Мужчина, приходящий с дождем

Всякий раз, начиная внимать дождю, она испытывала подобную тревогу и беспокойство. Ей чудилось, как скрипит железная решетка садовых ворот, чудились саженные и краду­щиеся мужские шаги по вымощенной кирпи­чом дорожке, чудился шорох грубых подошв по земле прямо возле порога. Вереницу бесконеч­ных вечеров провела она в ожидании его – мужчины, который постучит в ее дверь. Позд­нее же, постепенно начиная постигать язык до­ждя и разгадывать его бесчисленные и зачастую необыкновенно загадочные звуки, она осознала, что предполагаемый гость не явится уже нико­гда, и решила отучаться от своего ожидания. Это решение было принято ею пять лет тому назад в дождливую и ветреную сентябрьскую ночь и явилось окончательным. Всерьез пораз­мышляв о своей жизни, она сказала себе: «Всё, довольно, а то мне так и предстоит состариться в ожидании». И вот с того самого дня звучание дождя стало иным, а шум мужских сапог по вымощенной кирпичом дорожке заменили дру­гие звуки.

Но, разумеется, невзирая на то, что ее реше­ние было окончательным, временами в дождли­вую ночь вновь скрипели петли ворот, и муж­чина переступал порог ее дома, счищая перед этим грязь со своих сапог. Однако она уже об­рела способность уходить с головой в иные мысли и воспоминания, которые ей навевал дождь. И в подобные ночи она внимала рожде­ственским псалмам, звучавшим еще на то самое Рождество, которое она встречала, когда ей бы­ло пятнадцать лет, обучая своего любимого по­пугайчика основам катехизиса; в шуме дождя она различала звучание граммофона, проданно­го старьевщику по смерти последнего мужчины в их семье. Она умела выбирать из дождя звуки, плутавшие по отдаленному и недавнему про­шлому их дома, и самые родные и близкие для себя голоса, звучавшие чисто и ясно. Все это стало для нее уже настолько привычным, что она пережила настоящий шок от явленного ей чуда, когда мужчина, столь часто отворявший ворота ее дома в ее мечтах, на самом деле про­шел по дорожке, вымощенной кирпичом и, кашлянув возле порога, дважды постучал в дверь.

На ее лице при этом отобразились тревога и смятение; руки еле заметно дрогнули, а голова повернулась в ту сторону, где сидела другая женщина.

И ее губы прошептали:

– Это он, он все-таки появился!

Другая женщина восседала за столом, опи­раясь локтями на его массивные, скверно ост­руганные доски и, казалось, была выхвачена этим стуком из мрачного, но отрадного покоя и ввергнута в пучину непонятного и терзавшего ее волнения. Она отвела свой взгляд от лампы и чуть слышно поинтересовалась:

– И кто ж бы это мог быть – в такой час?

И она услышала в ответ слова, что были произнесены голосом, вновь обретшим уверен­ность, и что зрели уже на протяжении нескон­чаемых лет:

– Теперь это совсем не важно. Кто бы там ни появился, я полагаю, что он вымок до по­следней нитки и вдобавок продрог до самых костей.

Другая женщина поднялась из-за стола, в то время как первая пристально провожала ее взглядом. По пути она взяла лампу и устреми­лась в коридор. Из утопавшей во мраке гости­ной еще пронзительнее доносились шум дождя и стенание ветра; сквозь них отчетливо слыша­лась поступь ушедшей женщины. Ее шаги уда­лялись, сбиваясь на всех трещинах и выбоинах, имевшихся в вымощенных кирпичом полах прихожей и галереи. А потом раздался чуть слышный металлический звон – это лампа, подвешиваемая на крюк возле двери, коснулась стены; вскоре донеслось скрипение проржа­вевших петель засова.

Кроме звучавших в отдалении неразборчи­вых голосов, она в первый миг не услышала ровным счетом ничего. Голоса казались неверо­ятно далекими, а потому – счастливыми; они словно беседовали о Рождестве, тихо распевая торжественные псалмы и попутно обучая попу­гайчика основам катехизиса, – при этом она в воображении предстала себе самой сидящей на винной бочке. Чуть погодя во дворе тягуче за­пели колеса – это ее отец Лаурел растворил обе створки ворот, пропуская телегу, влекомую дву­мя волами. Прозвучал голос Женевьевы, по своему обыкновению беспорядочно метавшей­ся по дому, сообщая всем и каждому о том, что «постоянно, ну просто постоянно эта ужасная ванная кем-то занята». А потом, принял эстафе­ту отец, огласивший воздух отборной казар­менной матерщиной, умудряясь при этом бить влет проносящихся ласточек, причем из того самого ружья, с каким во времена последней гражданской войны ему удалось в одиночку расколошматить целую дивизию правительст­венных войск... У нее промелькнула мысль, что, вероятно, и на сей раз все завершится, как обычно, даже толком не начавшись, на пресло­вутом стуке в дверь и, как то не раз уже бывало, сгинет с последними звуками потрепанных са­пог по дорожке из кирпича; ей подумалось, что стоит лишь сейчас той, другой женщине, отво­рить дверь – и за нею никого и ничего не ока­жется, за исключением влажных от дождя ке­рамических ваз, цветов да еще наводящий тоску безлюдной улицы.

