Писателя — потомка декабриста

А. Т. ЧЕРКАСОВА

№ 1. Барон Иван Петрович Черкасов — отец декаб­риста, секунд-майор, белевский помещик.

№ 2. Мария Алексеевна Кожина — мать декабриста, первая жена барона Ивана Петровича Черкасова.

№ 3. Петр Иванович Черкасов — старший брат декаб­риста. Родился 22 сентября 1796 года, умер 12 февраля 1867 года. Участник Отечественной войны 1812 года, по­ручик, адъютант генерала Бороздина, впоследствии от­ставной полковник. До конца жизни сохранил дружеские связи в высших кругах светского общества. Много спо­собствовал облегчению участи младшего брата — декаб-|риста в ссылке. Будучи другом губернатора Таврической убернии, выхлопотал ему перевод на Кавказ. После от-зытия наказания в Кавказском корпусе П. И. Черкасов эывал в Крыму («Декабристы в Крыму», «Крымская ■правда», № 284/15684, 3 декабря 1975 г. В. Русин).

№ 4. Барон Алексей Иванович Черкасов — декабрист, лладший сын барона Ивана Петровича Черкасова и Ма­ши Алексеевны Кожиной. Родился 15 ноября 1799 года, /мер в апреле 1855 года, поручик квартирмейстерской 1асти. Воспитывался в Московском университетском ^пансионе и Муравьевской школе колонновожатых. Член '.Северного (1824) и Южного обществ. Был арестован ' делу декабристов и доставлен из Тульчина в Петербург

387

III

Полина Черкасова-Москвитина

жандармским унтер-офицером Любенко 17 января 1826 го­да на главную гауптвахту. А 18 января переведен в Петро­павловскую крепость («Посадить по усмотрению и содер­жать хорошо», — помечено рукой императора на его деле). 10 июля 1826 года осужден по 7-му разряду и по конфир­мации приговорен в каторжную работу на 2 года. 22 ав­густа срок сокращен до 1 года.

После приговора он оставался в Петропавловской крепости и поступил в Нерчинские рудники 15 апреля 1827 года. По отбытии каторжных работ в апреле 1828 года обращен на поселение в г. Березов Тобольской губернии. Затем его разрешено было перевести в город Ялуторовск (доклад от 25 ноября 1832 года). И снова пять лет ссылки. Разрешено определить рядовым на Кавказ, зачислен в Тенгинский пехотный полк 28 июля 1837 года.

Судя по послужному списку в Кавказском гарнизоне, здесь у декабриста Черкасова имеется тайный покрови­тель. В августе 1838 года он произведен в унтер-офицеры. 3 мая 1839 года переведен в Кабардинский егерский полк. 30 сентября 1840 года произведен в юнкера и 22 июля

1842 года — в прапорщики. 27 января 1843 года — уволен
со службы с обязательством проживать безвыездно в
имении мачехи Пелагеи Андреевны (урожденной Полон­
ской) в селе Вольрдькове Белевского уезда. 2 октября

1843 года ему дозволено отлучаться в Орловскую губер­
нию, где он купил себе имение. А затем и в разные губер­
нии для управления делами мачехи и ее детей (10 апреля

1844 года). 22 февраля 1851 года ему разрешен приезд в
Москву.

Итак, 25 лет прошло с момента восстания декабрис­тов. Многих уже нет в живых. Барон Алексей Иванович Черкасов 26 сентября 1854 года женится на дочери майо­ра баронессе Елизавете Вячеславовне Коти (рождения 1817 года). 7 августа 1855 года от этого брака рождается дочь Марья. На семью были распространены льготы, предоставленные амнистией 26 августа 1856 года.

Но декабрист барон Алексей Иванович Черкасов не доживает до амнистии, так же как не доживает он и до рождения своей дочери Марьи. ""Д

388 ^

Z

Полина Черкасова-Москвитина

Алексей Иванович Черкасов умер в апреле 1855 года. (Все сведения взяты из книги «Алфавит декабристов», том 8 — «Восстание декабристов».)

