Рассказ о том, Как Натанаэль решился нанести визит

Ветры с четырех сторон света затеяли на пе­рекрестке неуклюжий и беспорядочный хоро­вод. Оказавшись в неистовой круговерти устро­енного ими «урагана», серый галстук подобно вымпелу устремился в небо, указывая на вос­ток, а потом, сметенный могучим порывом за­падного ветра, он низвергся оттуда и, пометав­шись немного, успокоился, обретя ненадежное спасение во временно вернувшей равновесие розе ветров. Натанаэль поймал свой галстук, тщательно поправил узел, чувствуя, что полос­ка ткани трепещет, как живая. Не исключено, что именно благодаря этому он и решился. Не исключено, что ощутив, как у него шевелится на шее галстук, – такой самодостаточный, жи­вой, почти что совсем свободный – он мог по­думать, что вот, какая-то там тряпка позволяет себе проявлять решимость и вести себя, как ей вздумается, тогда как он еще пару мгновений назад даже и помыслить об этом не смел. Ната­наэль поглядел с высоты своего роста на носки своих напрочь износившихся ботинок и пришел к заключению: «Похоже, что из-за них-то я и не мог окончательно решиться». Что говорить – его ботинки и впрямь сильно сдали за послед­нее время.

Он направился на тот угол перекрестка, ко­торый избрал для себя чистильщик обуви, вос­седавший там со всем своим скарбом. Натана­эль закурил сигарету и принялся наблюдать за тем, как этот юнец, насвистывая мотивчик од­ной из популярных песен, раскладывает щетки, тряпки и прочие непременные аксессуары сво­его ремесла, намереваясь во всеоружии при­няться за решение предстоящей ему важной задачи – наведение глянца на ботинки Натанаэля. Вот показалась баночка с коричневым гу­талином, какие-то лоскуты суконной материи и разные тряпочки, в неукоснительном порядке переброшенных через руку чистильщика обуви, а под конец – пара щеток, на одну из которых уже был нанесен коричневый гуталин. «Веро­ятно, другая щетка используется для черного гуталина», – подумал Натанаэль. Завершив все приготовления, чистильщик обуви выдавил по­ловинку апельсина на носок левого ботинка Натанаэля, немедленно почувствовавшего, что пальцы его ног легонечко щиплет, словно бы от действия кислоты, а во рту, наполнившемся обильной слюной, разливается апельсиновый аромат. У Натанаэля возникло такое ощущение, будто бы чистильщик обуви выдавил апельсин не на ботинок, а прямо ему на язык. Затем он услышал негромкий удар щетки о ящик, за ко­торым последовала стремительная и почти ма­шинальная смена его ног на подставке.

И лишь немного погодя (когда вкус апельси­на во рту стал ощущаться в меньшей степени) Натанаэль удосужился разглядеть лицо чис­тильщика обуви. «На вид он еще юн», – подума­лось ему. «Во всяком случае, он выдерживает должную дистанцию, чтобы выглядеть именно так», – довершил он начатую ранее мысль и по­том на протяжении нескольких секунд безуча­стно наблюдал за тем, как ловко и привычно владеет чистильщик обуви орудиями своего ремесла. Через силу (только дождавшись, пока аромат апельсина сойдет на нет) Натанаэль ре­шил заговорить.

– Вы женаты? – поинтересовался он.

Юноша не счел нужным хотя бы на миг ото­рваться от своей работы и даже не поднял голо­вы, методично втирая коричневый гуталин в правый ботинок Натанаэля. Справившись с этим, он протянул:

– Ну, это еще как посмотреть...

– Посмотреть – на что именно?

– Да на то, что вы разумеете под словами «быть женатым», – так и не прервав своей рабо­ты, объяснил чистильщик обуви.

Натанаэль затянулся сигаретой; он накло­нился вперед, опершись локтями на колени.

– Я желаю знать, имеется ли у вас жена.

– Ну, это уже совсем другое дело, – заявил юноша.

И тотчас же, в очередной раз стукнув по крышке ящика, вновь дал понять о смене ног.