Но тут слуха ее вновь достигли голоса, при­надлежащие уже иной реальности, той что на­ходилась совсем рядом. Сначала она услышала шаги – как знакомые, так и незнакомые, – а по­том увидела тени, заметавшиеся по стенам. И тогда она поняла, что после долгих лет аскезы и бесчисленных ночей, проведенных в муках со­мнения и раскаяния, тот самый мужчина, кото­рому, собственно, и было суждено отворить во­рота, в конце концов набрался решимости постучаться в дверь и войти в дом.

Другая женщина возвратилась, держа лампу перед собой, а прямо за нею в комнату ступил незнакомец. Покуда лампу водружали на стол, он, все время оставаясь на свету, успел снять свой плащ; его лицо, истерзанное бурей, было при этом обращено к стене. Наконец-то она имела возможность как следует его рассмот­реть. Поначалу она бегло, но внимательно огля­дела его с ног до головы, а потом уже стала рассматривать пристально и во всех деталях – создавалось впечатление, словно она взирает не на явившегося в дом из мрака дождливой ночи мужчину, а на доставленную с рынка птицу, помещенную в клетку или корзину. Под конец, устремив свой взгляд на лампу, она сказала се­бе: «Да, это он; что бы там ни было, но это точ­но он. Хотя он представлялся мне несколько повыше ростом».

Другая женщина придвинула к столу еще один стул. Мужчина уселся, подтянул к груди одну ногу и принялся расстегивать высокую шнуровку на одном из своих длинных сапог. Та, другая, примостилась подле него, о чем-то ба­лаболя; но о чем именно – первая женщина, замеревшая в своем кресле-качалке, как ни ста­ралась, так и не смогла уловить. Но даже почти не слыша слов и не понимая их, а довольству­ясь лишь ее жестами, она внезапно почувство­вала, что пустоты и одиночества, в коих она пребывала все эти годы, больше нет. Сам воз­дух в доме – исполненный пыли и стерильно­сти – был теперь напоен давнишними, но еще хорошо памятными ароматами, дыханием того времени, когда в спальни дома врывались муж­чины, грохоча сапогами и истекая потом, а Ур­сула, забывая про все на свете, опрометью не­слась к окну, дабы махнуть ладошкой вослед уходящему поезду. Женщина изучала лицо не­знакомца, наблюдала за его жестами. Ей было по душе, что он ведет себя именно так, как ему и следует вести, что он наверняка уразумел: после бесконечного пути, вымокший до нитки и продрогший до костей, он все-таки сумел оты­скать этот дом, сокрытый в ненастной ночи.

Мужчина стал расстегивать рубашку. Свои сапоги он уже успел расшнуровать и снять, и теперь стремился сесть поближе к лампе, чтобы хоть чуточку обсохнуть в ее тепле. Тогда другая женщина поднялась, дошла до буфета и возвра­тилась обратно к столу, неся почти совсем полную бутылку и стакан. Мужчина ухватив бу­тылку за горлышко, выдернул зубами пробку, не мешкая налил себе полстакана густого зеле­новатого ликера и мгновенно, с волнением и жадностью, осушил его, даже не переводя ды­хание. А она наблюдала за ним из своего крес­ла-качалки и вспоминала ту самую ночь, когда калитка скрипнула в первый раз – целую веч­ность тому назад! – и как она еще тогда поду­мала, что в доме нет никакого угощения для нежданного или, наоборот, долгожданного гос­тя за исключением разве что вот этой бутылки с мятным ликером. И именно тогда она заметила той, другой: «Необходимо, чтобы у нас в буфете постоянно имелась бутылка ликера. Возможно, кому-то она сможет пригодиться». – «Кому же это?» – спросила та. «Просто нам следует быть готовыми к тому, что однажды дождливой и ветреной промозглой ночью кто-то войдет в наш дом». С той беседы минуло уже немало лет. И вот, наконец, пресловутый «кто-то» чин­но восседает за столом и наполняет ликером стакан.