«ДЕКАБРИСТЫ. 86 ПОРТРЕТОВ».

Пояснительный биографический текст приват-доцента

Московского университета П. М. Головачева.

Издание М. М. Зензина. Москва, 1906 год.

Черкасов А.И. — барон Алексей Иванович Черкасов, поручик квартирмейстерской части принадлежал к Юж­ному обществу, был признан виновным в знании об мысле на цареубийство и в принадлежности к тайному обществу со знанием цели. Причислен к 7-му разряду и осужден на четырехлетние каторжные работы, а затем на вечное поселение в Сибири. Черкасов, сын зажи­точного помещика Белевского уезда Тульской губернии, родился в 1799 году и, получив прекрасную домашнюю подготовку, поступил в Муравьевскую школу колонново­жатых, где учился превосходно и всегда был в первом де­сятке.

Через год пребывания в каторжных работах Черкасов поселен на 20 лет в г. Березов (Тобольской губернии) вместе с Ентальцевым и Фохтом, куда и прибыл летом 1828 года.

Березов того времени, по рассказам самого Черкасова, состоял из нескольких десятков бревенчатых домиков, каменного острога, казначейства и двух церквей. Две сотни душ составляли население этого отдаленного се­верного городка, где самовар в обиходе Черкасова и его товарищей уже был роскошью и где только употреб­ление теплой оленьей крови и рыбьего жира спасало их от скорбута в бесконечные недели непрерывных лютых морозов.

Березовский городничий оказался грубым, вечно полу­пьяным солдатом и стал сильно притеснять Черкасова и его товарищей, которые ежедневно утром и вечером обя­заны были являться к нему и выслушивать от него грубую брань даже за несколько минут опоздания.

390

ЛИЛОВЫЙ САД

В Березове Черкасов начал было заниматься бесплат­ным обучением местных детей, и в его маленькой школе собралось уже до десятка учеников, но полуграмотный городничий нашел это незаконным, кричал на Черкасова и даже посадил его на один день в тюрьму.

Как и некоторые другие декабристы, Черкасов лож­ным доносом был обвинен в мятежных замыслах про­тив правительства, но расследование, произведенное по этому поводу генерал-губернаторскими чиновниками, ра­зоблачило только лживость доноса и подтвердило симпа­тии населения к Черкасову и двум его товарищам по ссылке.

С 1832 года Черкасов начал хлопотать о переводе сво­ем из Березова в какой-либо из южных округов губернии, так как суровый климат Березова наделил его ревматиз­мом, признаками ипохондрии и угрожал чахоткой. Об-дорский врач Петелин в выданном свидетельстве удосто­верил, что Черкасов «темперамента меланхолического, телесного сложения посредственного, постоянно тоскует, имеет стремление к уединению, желтый цвет лица, впа­лые глаза, раннее выпадение волос и, по всем признакам, страдает воспалением печени и селезенки».

Вообще жизнь Черкасова в Березове была настолько сурова и тяжела, что им не раз овладевала мысль о само-

■     убийстве, от чего его спасало христианское чувство, сме-
1-нившее идеи энциклопедистов, раньше оказавших влия-
|ние на его ум. Вследствие особых условий жизни в
'Березове мистицизм, всегда не чуждый Черкасову, раз-

■    вился в нем в сильных размерах. Он получил глубокую
веру в сибирских шаманов, владевших, по его мнению,

[еще никому не известными тайнами. Он передавал об 1 этом множество фактов, поразивших его своей таинст-! венностью и необъяснимостью.

Переведенный 4 марта 1833 года в Ялуторовск, Черка­сов повел там такой же скромный образ жизни, каким от­личался и в Березове.