– В этом случае я, безусловно, не женат, – добавил он.

Натанаэль опять водрузил свой левый боти­нок на ящик. Чистильщик обуви продолжал с невозмутимым видом насвистывать тот же са­мый мотив, что был прерван еще первым во­просом его клиента. Натанаэль решил отки­нуться на спинку стула, но, посидев так какое-то время, счел целесообразным снова накло­ниться вперед и опереться локтями о колени; сделав последнюю затяжку, он все еще мешкал, не выплевывая окурок и щурясь от дыма, разъ­едавшего глаза. И так, с сигаретой во рту, он задал новый вопрос, разобрать который не су­мел бы и сам. Лишь тогда он вытащил окурок изо рта.

– Как это называется? – спросил Нтанаэль.

Чистильщик обуви резко оборвал свист.

– Что?

– Да я говорю: «Как это называется? – про­должал Натанаэль.

– A-а, теперь я понял, – закивал головой чистильщик обуви. Отвлекшись от ботинка, он даже поднял свою голову, чтобы быстрей взять в толк – Я лишь хочу поинтересоваться, что же это такое, название чего вы желаете узнать.

– Название того, что вы насвистываете, – прояснил ситуацию Натанаэль.

– Ну, это уже совсем другое дело, – заявил чистильщик обуви – Кто его знает, как это на­зывается.

И затем, залихватски пройдясь щеткой по ботинку, который в результате почти сполз с подставки, и жестом фокусника вернув его на место, паренек вновь вернулся к работе, не­брежно бросив: «Да ее везде поют». После чего засвистел с удвоенным энтузиазмом.

Соскочив с подставки чистильщика обуви, Натанаэль взглянул на свои ботинки и заметил, что его ботинки буквально-таки пламенеют в лучах солнца, пробивающегося сквозь кроны деревьев, как через фильтр. Ботинки выглядели теперь совершенно новыми. До такой степени новыми, что теперь им начал явно проигрывать костюм. Натанаэль щелчком отправил свой оку­рок на другую сторону улицы, извлек из бу­мажника внушительную купюру и вручил ее чистильщику обуви. Тот признался, что у него вряд ли найдется сдача.

– Пустяки, – сказал Натанаэль, – нужно бу­дет заглянуть в магазинчик на углу – там и раз­меняем.

Они двинулись вдвоем по улице, прячущей­ся от солнца в тени деревьев, листья которых уже успели состарится в ожидании неведомо почему замешкавшейся осени. Где-то на полпути Натанаэль, державший свои руки в карманах и то и дело наматывавший банкноту на указа­тельный палец, вдруг заговорил – неожиданно для самого себя. Для затравки разговора он взял да и брякнул:

– Вам это нравится?

Паренек даже не взглянул на него.

– Что? – спросил он.

– Я задал вопрос: «Вам это нравится?» – продолжал Натанаэль.

– A-а, теперь я понял, – ответствовал чис­тильщик обуви, поворачиваясь наконец в сто­рону своего собеседника, – я лишь хочу поинте­ресоваться, что же это вы имеете в виду, спрашивая о том, нравится ли оно мне.

– Деревья, – сказал Натанаэль. Он вытащил свою руку из кармана и отломил зеленую ве­точку, которая висела на уровне его головы.

– Ну, это уже совсем другое дело, – отвечал юнец – Впрочем это еще как посмотреть.

– Посмотреть – на что именно?

– Да на то, что намерены делать с этими деревьями и кто, собственно, намерен, – объяс­нил чистильщик обуви.

Натанаэль замер на месте. Он вновь засунул обе руки в карманы, повернулся спиной к про­езжей части, а лицом – к тротуару, по которому рядом с ним вышагивал юноша.

– Я спросил в том смысле, по душе ли они вам в качестве объекта для созерцания.

– Знать не знаю, что это такое, – заявил чис­тильщик обуви, не поворачивая своей головы.

– Ну, существует объект созерцания – это то, на что смотрят, и объект наблюдения – то, что видят.

Сообщив это, Натанаэль снова двинулся вперед по тротуару.