Но сей раз он замешкался. Готовясь поднять свой стакан, он неожиданно встретился с нею взглядом; их глаза обрели друг друга в той тьме, куда не достигал свет, испускаемый лам­пой, и она впервые почувствовала теплоту его взгляда. Ей стало ясно, что до этого момента мужчина и не подозревал о том, что в гостиной находится еще одна женщина. И она улыбну­лась и стала раскачиваться в своем кресле-качалке.

Какое-то время мужчина пристально и даже вызывающе изучал ее, но, по всей видимости, это был нарочитый и тщательно продуманный маневр. Она была застигнута врасплох и очень смутилась, но очень скоро сумела проанализи­ровать свои чувства и осознала, что его вызы­вающие манеры были ей мучительно знакомы и что, невзирая на непреклонное и отчасти бес­пардонное упорство, в этом взгляде присутство­вало нечто такое, что роднило его с торжествен­ным благодушием рождественских песнопений и смиренной и исполненной достоинства не­преклонностью ее попугайчика. Именно поэто­му она и принялась раскачиваться в своем кресле-качалке, размышляя про себя: «Что с того, если это совсем не тот, кто всегда отворял калитку? Все равно, мы примем его так, словно это действительно он. Все равно, примем его...» И, продолжая раскачиваться и чувствуя на себе его взгляд, она неожиданно подумала про себя: «Мой отец безусловно пригласил бы его вместе поохотиться на кроликов в огороде».

Ближе к полуночи буря разошлась вовсю. Другая женщина перетащила свой стул к креслу-качалке, и теперь обе женщины безмолвно сидели и рассматривали мужчину, пытающего­ся согреться возле лампы. Терзаемая ветром ветка миндаля, находившегося к дому ближе всех прочих, несколько раз кряду стучала в ок­но, почему-то не запертое на щеколду; рама растворилась, и воздух в комнате мгновенно стал иным, наполнившись влажным дыханием ненастья. Она ощущала, как градинки безжало­стно жалили ее лицо, но даже и не подумала двинуться с места, покуда не заметила, что мужчина выплеснул в свой стакан остатки мятного ликера, все до последней капли. В ее памяти это связывалось с неким особенным ритуалом и было исполнено чуть ли не симво­лическим смыслом. Она припомнила своего отца Лаурела, который схоронился в коррале и один-одинешенек сражался с правительственными войсками, вооруженный лишь дробовиком, из которого прежде бил ласточек. Ей было памят­но и то письмо, что прислал ему сам Аурелиано Буэндиа, где отцу присваивалось капитанское звание, от которого отец отказался, молвив сле­дующее: «Скажите Аурелиано, что я все это совершил не ради его победы в войне, а только для того, чтобы предотвратить убиение моих кроликов этими туземцами».

И получилось так, что последнее воспоми­нание явилось одновременно и последней кап­лей минувшего, которое еще пребывало в доме и было теперь испито ею до дна.

– У нас в буфете еще хоть что-то имеет­ся? -поинтересовалась она, стараясь говорить как можно тише.

Другая женщина, не меняя ни выражения своего лица, ни интонации и явно желая, чтобы мужчина ее не услыхал, отвечала:

– Да ничегошеньки нет. Ты что, забыла, как мы в понедельник использовали последнюю горсточку фасоли?

Но тут они испугались, что мужчина все-таки мог услышать их разговор, и обе оберну­лись к столу. Однако их взгляды встретили лишь мрак пустоты; поскольку больше ничего не осталось: ни стола, ни мужчины, ни лампы. Но они знали наверняка, что мужчина – там; невидимый во мраке, он как и прежде сидит возле погаснувшей лампы. Они были убежде­ны, что он нипочем не покинет этот дом, пока не утихнет дождь, и что в возникшей темноте площадь гостиной сократилась настолько, что едва ли было бы удивительно, если мужчина расслышал то, о чем они говорили.

К ПЕРВОЙ ГЛАВЕ

Одной из ненастных ночей 1911 года в дверь единственного в деревеньке постоялого двора постучал одинокий странник. Беснующийся ветер принес с собой дождь, и поэтому хозяйка легла спать раньше обычного, так что страннику пришлось молотить в дверь до тех пор, покуда за окном не загорелся свет. Странник хоронился от грозы под выступом крыши, и ослепитель­ные блики молнии время от времени озаряли его лицо, он терпеливо ожидал, зажав в одной руке поводья мула, а в другой – ручку потре­панного чемодана.

Но вот, наконец, отворилась дверь и на поро­ге возникла женщина, которая держала лампу. Мужчина не вымолвил ни слова; он лишь при­вязал своего мула к столбу, что стоял рядом с домом, и последовал за женщиной. Последняя, двигаясь по коридору, остановилась на мгнове­ние, чтобы затворить створку окна, распахнуто­го порывом ветра. «Ох, и страшная же ночь!» – произнесла она. Мужчина хранил молчание. Он уже был в комнате и громыхал по полу своими сапогами военного образца, напрочь утратив­шими форму из-за налипшей на них грязи.