С материальной стороны он был хорошо обеспечен

теми средствами, которые посылал ему отец. Свой

; пятнадцатидесятинный надел он отдавал ялуторовским

391

III

Полина Черкасова-Москвитина

товарищам по ссылке, занимавшимся сельским хозяй­ством.

В 1837 году Черкасов был определен рядовым в Тиф­лис. Освобожденный от военной службы, Черкасов вер­нулся на родину, и его брат Петр Иванович, к которому после ссылки Алексея Ивановича перешла его часть, воз­вратил ее последнему.

Возвратившись в Россию, Черкасов увлекся спири­тизмом. По одним известиям, Черкасов дожил до ос­вобождения крестьян, а по возвращении с Кавказа же­нился и был счастлив в супружестве. По сведениям барона Розена, А. И. Черкасов скончался в Москве в 1865 году.

ПРИВАТ-ДОЦЕНТ

МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

П. М. ГОЛОВАЧЕВ

№ 5. Первая жена декабриста — сибирячка, имя неиз­вестно.

№ 6. Андрей Алексеевич Черкасов — единственный сын декабриста, рожденный в г. Березове между 1828 и 1832 годом.

№ 7. Жена Андрея Алексеевича Черкасова■— сиби­рячка, имя не установлено.

№ 8. Авдей Поликарпович («Дед Авдей»), фамилия не установлена, двоюродный брат (по матери) сына декаб­риста, сохранивший остатки библиотеки декабриста. Умер в 1948 году в деревне Сухонаково Красноярского края Даурского района. На нескольких книгах из этой библиотеки я лично (П. Москвитина) в 1951 году читала надпись: «Видал — Лепарский». По рассказам односель­чан, книги эти были переданы «Дедом Авдеем» школьной библиотеке. Но сама школа еще только отстраивалась. А на месте сгоревшего в 1930 году пятистенка, в котором жили двоюродные братья Андрей Поликарпович и Зино­вий Андреевич, тоже отстраивался новый дом. После пожа­ра Зиновий Андреевич переехал в село Потап^во Даур­ской волости, где и родился будущий писатель А. Т. Чер­касов.

392

ЛИЛОВЫЙ САД

№ 9. Елизавета Вячеславовна Коти — вторая жена де-абриста.

№ 10. Марья — законная дочь декабриста от второго эака, пользовалась льготами после амнистии 1856 года, родилась 7 августа 1855 года, уже после смерти отца-де-абриста.

№11. Зиновий Андреевич Черкасов родился в 1879 го- /, умер в 1935 году, внук декабриста Алексея Ивановича [еркасова, дед писателя Алексея Тимофеевича Черкасо­ва, сформировавший его писательское мировоззрение и предавший ему изустно предание рода о беглом каторж-шке.

№ 12. Жена Зиновия Андреевича Черкасова — сиби-эячка, имя не установлено.

№ 13. Петр Зиновьевич Черкасов — старший сын Зи-ювия Андреевича, матрос, погиб на крейсере «Варяг».

№ 14. Надежда Зиновьевна Черкасова — старшая дочь Зиновия Андреевича, умерла в 1946 году.

№ 15. Павел Зиновьевич Черкасов — второй сын Зино-|вия Андреевича. Воевал в Отечественную войну 1941 года^ шогиб на фронте.

№ 16. Тимофей Зиновьевич Черкасов — третий сын |3иновия Андреевича, отец писателя, погиб в 1938 году.

№ 17. Андрей Зиновьевич Черкасов — четвертый сын, ^кузнец, умер в конце войны.

№ 18. Марья Зиновьевна Черкасова — младшая дочь 5иновия Андреевича, умерла в 1985 году.

№ 19. Евдокия Фоминична Ткаченко — мать писате-1я, украинка, родилась в 1895 году, умерла в 1977 году.