– A-а, так это уже совсем другое дело, те­перь мне все понятно, – произнес паренек – Но уж если говорить по правде, то, раз на эти дере­вья можно только смотреть и больше ничего, они мне совершенно не по душе – Слегка по­вернув голову, он бросил через плечо: – Необ­ходимо, чтобы они могли сгодиться и на что-то еще.

Они дошли до угла в полном безмолвии и так же молча пересекли улицу. Завершающая реплика чистильщика обуви словно бы исчер­пала аргументы обоих собеседников и знамено­вала собой окончание их странноватой беседы. Натанаэль шмыгнул в магазинчик, приобрел для себя пакетик жевательной резинки (это бы­ло первое, что попалось ему на глаза) и вернул­ся на улицу, где его ожидал чистильщик обуви. Кинув ему несколько монет и резинку, он пред­полагал спросить у юнца, нравится ли тому же­вательная резинка, но юнец уже повернулся спиной и заспешил обратно к своему рабочему месту, даже не подумав поблагодарить Натана­эля.

В очередной раз оказавшись на перекрестке, где совсем еще недавно все ветры мира тщи­лись сорвать с него галстук, Натанаэль маши­нально вновь поправил узел. Правда теперь его галстук отнюдь не походил на живое существо: так себе, галстук как галстук – как и любой другой, развевающийся на шее любого другого незадачливого мужчины. Вопреки тому, что столь существенная деталь его гардероба утра­тила свой изначальный облик и теперь никак не могла претендовать на сходство с живым зве­рем, Натанаэль не отказался от ранее принятого решения: раз решено – значит решено. У него было великолепное настроение. Пусть его кос­тюм совсем не шикарный, зато ботинки – любо дорого посмотреть. Натанаэлю оставалось сделать всего лишь одно небольшое усилие – всего-навсего пройти полквартала (причем же­лательно с закрытыми глазами) от того пере­крестка, где он находился, но сейчас – уже по другой улице. После этого – зайти в шестой по счету дом. Натанаэль все знал наверняка и даже сосчитал, сколько дверей в доме, хотя ему, дабы не заплутать, было достаточно и того, что в не­обходимом ему доме постоянно горит в окнах свет. Натанаэлю прежде еще никогда не прихо­дилось ходить по этой улице, но вовсе не пото­му, что она была настолько удалена от его дома. Просто в жизни у Натанаэля имелся один-единственный неизменный маршрут: из дома на работу и обратно. До этого самого вечера у него не возникало и тени желания прогуляться, вы­браться куда-нибудь... На улице было тепло; Натанаэль с наслаждением вбирал всей грудью напоенный умиротворенным и животворным дыханием деревьев воздух. Он без толку ски­тался по городу, шел, куда глаза глядят. Как долго все это уже продолжалось, он затруднил­ся бы сказать. Но именно там и именно в тот миг, когда он собирался повернуть домой, его взгляд упал на окна и отворенную дверь кро­хотной, узкой комнатки, причудливо украшен­ной разными диковинными безделушками. В одном из углов этой комнатки помещался ди­ван, на котором в одиночестве сидела женщина, выглядевшая задумчивой, но неспокойной: по­добное выражение лица характерно для тех, кто в любой момент ожидает чьего-либо посеще­ния. Было очевидно, что ожидание подзатянулось; скорее всего оно началось в тот самый день, когда этой женщине было суждено осоз­нать, что она – женщина; вне всякого сомнения, ей пришлось ждать куда дольше, нежели тому, кого она ожидала. Ее нельзя было назвать кра­савицей, счел Натанаэль, по-прежнему томясь в нерешительности на углу. На первый взгляд в ней явно не замечалось ничего из того, что при­нято относить к женской красе или очарованию. Однако она сидит спиной к свету и занята лишь одним: ОЖИДАНИЕМ. И Натанаэль, заметив ее, подумал, что если уж она высидела в ожи­дании до сих пор, то это безусловно означает лишь то, что ждет она не кого-нибудь там, а именно его – Натанаэля, своего единственного мужчину, которого она прежде и в глаза не ви­дывала.