Женщина установила лампу на стуле и ска­зала:

– Приди вы хоть немного раньше, я подала бы вам горячего супа.

Она неподвижно замерла прямо перед странником и ее тщедушное тело рядом с могу­чим телом мужчины выглядело еще субтильнее.

– Из-за этого дождя мне теперь и до кухни не добраться, – добавила она – Да еще вдобавок меня уже несколько дней кряду терзает ревма­тизм.

И тогда мужчина проговорил, что он весьма благодарен и не в чем не нуждается. Разве что вот немного устал. В его четком голосе звучал металл, как это характерно для военных.

– Если вы не против, я хотел бы взглянуть на комнату, – сказал он.

Женщина снова взяла лампу и устремилась по коридору, остановившись в конце концов перед дверью, которая была закрыта не на за­мок, а на цепочку. Покуда она одной рукой сни­мала цепочку, в другой руке она вздымала лам­пу, колебание огня которой сообщало ее лицу зеленоватый оттенок, характерный для старин­ных портретаов.

– Как долго вы у нас пробудете? – поинте­ресовалась она.

– Не более двух или трех дней, – ответил мужчина, – Мне предстоит тут уладить одно дело.

Дверь комнаты отворилась с тоскливым и протяжным скрипом, который еще некоторое время был слышен во тьме.

– Вот и оставайтесь в этой комнате. А если пожелаете задержаться, то я подыщу для вас другую.

Мужчина принял у нее лампу и в ее свете внимательно оглядел всю комнату. Она оказа­лась крохотной, с одним окошком, смотрящим на улицу; из мебели имелись складная кровать да еще рукомойник. Больше в комнате ничего не было. «А не все ли равно, – подумал он, – в подобную ночь что угодно сгодится». Потом он затворил дверь и начал снимать сапоги. А жен­щина пропала во тьме.

Через минуту, зашвырнув свои сапоги в угол, мужчина, еще одетый, уже помещался в кровати и его почти что одолел сон, когда не­ожиданно из коридора вновь послышались ша­ги хозяйки. Чуть погодя она печально посето­вала из-за двери:

– А что с вашим мулом, сеньор? Ведь бед­няжка наверняка протянет ноги от холода.

СЛЕДЫ ТВОЕЙ КРОВИ НА СНЕГУ

Когда они достигли границы, уже близился вечер, и именно тогда Нэна Даконте обратила внимание на то, что ее палец, на котором было надето обручальное кольцо, по-прежнему кро­воточит. Жандарм, облаченный в накидку из грубой шерсти и лакированную треуголку, про­верил при свете карбидового фонаря их паспор­та,, едва удерживаясь на ногах под порывами налетавшего с Пиренеев ветра. Паспорта были дипломатическими и, естественно, в полом по­рядке, но это не помешало жандарму припод­нять фонарь, чтобы сличить их лица с теми, что на фотографиях. Нэна Даконте выглядела, как сущее дитя; у нее были глаза безмятежной го­лубицы и кожа цвета патоки, испускавшая сия­ние карибского солнца даже в сумрачные ян­варские вечера. Она утопала в норковой шубе, для приобретения которой годового жалованья всего приграничного гарнизона было бы явно недостаточно. Ее муж, Билли Санчес де Авила, восседавший за рулем в куртке из шотландки и с бейсболкой на голове, был моложе ее ровно на год и почти так же хорош собой, отличаясь от жены высоченным ростом и атлетическим сложением, – невероятно застенчивый великан с железными челюстями. О социальном положе­нии новобрачных, пожалуй, красноречивее всего свидетельствовал дивный платинированный автомобиль, издававший хриплое дыхание жи­вого зверя. Это был автомобиль, равного кото­рому никогда еще не видали здесь, в пригра­ничном захолустье. Задние сиденья автомобиля были сплошь завалены новенькими чемоданами и бесчисленными, большей частью даже не рас­крытыми, коробками, где лежали подарки. Помимо всего прочего там еще находился те­нор-саксофон – самая сильная страсть в жизни Нэны Даконте до тех пор, покуда она не пала жертвой любви нежного курортного хулигана.