ДЕТИ ТИМОФЕЯ ЗИНОВЬЕВИЧА ЧЕРКАСОВА И Е. Ф.ТКАЧЕНКО:

№ 20. Алексей Тимофеевич Черкасов — писатель — |праправнук декабриста, автор трилогии «Хмель», «Конь рРыжий», «Черный тополь» и других произведений. Ро-|дился 2 июня 1915 года, умер 13 апреля 1973 года.

393

№ 21. Анна Тимофеевна Черкасова — сестра писате­ля, родилась 30 декабря 1918 года.

№ 22. Николай Черкасов — умер трех лет.

№ 23. Николай Черкасов — погиб в 1943 году.

№ 24. Иния Черкасова — умерла пяти лет.

№ 25. Геннадий Черкасов — умер пяти лет.

№ 26. Полина Дмитриевна Черкасова-Москвитина — вдова и соавтор писателя — потомка декабриста.

№ 27. Алексей Алексеевич ЧЕРКАСОВ — сын писателя.

№ 28. Наталья Алексеевна ЧЕРКАСОВА — дочь писа­теля.

№ 29. Дарья Михайловна Богачева-Черкасова — внуч­ка писателя.

№ 30. Алина Алексеевна ЧЕРКАСОВА — внучка писа­теля.

№ 31. Марина Викторовна ЧЕРКАСОВА — вдова сына писателя.

№ 32. БОГАЧЕВ Мих. Мих. — муж дочери писателя.

№ 33. Руденко Яков Георгиевич — муж сестры писа­теля.

№ 34. Любарская Любовь Яковлевна — племянница писателя.

№ 35. Любарская Лада Андреевна — внучатая племян­ница писателя.

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

ЛАСТОЧКА

Лирическая повесть

«Ты помнишь? Помнишь?» — слышу голос Времени, как звук струны под пальцами.

О чем звенит струна?

ПОПУТЧИЦЫ

«Ты помнишь? Помнишь?» — выстукивают вагонные скаты.

Я никак не могу понять, что я должен вспомнить именно сейчас, в пути из Красноярска на станцию Клю-венная.

В вагоне ночной полумрак. Я сижу на нижней полке и;мотрю в проталину оледенелого окна.

А там, за окном, мелькают путевые огоньки, как будто мчатся в прошлое светлые минуты.

Огонек за огоньком. Минута за минутой. Мимо, мимо. Мелькнет огонек и канет в вечность.

Поезд останавливается на каждой станции и даже на оюкпостах. Пассажиры меняются. Одни уходят, другие, разгоряченные морозом, в тяжелых зимних одеждах, вва­ливаются в вагон, и тогда начинаются поиски свободного места.

В купе сибиряки. Это видно по тому равнодушию к морозу, какое бывает только у сибиряков. Никто не за­глядывает в оледенелое окно и не прислушивается, как там бьется свирепый мартовский ветер, точно пытается прорваться в теплый вагон и дохнуть стужей: не радуй­тесь, мол, марту, зима еще не ушла с ледяного престола, ечером в Красноярске было тридцать семь ниже нуля, это в ночь на пятое марта!

Скоро станция Клюквенная, и мне надо найти попут-иков в Харламовск. Чего ради торчать на станции! Впе-еди — Харламовск, встреча с партизанами времен граж-днской войны. В этом году — сорокалетие Октября, и я:очу написать про партизан Заманья.

Но почему у меня такое чувство, будто я еду к себе

397

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

домой, в далекое детство? Будто совершаю путешествие в Прошлое?

От Вчерашнего остаются воспоминания, но они всег­да Сегодняшние — с новыми словами, с новыми чувства­ми; обновленные, но не повторенные.

И все-таки вагонные скаты выстукивают:

«Ты помнишь? Помнишь?..»

В углу на нижней полке проснулась женщина в бели­чьей шубке.

— Что вы сказали? Клюквенная?

— Нет, я ничего не сказал.

— А! Извините. — Женщина опять откинулась в угол.