Натанаэль оцепенел в той пустоте, где еще совсем недавно бесновался упругий закрут из четырех ветров и никак не осмеливался ре­шиться. Его и ту женщину разделяло всего пол­квартала, которые ему предстояло одолеть. И он чувствовал себя виноватым за то, что был не в силах обрести достаточной решимости для это­го. Он винил себя во всем, в чем может обви­нять себя мужчина, вставший столбом на углу и так и не могущий ни на что решиться. А всего в шести домах отсюда его мучительно дожидается женщина. Сперва он бы не сумел как-то объяс­нить или описать это необычное и противоре­чивое чувство даже самому себе; оно охватило его, нависло у него на плечах, подобно недуж­ному бремени, и терзало, как досада, изнутри. Но постепенно (после продолжительных раз­думий) это ощущение стало замещаться иным: Натанаэль осознал, насколько сложнее, пробле­матичнее и тревожнее ему будет жить дальше, испытывая непрестанные угрызения совести и уколы самолюбия в том случае, если он ничего не предпримет, не отважится на тот шаг, знаме­нующий собой решение всего, – а для этого сле­дует только проверить напоследок, в порядке ли узел галстука. И еще до того как его разум при­шел к окончательному решению, Натанаэль не спеша и плавно двинулся вперед по улице, бла­гоухавшей свежим воздухом, прошедшим сквозь очищающий и проветривающий фильтр, созда­ваемый низкими и густыми кронами деревьев.

В самый последний момент, когда к Натана­элю вновь возвратилась способность ориентироваться в пространстве, еще можно было рас­каяться и все предотвратить. К тому же для это­го требовалась сущая малость: всего лишь идти по прямой, в прежнем направлении, не оста­навливаясь. Только вот эта женщина – она так и не покинула своего угла, сидя на диване в юбке, почти полностью покрывавшей ей ноги. Она не вышла из прострации и не пошевелилась, про­должая сидеть и смотреть остановившимися глазами куда-то в безграничное, бездонное не­бо, а может быть – и внутрь себя, даже когда Натанаэль поравнялся с ее окном. Ее руки не­произвольно собирали катышки с обивки дива­на, как будто бы с этими катышками она могла обрести дополнительные силы для своего не­скончаемого ожидания. Натанаэль был уже на­против двери, замерев и все еще пребывая в нерешительности. И только когда принятое мгновением раньше окончательное решение обрело форму конкретной мысли и раскатилось ударом гонга в его голове и упало непомерной гирей на чашу весов, – только тогда Натанаэль вступил в дом, до крови закусив губы.

Женщина словно бы внезапно пробудилась, словно бы вышла наконец из своего оцепене­ния; она потянулась всем телом и недоуменно качнула головой, заметив вставшего перед нею безмолвного, но совершенно реального мужчи­ну, озаренного таким знакомым и привычным светом ее дома. Стоило ей бросить на него взгляд, как Натанаэль ощутил, что достиг той грани, за которой – одно чудо. И от вопроса женщины, спросившей, что ему угодно, вопро­са заданного таким голосом, что Натанаэля качнуло и закружило неизмеримо сильнее, не­жели от звуков обычной женской речи, он ощу­тил настоятельную потребность вновь прове­рить узел своего галстука. Обнаружив его там, где ему и полагается быть, он ощутил под своими пальцами уже не ткань, а пресловутую, укрытую от очей грань чуда.

– Так что вам угодно? – вторично поин­тересовалась женщина.

– МНЕ УГОДНО, ЧТОБЫ ВЫ СТАЛИ МОЕЙ ЖЕНОЙ, – ответил Натанаэль.

Слушая собственный голос, он недоумевал, зачем вообще сказал это. И в этот миг женщина, сидевшая на диване, опять обратилась в жен­щину, а он – в обыкновенного мужчину, одино­кого, потерянного и заброшенного в центр этой, совершенно ему чужой, комнатки, неведомо чьими силами.