Жандарм поставил отметку в паспортах и возвратил их Билли Санчесу, поинтересовав­шемуся у него, как можно проехать к аптеке, – его жена поранила себе палец, – и жандарм, пы­таясь возобладать над ветром, прокричал, что им следует спросить об этом в Эндайе, уже по французскую сторону границы. Однако жан­дармы в Эндайе сидели, раздевшись до рубах, в теплой, уютной и залитой светом будке; они азартно резались в карты и уплетали здоровен­ные ломти хлеба, макая их в кружки с вином. Возможная перспектива высунуть нос наружу, в лютый холод, их никак не прельщала. Скольз­нув глазами по непомерному и роскошному ли­музину Билли Санчеса, они стали жестикули­ровать, указывая, что необходимо ехать дальше, в глубь французской территории. Билли посиг­налил пару раз, но жандармы явно не осознали, что их подзывают к машине, один из этой бра­тии даже отворил окно и стал яростно орать, перекрывая ветер:

– Merde! Allez-y, espece de con!.. (Прим. – Дерьмо! Проваливайте прочь, мать вашу! (фр.))

Но в этот момент, наглухо закутавшись в свою шубу, из машины вышла Нэна Даконте и на безукоризненном французском языке спро­сила у жандарма, где здесь можно найти аптеку. Жандарм, поначалу не рассмотревший ее, при­вычно промычал с битком набитым ртом, что указывать дорогу кому бы то ни было – не его обязанность, а потом захлопнул окошко. Но приглядевшись сквозь окно к девушке, утопав­шей в умопомрачительных мехах и посасывав­шей свой пораненный пальчик, и, вероятно, со­чтя ее дивным видением в этой кошмарной ночи, он моментально переменился. Он объяс­нил, что ближайшим городом является Биарриц, но в такую холодину да еще на таком жутком ветрище им посветит отыскать работающую аптеку разве что в Байоне, располагавшемся несколько подальше.

– А у вас, может быть, случилось что-то серьезное? – спросил он.

– Да нет, ничего особенного, – улыбнулась Нэна Даконте, продемонстрировав ему свой пальчик с бриллиантовым перстнем, на поду­шечке которого был заметен еле видный след от укола шипом розы – Немножко укололась.

Они еще не добрались до Байоны, как вовсю припустил снег. Было самое большее десять часов вечера, но благодаря беснующейся буре все улицы обезлюдели, а дома стояли на запоре; безуспешно покружив по городку и так и не обнаружив ни одной аптеки, молодожены при­няли решение следовать дальше. Билли Санче­су подобное решение пришлось по душе. Он питал неутолимую страсть редким автомоби­лям, вдобавок у него имелся достославный ро­дитель с гипертрофированным комплексом ви­ны, который потакал ему буквально во всем.

Кроме того, Билли еще ни разу в жизни не до­водилось сидеть за рулем чего-либо подобного этому «бентли» с поднимающимся верхом, по­даренном ему к свадьбе. Он был до такой сте­пени упоен ездой, что чем дольше он ехал, тем меньше чувствовал утомление. Он решил не­пременно доехать за ночь до Бордо, где их до­жидались апартаменты для новобрачных в отеле «Сплендид», и теперь уже никакие встречные ветры или же могучие снегопады были не в со­стоянии ему воспрепятствовать. В отличие от него, Нэна Даконте была почти без сил. Ее окончательно доконал последний участок пути от Мадрида, который напоминал всамделиш­нюю козью тропу, захлестываемую градом. Вот почему, когда они выехали из Байоны, она туго перетянула свой безымянный пальчик носовым платком (чтобы прекратить неостанавливающееся кровотечение) и глубоко заснула. Билли Санчес заметил это лишь ближе к полуночи, когда снегопад совсем стих, ветер неожиданно замер среди сосен, и все небо над равниной оказалось усеянным застывшими от холода звездами. Билли пронесся мимо спящих огней Бордо, сделав единственную остановку у придо­рожной бензоколонки, и был достаточно уверен в себе, чтобы без передышки достичь Парижа. Он пребывал в таком неописуемом восторге от своей внушительной игрушки стоимостью в двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, что ему и в голову не пришло поинтересоваться: ощущает ли подобное же счастье спящее подле него несравненное существо с повязкой на пальце, набухшей от крови, существо, отроче­ские сновидения которого были впервые озаре­ны молниями сомнения.

