицо всегда исполнено серьезности, лишенной нарочитости и высокомерия, по той лишь причине, что от верхнего края левой ску­лы и до нижней части подбородка справа тянет­ся шрам. Нестерпимо наблюдать за тем, как этот человек, обладающий удивительным чув­ством юмора, неизменно говорит с каменным лицом. Он почти каждую минуту шутит, отпус­кает задорные остроты, и в то время покуда его собеседники вовсю хохочут, воздавая по заслу­гам его дару остроумия, он взирает на них с непоколебимой серьезностью к которой при­мешиваются грусть и усмешка. Не исключено, что он даже думает: «Они-то наверняка надры­вают себе животы не от моей шуточки, а оттого, что у меня при этом такое лицо. Над этим они и потешаются!..»

В изощренных хитросплетениях какого-либо авантюрного романа этот человек выглядел бы не менее убедительно, чем «Человек, который смеется» Виктора Гюго, а возможно и превзо­шел бы его, ибо перипетии реальной судьбы этого человека гораздо невероятнее, нежели вымышленная жизнь героя фантастического произведения.

Ему по душе рассказывать о себе. Зато у тех, кто ему внимает, вполне может сложиться впе­чатление, что он говорит с большой неохотой, с какой-то даже вызывающей безучастностью.

Но о чем бы он не повествовал, он никогда не сообщает о том, кто же это так рассек своим клинком его лицо. Возможно, он опасается та­ким образом расстроить порядок повествова­ния. И потому через одинаковые, или почти одинаковые, промежутки времени в его расска­зе возникают некие пустоты, сумрачные прова­лы наподобие тех, что оставили по себе память на его лице, лишенном всяких эмоций. Лишь однажды он небрежно обронил, что его жизнь буквально раскололась надвое в некую празд­ничную ночь. «Вот в ту самую ночь все, собст­венно, и произошло», – говорит он, а в памяти его слушателей, как правило, воскрешается чу­довищный ад Канаймы: «В ту ночь стальные мачете вспыхнули в кромешном мраке Вичаде».

Возясь с осколками голоса, оставляемыми повествователем прямо на столе, я сделал по­пытку реконструировать тот давнишний крик, пронзительный и недолгий. По всей видимости, человек устремился в самую гущу схватки, и тут чей-то мачете вспыхнул, как молния, и на­веки рассек его смех; а лицо так и застыло в невозмутимой серьезности – все изборожден­ное шрамами, таящими ядовитую усмешку. Что же касается прочего, то некогда происходившее ничем не отличалось от заурядных потасовок на деревенских пирушках.

Я сказал ему:

– Слушай, старина, давай-ка я напишу о тебе в колонке «Жирафа» (Прим. – Газета, в которой публиковал свои ранние работы Г. Г. Маркес).

Он крепко задумался, а потом поинтересо­вался:

– И во сколько же это мне станет?

Мы улыбнулись. Все, за исключением него, словно бы пытающегося сохранить неподвиж­ность своего лица; он стоял, равнодушный и безучастный, и старался сдерживать то, что клокотало в его крови и что следовало непре­менно остановить, дабы оно не смогло вы­рваться наружу. Он страшился того, что муску­латура его лица как-то особенно сократится и сказанное им неверно истолкуют.

При желании во всем этом можно отыскать даже что-то смешное. Но, должен признаться, впервые мне нет до этого никакого дела, ибо я убежден, что существует по крайней мере один человек, который прочтет написанное мною, не выказав и тени улыбки.