Женщина дрогнула, очевидно собираясь что-то сказать, но в последний момент отказалась от своего намерения. Застигнутая врасплох, она попыталась вновь вернуться в смутные тенета своего одиночества, но безрезультатно: само ее равнодушие выглядело явно нарочитым, пред­ставляя своего рода форму выражения протес­та. Она положила ногу на ногу, разглаживая при этом складки на своей юбке, а затем, дабы не выказать волнения, сложила одну руку на дру­гую; однако ее указательный палец предатель­ски выбивал мелкую дробь по колену. Натана­эль присел напротив женщины. Та искоса взглянула на него и снова качнула своей голо­вой, словно бы повинуясь тому тайному ритму, что тревожно пульсировал внутри нее. А указа­тельный палец все так и выбивал свою дробь, почти не касаясь ткани, которая покрывала ко­лени женщины. После того, как она смогла хо­рошенько рассмотреть Натанаэля, замеревшего напротив нее в смятенном ожидании, она отки­нулась на спинку дивана, возложила ладони на подлокотник и подушечку и произнесла со всей допустимой категоричностью:

– Прошу вас выйти вон – И добавила, что если он не подчинится и не уйдет, то она не­пременно призовет КЛОТИЛЬДУ.

И опять Натанаэль обеспокоился состоянием своего галстука. Узел был по-прежнему на мес­те; Натанаэль, как правило, никогда не прида­вал галстуку подобного значения, но в данную минуту, пребывая в полном неведении относи­тельно того, кем может быть эта КЛОТИЛЬДА, он чувствовал, что ему просто необходимо, чтобы его галстук был в совершенном порядке. Вполне убедившись в этом, он ощутил себя ку­да спокойнее и увереннее. «Как знать, может быть эта женщина на самом деле и не собира­ется призывать Клотильду», – подумал он, – но если он осмелится заговорить первым, то, не исключено, что Клотильда непременно возник­нет в комнате. Натанаэль сгорал от желания уз­нать, кто такая Клотильда на самом деле. Он ужасно хотел с нею познакомиться.

– У меня серьезные намерения, сеньорита, – произнес он, наклонившись вперед и опираясь локтями на подлокотники своего кресла, – Мне угодно, чтобы вы стали моей женой, – повторил он, хотя на самом деле его мозг снедала совсем иная мысль, звучали совсем иные слова. «Я же­лаю женится на Клотильде!» – вот что было готово сорваться с его языка, но он все не мог набраться решимости выпалить это вслух.

По всей видимости, в этот момент приклю­чилось нечто неожиданное, поскольку враж­дебность женщины напрочь улетучилась, а сама она стала далекой и безучастной, как будто вновь ощутив себя одной-одинешенькой в це­лом доме. По-прежнему сидя в кресле, накло­нившись вперед, Натанаэль внезапно ощутил, что способен вести беседу дальше. Он даже не задался вопросом, стоит ли теперь обговаривать с нею все то, о чем он размышлял ранее, когда еще стоял на улице и не смел войти в дом. Он просто-напросто ощутил в себе уверенность и удовлетворение от того, что возложенная им на себя миссия успешно выполнена. «Хотя, – при­шло Натанаэлю в голову, – непременной обязан­ностью мужчины, впервые наносящего визит женщине, является именно поддержание бесе­ды».

«Что ж, пусть призывает сюда свою Кло­тильду! – подумал он в сердцах – Ну и что с того? Она только это и в состоянии сделать, по­тому ничего другого и произойти не может.

– Не удивительно, – после паузы прогово­рил Натанаэль, – что вы не понимаете меня.

Он опять умолк, а потом постарался загово­рить так, чтобы его голос соответствовал ритму и тембру, которые в его представлении казались наиболее располагающими и убедительными.

– Да, не всем же походить на чистильщиков обуви, – сказал он, вновь недоумевая, что же заставило его произнести эти слова.