Их свадьба состоялась три дня назад в Кар­тахене де Индиас, городе, расположенном за десять тысяч километров от тех мест, где они были сейчас; она состоялась – к изумлению его родителей и к явному разочарованию родных Нэны Даконте. Их союз благословил не кто-нибудь, а сам архиепископ, бывший примасом страны. Всем, кроме, естественно, самих ново­брачных, было невдомек, как вообще могла за­родиться их любовь. А начало ей было положе­но еще за три месяца до свадьбы, когда в один из воскресных дней на побережье банда Билли Санчеса совершила налет на женские раздевал­ки курорта Марбелья. Нэне Даконте едва лишь минуло восемнадцать лет, и она совсем недавно возвратилась из Сент-Блеза, что в Швейцарии, где обучалась в пансионе «Шатлелени» и не зря, поскольку могла теперь изъясняться без акцента на четырех языках и виртуозно владела тенор-саксофоном. Свое первое после возвра­щения воскресенье она решила провести на море. Нэна разделась донага и уже готовилась надеть свой купальник, когда послышался рев атакующих, и обитательницы соседних кабинок в панике обратились в бегство. Она была в пол­ном неведении о происходящем до тех пор, по­куда задвижка на ее дверце не отлетела и прямо перед нею не возник невероятно пригожий гро­мила. На нем не было ничего, кроме плавок с рисунком под леопарда, а тело, как и у всех жи­телей побережья, было нежным и гибким и по­крыто дивным загаром. На правом запястье громилы бросался в глаза браслет наподобие наручника, который носили римские гладиато­ры, а кулак был обмотан цепью – незаменимое и смертельное оружие в драке. На его шее ви­сел образок без святого, взлетавший и опус­кавшийся в такт смятенному сердцу. Некогда Билли и Нэна вместе учились в младших клас­сах и зачастую поигрывали в «пиньяту» на днях рождения – они оба принадлежали к местной знати, заправлявшей жизнью города едва ли не с колониальных времен; однако они не виде­лись уже целую вечность, а потому и узнали друг друга не сразу. Нэна Даконте оцепенела, даже не попытавшись хоть как-то прикрыть свою, сводящую с ума, наготу. А Билли Санчесу только и оставалось, что довести до конца мальчишеский ритуал: он стянул плавки с ри­сунком под леопарда и явил взору Нэны своего могучего и рыкающего, вставшего на дыбы зве­ря. Нэна внимательно поглядела на зверя и, да­же не выказав удивления, произнесла:

– Мне приходилось встречать и покрупнее да и потверже... Пожалуй, тебе стоит как сле­дует подумать, прежде чем связываться со мною, – иначе ты должен будешь доказать, что ничем не хуже негра.

В действительности же Нэна Даконте еще была девственницей; она даже обнаженного мужчину видела впервые в жизни. Но ее дерз­кий вызов принес свои результаты: клокоча от бессильной ярости, Билли Санчес хватил обмо­танным цепью кулаком по стене и раздробил себе пальцы. Нэна доставила его на собствен­ной машине в больницу и выхаживала его вплоть до окончательного выздоровления; там они в конце концов и познали чудесную науку любви. Мучительные и знойные дни июня они проводили на внутренней террасе дома, где до этого обитало шесть поколений Даконте; Нэна исполняла модные мелодии на саксофоне, а Билли возлежал с загипсованной рукой в гамаке и пожирал ее глазами с непреходящим изумле­нием. В доме было видимо-невидимо огром­ных, во всю стену, окон, выходивших на залив, выглядевший подобно гнилой луже, и дом этот был наиболее громадным и старинным, и, без­условно, самым уродливым из всех домов в районе Ла Манта. Однако терраса, которая была выложена плиткой в шахматном порядке и где Нэна Даконте имела обыкновение играть на саксофоне, являлась юдолью покоя и отдохно­вения от послеполуденной жары и выходила в патио, хоронящийся в тени и служащий при­ютом для манговых и банановых деревьев, под сенью коих находилась неведомо чья могила, куда более древняя, нежели вся память рода Нэны Даконте. Что касается саксофона, то даже совершенно неискушенные в музыке люди по­лагали, что его звучание неуместно в подобном благородном доме. «Гудит прямо как паро­ход», – заявила бабушка Нэны Даконте, впервые услышав звуки саксофона. Матушку Нэны куда более тревожила ее манера исполнения – с вы­соко задранной юбкой и широко раздвинутыми ногами; она полагала, что играть с подобной чувственностью совсем не обязательно, даже если Нэне так и удобнее. «Мне нет дела до того, на чем ты играешь, – тщетно увещевала она, – лишь бы только ты ноги так не расставляла». Однако именно в атмосфере прощальных паро­ходных гудков и неутоленной любви и было суждено Нэне Даконте пробить брешь и сокру­шить ту броню ожесточенности и отчуждения, которую носил на себе Билли Санчес. Она смогла понять, что печально знаменитый баши­бузук, безнаказанно творивший что угодно бла­годаря своему знатному происхождению, на деле просто напуганный и душевно ранимый мальчик, толком не знавший своих родителей. Покуда у него срастались кости на руке, они успели сблизиться до такой степени, что Билли был просто вне себя от изумления, когда вне­запно и стремительно их охватила любовь, и Нэна, оставшись одним дождливым вечером наедине с ним в доме, увлекла его за собой в свою девичью постель. И потом целых две неде­ли кряду они в это же самое время безмятежно занимались любовью, смущая наготой нацио­нальных героев и ненасытных ветхозаветных дам, некогда забавлявшихся в Эдеме сего исто­рического ложа, а теперь ошеломленно взи­рающих на влюбленных с портретов на стене. Нэна и Билли не одевались даже на время крат­ких передышек, а так и возлежали нагими, рас­творив окна и вбирая всей грудью дым, испус­каемый пароходами в бухте; они вместе с умолкшим саксофоном внимали до боли знако­мым звукам, доносившимся со стороны патио: неподражаемому уханью жабы, жившей под бананом, шелесту воды, ниспадавшей на неве­домо чью могилу; они прислушивались к есте­ственному ходу бытия, для постижения которо­го у них прежде никогда недоставало времени.