ТОТ, У КОГО СВОЯ ЛАВКА

Несколько дней тому назад один из моих коллег по перу поведал мне, что в городе можно без труда отыскать целую массу материала, представляющего интерес для пишущей бра­тии. Если его послушать, то куда только ни кинь взгляд – повсюду тебя ожидают готовые сюжеты, позволяющие написать пьесу. Так, он изложил мне историю некой женщины, еже­дневно взгромождающей на плиту для кипяче­ния с полдесятка среднего размера камней. Цель, которую она преследует, заключается в том, чтобы не дать своим соседям заподозрить, что случаются такие дни, когда ей и в кастрюлю-то положить нечего. По словам осведомлен­ных людей, эта симулянтка до такой степени вжилась в роль, что буквально одержима ею, вследствие чего на протяжении нескольких последних лет употребляет в пищу только свое безудержное воображение. Есть свидетельства, что эта женщина отвергает все, что хоть как-то может сойти за питательные вещества. Более того, дважды в день она появляется во дворе своего дома, присаживается к столу и на глазах у соседей с аппетитом похлебывает здоровен­ной ложкой свой суп из камней, начисто ли­шенный всякого вкуса. Если только допустить, что в рассказах подобного рода присутствует хотя бы малая доля истины, то придется при­знать, что эта женщина обрела благословение свыше и сыта лишь Духом Святым, предостав­ляющим ей прекрасную возможность пропа­гандировать несказанную питательную цен­ность камней, прошедших кипячение.

Пришлось мне услышать и о презанятных субъектах, среди которых моим вниманием бо­лее всего завладел увиденный мною лично бес­фамильный человечек, которого повсеместно прозывали доном Тересфоро и который уже шестнадцать лет кряду является хозяином одно­го магазинчика, в котором кроме покрытых пы­лью прилавков и пустых полок совсем ничего нет. Получается, что вышеозначенный дон Те­ресфоро добрую половину своей жизни заправ­ляет магазином, где ровным счетом ничего­шеньки не продается.

Я специально навестил сегодня дона Терес­форо и застал его восседающим на ветхом ко­жаном табурете, помещавшемся в дверном про­еме и прислоненном прямо к косяку. С головой, клонящейся к груди, он через силу, еле-еле ше­велил своей шляпой, отгоняя наседающих на него мух, вне всякого сомнения пытавшихся нарушить немощное и дремотное течение его времени и, несмотря на это, представлявших собою его единственную клиентуру.

Заведение дона Тересфоро располагается в прекрасном месте – оно стоит прямо на углу главной и наиболее людной площади города. За подобное помещение любой пронырливый ино­странец не задумываясь выложил бы любые деньги. Ручаюсь, что дону Тересфоро неодно­кратно делали заманчивые предложения отно­сительно принадлежащего ему заведения. Ни одно из этих предложений он даже вниманием не удостоил. Так и получилось, что дон Терес­форо неизменно пребывал на своем месте, на своем непоколебимом кожаном табурете, и за­правлял делами в несуществующей лавке, по­куда вокруг него стремительно разрастался и процветал город и один за другим возникали все новые и новые магазины.

Занятно, что у этого человека во всем городе не сыскать никого из родственников. Никто не в состоянии даже вспомнить хоть кого-нибудь из членов его семьи. Имеется целый ряд версий касательно появления дона Тересфоро и его происхождения. Наиболее достоверная из них – хотя, увы, и наименее занимательная – заклю­чается в следующем: дон Тересфоро (впрочем, поручиться за подлинность этого имени тоже никак нельзя) прибыл в город около сорока лет тому назад, будучи еще подростком, и устано­вил свой лоток прямо на углу центральной площади. С этого самого лотка он торговал раз­ными безделушками. Пару лет спустя он уже сумел обзавестись помещением (выхлопотав для этого все до одной законные бумаги и раз­решения), в котором и устроил свой магазин­чик. В конечном счете заведение заключалось в виде пустого прилавка наряду с двумя столь же пустыми шкафами, поскольку последнюю из своих безделушек дон Тересфоро продал еще шестнадцать лет тому назад, причем дешевле, чем по закупочной цене.

Ну а все прочее ни для кого в городе не яв­ляется загадкой. Дон Тересфоро неизменно от­воряет двери своего магазинчика в семь часов утра, чтобы затворить их в полдень. Однако в два часа дня он вновь их отворяет и держит их таковыми вплоть до шести часов вечера. В вос­кресные и праздничные дни его заведение не работает. Чем же именно занимается дон Те­ресфоро во все остальное время – никому не ведомо, как, впрочем, и то, где он изыскивает средства к существованию. Собственно, именно последняя загадка и заставляет весь городок терзать себя вопросом: «Ну и на что же он жи­вет?!» Ответ на этот вопрос не в меньшей сте­пени загадочен и даже заставляет бежать му­рашки по коже: «На доходы от своей лавки».