Женщина сидела, не меняя своей позы: нога закинута на ногу, руки покоятся на подоле юбки. Она сидела безмолвно и выглядела безуча­стной и отсутствующей. Вполне вероятно, что она и сама не сумела бы объяснить, почему ве­дет себя таким образом; во всяком случае (когда мужчина вновь нарушил молчание), она уже не ощущала в себе какой-либо враждебности илинеприязни к нему. Казалось, что теперь она и вовсе его не замечает, словно оставалась в ком­нате одна, как то было прежде.

У Натанаэля появилось такое чувство, что кое-что из сказанного им будет целесообразно разъяснить.

– Я имею в виду, что эти чистильщики обу­ви – такой народ, который ТАКЖЕ проявляет недостаток решительности, – проговорил он – Народ до того нерешительный, что они даже неспособны ответить на вопрос, женаты они или нет, предварительно не обмусолив его раз этак сто. ПОРОЙ, когда человеку наводят гля­нец на ботинках, он может взять и поинтересо­ваться – так, просто из чистого любопытства, – женаты они или нет. И вот тогда они, эти самые чистильщики обуви, принимаются нести в от­вет какой-то вздор. К примеру, «это еще как по­смотреть».

Женщина как и раньше витала неведомо где. Было похоже, что в ее руках, сложенных на по­доле юбки, случайно очутился секретный клю­чик к тому, как надлежит себя вести в подобном случае. Что там ни говори (могла подумать она), но мужчина, запросто, без приглашения забредающий в дом, не имея к тому сколь-либо уважительного повода, должен, в конце концов, удалиться под соответствующим предлогом, а именно: невозможностью оставаться сидеть в этом кресле без повода. Возможно, она пришла к заключению, что мужчина, напрягая всю свою волю, застыл в кресле именно потому, что не в силах отыскать пристойного повода, чтобы ос­таться.

– Не думаете ли вы, сеньорита, – горячо, уже как надежною союзницу, принялся увеще­вать женщину Натанаэль, – не думаете ли вы, что мужчина женат лишь в том случае, когда у него имеется жена?

Выслушав данное заявление, женщина не могла не улыбнуться; ее мимолетная улыбка словно была рождена на зыбкой грани меж яв­ным весельем и насмешкой. Она как будто не­ожиданно осознала, что сидящий перед нею безобидный мужчина просто не слишком ловко пытается ее разыграть. И вероятно, придя к та­кому выводу, она, не таясь, обратила к нему свой пристальный и оценивающий взгляд. На­танаэлю показалось, что его впервые в жизни рассматривают таким образом – всего, целиком: и снаружи (с головы до пят) и изнутри (до са­мой его сути).

После того, как она улыбнулась, женщина уже могла позволить себе немного расслабиться и принять более свободную позу – именно так она и сидела, покуда в комнате не возник Ната­наэль; у самого же Натанаэля не шла из головы Клотильда, поэтому он поспешил продолжить.

– Нет сомнений, сеньорита, – сказал он, – лишь чистильщик обуви способен заявить, что ему не известно, женат он или нет, а позднее признаться, что жены у него и помине нет.

Теперь у женщины уже не было сил сдержи­ваться. Какая бы то ни была, ее скованность – нарочитая или же естественная – растаяла без следа; она уже не стесняясь заливалась хохотом и даже без обиняков – из природного кокетства –заявила своему незнакомому собеседнику, чтобы он кончал болтать всякую чепуху, а еще лучше – ушел бы прочь.

Но Натанаэль даже и не подумал улыбнуться в ответ. Напротив, с исключительно серьезной миной на лице он еще ближе наклонился к ней с тем, чтобы яснее видеть ее лицо. И в его голо­се, зычно раскатившемся по комнатке, совер­шенно неожиданно даже для него самого про­ступили нотки увещания и пафоса.

– Это отнюдь не чепуха, сеньорита, – воз­вестил он – Я отнюдь не имею намерения шу­тить.

Сказав это, Натанаэль достал сигарету.

– Чистильщики обуви – безусловно самый нерешительный народ на свете, – повторил он с убеждением в голосе.

Он извлек из своего кармана коробок, чирк­нул спичкой, закурил и поднялся на ноги, чтобы достать до пепельницы и кинуть в нее спичку. При этом он говорил, не умолкая. Он заявил, что чистильщики обуви – такие незадачливые и простодушные парни, что способны ощутить себя счастливыми, насвистывая песенки, назва­ний которых они даже не ведают.