К возвращению родителей Нэны Даконте они овладели наукой любви до такой степени, что вся их жизнь свелась к одному и они были готовы заниматься любовью когда и где угодно, всякий раз открывая для себя нечто неизведан­ное. Поначалу они решили попрактиковаться в спортивных автомобилях, при помощи которых родитель Билли Санчеса тщился хоть отчасти загладить свою вину перед собственным сыном.

А когда автомобили наскучили и канули в про­шлое, они навещали по ночам пустующие раз­девалки Марбельи, где их свела судьба после долгой разлуки, и даже осмелились во время ноябрьского карнавала проникнуть, будучи об­лаченными в маскарадные костюмы, в номера «Гефсиманского Сада», квартала, где прежде обитали рабы, и воспользоваться услугами сводниц, которые лишь несколько недель тому назад пострадали от налета Билли Санчеса и его банды каденерос – парней с цепями. Нэна Даконте предавалась тайной любви с неистов­ством и самозабвением, как некогда игре на саксофоне, и таким образом укрощенный ею хулиган уразумел наконец, что именно имела в виду Нэна, когда говорила, что он должен будет доказать, что ничем не хуже негра. Билли Сан­чес отвечал Нэне полной взаимностью и был так же одержим и неистов. После брачной це­ремонии они отправились в свадебное путеше­ствие и, улучив момент, покуда пролетавшие над Атлантическим океаном стюардессы мирно дремали, они с невероятным трудом втиснулись в туалет авиалайнера и в большей степени за­ходились от хохота, нежели от наслаждения. Тогда, сутки спустя после свадьбы, им обоим было уже известно, что Нэна Даконте два меся­ца как беременна.

Именно по этому по прибытии в Мадрид они хотя и не ощущали себя любовниками, страдающими от пресыщения, но запаслись достаточными резервами, дабы выказать цело­мудрие новобрачных. Родителями обоих все было заранее предусмотрено. Непосредственно перед выходом из самолета чиновник прото­кольного отдела Министерства иностранных дел взошел на борт и в салоне первого класса вручил Нэне Даконте белую норковую шубку с блестящими черными полосами – свадебный подарок ее родителей, Билли Санчес же полу­чил барашковую куртку (в ту самую зиму это был последний «писк моды») наряду с ключами от автомобиля, на которых не была указана марка производителя – это был сюрприз, под­жидавший его в аэропорту.

В зале для официальных лиц они встрети­лись со специально прибывшей дипломатиче­ской миссией. Посол и его супруга являлись давнишними друзьями семей Билли и Нэны, а посол, в довершение всего, был доктором, при­нимавшим роды у матери Нэны Даконте. Он встретил девушку с букетом таких пламенею­щих и свежих роз, что даже капельки росы вы­глядели на них ненастоящими. Немного сму­щающаяся своего раннего замужества, Нэна задорно расцеловалась с послом и его супругой и приняла розы. При этом она уколола свой пальчик шипом, однако тут же нашла очарова­тельный выход из положения:

– Я сделала это специально для того, чтобы вы, наконец, взглянули на мое кольцо, – сказала она.