– Другое дело, если бы им было по душе хотя бы название песни – Натанаэль пожал пле­чами – Если бы они были в состоянии сказать что-нибудь типа: эта мелодия пробуждает в па­мяти давнишние воспоминания... Но как бы не так! Они насвистывают их себе просто-напросто чтобы свистеть!

И с этими словами он устремил перст ука­зующий по направлению к своей собеседнице.

– Вот это и в самом деле сущая чепуха, ос­мелюсь заявить, – молвил он.

Женщина взглянула на него. Вопреки ожи­данию, ее взор замер отнюдь не на его лице, на котором проступил легкий румянец – результат эмоционального опьянения, – какое там, она изучала его руку, возлежавшую на подлокотни­ке кресла. В продолговатых пальцах незваного гостя была зажата сигарета, пепел с которой почти уже ниспадал, рискуя сорваться в любом месте. А Натанаэль все говорил, говорил и не мог остановиться, даже не интересуясь тем, какое впечатление производит его речь на жен­щину. Он как будто разглагольствовал наедине с самим собой или, скорее, только для себя, одна­ко совсем себя не слыша – именно так он изъ­яснялся всякий раз, затворяя дверь собственной квартиры.

– Уверяю вас, сеньора, что я говорю совер­шенно серьезно. И если вам суждено повстре­чать человека, для которого необходимо, чтобы растущие на бульваре деревья можно было ис­пользовать каким-то дополнительным образом, а не только для того, чтобы взирать на них, вос­хищаясь роскошной листвой, – то можете не со­мневаться, что перед вами – чистильщик обуви.

Поток его красноречия был внезапно пре­рван голосом женщины.

– Прекрасно, только этого мне и не хвата­ло, – произнесла она.

Оставив спинку дивана и стараясь сидеть прямо, она высказалась определеннее:

– Не хватало еще, чтобы вы испоганили мой ковер своим дурацким пеплом.

Еще больше наклонившись вперед, Натана­эль сумел дотянуться до стола, разделявшего его и женщину, и взял пепельницу. Он безус­ловно не желал выглядеть неучтивым по отно­шению к хозяйке дома, но в самом этом неже­лании таилась явная насмешка. Аккуратно стряхнув пепел, Натанаэль снова затянулся, и от этого еле тлевший кончик сигареты ярко вспыхнул. Натанаэль продолжал курить, ни в малейшей степени не ощущая разочарования. Он, скорее всего, пришел к выводу, что женщи­на отличалась исключительным равнодушием. Ему казалось, что его рассказ о странностях в поведении чистильщиков обуви не мог оста­вить безучастной женщину со среднем уровнем интеллекта и соответствующими запросами. Но, увы, женщину, которая так долго его ждала, чистота ковров в собственной гостиной интере­совала в несравненно большей степени, нежели образ мышления чистильщиков обуви. «Да, по­жалуй, эта женщина явно не в ладах со здравым смыслом», – убежденно подумал Натанаэль; он вновь взглянул на нее, но уже совершенно иными глазами; а женщина, донельзя выведен­ная из себя и рассвирепевшая, заявила ему ле­дяным тоном:

– Да мне дела нет до ваших чистильщиков обуви!

– Это я уже и сам заметил, – бросил Ната­наэль. И сейчас уже не женщина, а он сам пронзительно ощутил себя исключительно оди­ноким в этой небольшой комнатке.

Вполне возможно, что поэтому он и не захо­тел подниматься с кресла, а напротив, с еще большей силой вдавил свои локти в подлокот­ники и сделал самую глубокую затяжку, какую только мог.

– Вам – естественно, нет дела; вам просто не дано понять этого, – проговорил он, заранее наслаждаясь словами, готовыми уже сорваться с языка. И, выпустив на свободу целый клуб сигаретного дыма, он сказал: – Да, вам нет де­ла, но, возможно, Клотильда воспримет меня иначе.