И она угадала, поскольку все члены дипло­матической миссии пришли в единодушный восторг от блестящего колечка, наверняка по­думав про себя, что оно стоит сумасшедших денег, – причем даже не из-за бриллиантов, а вследствие того, что оно было старинной рабо­ты и в безукоризненном состоянии. И при этом совсем никто не заметил, что пальчик Нэны Да­конте стал кровоточить. Теперь в центре вни­мания оказался новый автомобиль. Посол рас­порядился доставить машину в аэропорт и, шутки забавной ради, обернуть его целлофаном и прикрепить сверху огромный золотой бант. Только Билли Санчес его разочаровал, напрочь не сумев оценить его чувство юмора. Он прямо-таки вожделел увидеть свое новое авто, а пото­му одним рывком сорвал целлофановую оберт­ку и... обомлел. Его взору предстала последняя модель «бентли» с поднимающимся верхом и сиденьями из натуральной кожи. Небо было подобно накидке пепельного оттенка, налетали порывы беспощадного ледяного ветра с Гуадаррамы, словом, стоять в такую погоду на улице было не слишком-то приятно, но Билли Санчес даже не чувствовал холода. Дипломати­ческая чета вынуждена была стоически пребы­вать на улице, поскольку Билли и в голову не могло придти, что люди мерзнут из одной толь­ко учтивости; он не успокоился до тех пор, пока не осмотрел всю машину вплоть до последнего винтика. Позднее, уже в автомобиле, посол специально сел рядом с ним, чтобы указывать путь к официальной городской резиденции, где был устроен торжественный обед. Его попытки обратить внимание Билли на наиболее значи­тельные достопримечательности пропали втуне, так как Билли Санчес был, вне всякого сомне­ния, совершенно поглощен своим автомобилем.

Ему еще не доводилось выезжать за пределы страны. У себя дома Билли пришлось переме­нить целую массу школ, причем как частных, так и государственных, безуспешно стараясь пройти все один и тот же курс вплоть до окон­чательного вылета в свободный полет, в качест­ве всеми признанного изгоя. Поначалу самый вид города, столь разнящегося от того, где он вырос, все эти кварталы пепельно-серых домов, окна которых были ярко освещены, хотя был день, деревья без единого листочка, безнадеж­ная удаленность от моря, – все это породило в нем ощущение собственной беззащитности, которое он изо всех сил стремился скрыть. Но немного позднее Билли бессознательно угодил в первую же западню, устроенную забвением. Неожиданно город захватила безмолвная ме­тель, случившаяся в ту зиму впервые, и когда после обеда молодожены вышли из посольского дома, чтобы тотчас следовать дальше во Фран­цию, они обнаружили, что город утопает в бле­стящем снегу. И тогда Билли Санчес позабыл про свою машину и прямо посреди улицы, на глазах у всех, рухнул на оснеженную землю; он испускал ликующие вопли и запускал при­горшни снега в небеса, подставляя свои волосы под снежную пыль.

А после метели наступил прозрачный пол­день, молодожены выехали из Мадрида, и толь­ко тогда Нэна Даконте заметила и поняла, что ее палец так и не перестал кровоточить. Она очень удивилась, поскольку еще совсем недав­но ей пришлось аккомпанировать на саксофоне супруге посла, обожавшей после официальных обедов отвести себе душу за исполнением оперных арий на итальянском языке, и безы­мянный палец ее практически не беспокоил. Позднее указывая мужу, как можно наикрат­чайшим путем достичь границы, она непроиз­вольно посасывала свой пальчик всякий раз, как он принимался кровоточить. Лишь когда они оказались в Пиренеях, она подумала, что неплохо бы найти аптеку. И тут ее сморил глу­бокий сон (последние дни ей и поспать-то как следует не удалось), а проснулась она от жутко­го ощущения, что их автомобиль движется по воде, и довольно продолжительное время даже не вспоминала про свой палец, обмотанный платком.

Часы, светящиеся на панели автомобиля, указывали самое начало четвертого. Нэна по­пробовала сообразить, как много километров они за это время проехали, и поняла, что у них за спиной остались Бордо, Ангулем и Пуатье, а теперь они минуют Луарскую плотину, которая была напрочь затоплена водой. Сквозь туман пробивался лунный свет, поодаль виднелись очертания замков словно бы из историй о при­видениях. Знавшая эти места как свои пять пальцев, Нэна прикинула, что до Парижа оста­лось всего около трех часов езды, а у Билли Санчеса усталости не было ни в одном глазу.

– Ты у меня сумасшедший, – сказала она ему. – Свыше одиннадцати часов за рулем и даже не перекусил ни разу.

Ее муж до сих пор витал в облаках, упоен­ный ездой на своем новеньком автомобиле. Хо­тя в самолете Билли почти глаз не сомкнул, он ощущал себя свежим и бодрым, будучи гото­вым к рассвету въехать в Париж.

– После того обеда в посольстве я еще со­всем не успел проголодаться, – признался он и вдруг неожиданно добавил: – Тем более, что в Картахене народ едва начал валить из киноте­атра. Там сейчас где-то около десяти.

Но все-таки Нэна Даконте не могла изба­виться от опасения, что он устанет и уснет за рулем. Она распаковала одну из множества ко­робок с подарками, врученными им в Мадриде, и поднесла к его губам кусочек засахаренного апельсина, но он резко отстранился.

– Мужчины отвергают сладкое, – заявил Билли.