С верхней, противоположной полки раздается тяже­лый храп. Торчит лиловый нос, похожий на баклажан.. А прямо надо мной свешивается маленькая женская рука. Кажется, девичья. Тонкие, чуть согнутые пальцы. Рука покачивается от движения вагона, будто с кем прощается. Со вчерашним днем, что ли? Или с розовыми грезами? Я хочу потрогать руку, сжать пальцы и отпустить. Просто так. Белеют полумесяцы ногтей. Рука покачивается, пока­чивается. Я хочу, чтобы она была нежной, ласковой, милой и какой-то особенной. Но рука исчезает. Девушка, наверное, повернулась на другой бок. И мне жаль, что я так и не осмелился дотронуться до тонких пальцев.

Лиловый нос продолжает выводить рулады. Проводница громко возвестила:

— Скоро станция Клюквенная!

А поезд шел. За окном черно, как в глубоком колодце. Женщина, кажется, не слышала голоса проводницы.

— Гражданка! Станция Клюквенная!

— Клюквенная?

— Сейчас подъедем.

— Спасибо.

Женщина встряхнулась, встала, выдвинула из-под
полки чемодан в чехле, потом начала будить девушку, чья
рука недавно свешивалась надо мной.               е

— Гутя! Гутя! Проснись, пожалуйста, Клюквенная.
Гутя!

— Что еще? Кто это? А, мама, Клюквенная?
Я спросил у женщины:

398

ЛАСТОЧКА

— Не скажете: от Клюквенной далеко до Харламов-
ска?

— Вы тоже в Харламовск? Километров пятьдесят.

— Как с транспортом?

— Если шоссе не замело — грузовое такси пойдет в
шесть утра, — ответила женщина в беличьей шубке. — Ну
а если замело — можно доехать с попутной машиной из
автороты. Да шоссе перемело, наверное. Всю ночь свис­
тит ветер. А если ветер — лбом прошибают дорогу, как
говорят шоферы.

С полки спустилась тоненькая, совсем юная девушка в гарусной вязаной кофточке, в черной юбке, в белых че­санках. Губы у нее подпухли от сна и оттопыривались, как у ребенка. Кудрявые золотистые волосы рассыпались по плечам, и она их прибирает ладонями. Движения у нее полусонные, медлительные. Она спрашивает у матери: ночуют ли они в Уяре у каких-то знакомых или сразу по­едут в Харламовск?

— Что же мы будем беспокоить людей среди ночи? —
отвечает мать. Голос у нее тихий, переливчатый и чуточку
грустноватый. Она вся так и тянется к дочери. — Ты не
растеряла шпильки? — И сама стала искать шпильки на
полке.

— Как мы поедем? — спрашивает дочка.

— Если у вокзала нет машины, пойдем в автороту. —
И, взглянув на меня, женщина спросила: — И вы тоже?

— Давайте. Компанией веселее.

Дочь сняла с полки пальто, которым укрывалась.

— Ты надень мою шубку.

— Еще что! — надула губы дочь.

— Тогда пододень мою кофту. Мороз ведь.

— Не замерзну, мама. Не беспокойся, — глухо и как-
то странно отчужденно ответила дочь, надевая пальто.
Мать сама хотела повязать голову дочери пуховым плат­
ком, но дочь решительно отвела ее руки.

Суета, полумрак. Приближаемся к станции.

Женщина взяла чемодан в парусиновом чехле; дочь —;сетку с продуктами и какой-то сверток. Держалась она диковато, угрюмо, стараясь избавиться и от опеки мате­ри, и от всяких разговоров.

399

111

■

 

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

А рука ее показалась мне такой нежной, милой!..

Сейчас она спрятала руки в шерстяные перчатки, да и сама точно залезла в раковину, как устрица.

Вышли в холодный тамбур.

Поезд все шел. Показались реденькие огни. Мороз, мороз. Рельсы визжат сухо. Поезд приняли на пятый путь между двумя товарными составами.

Идем в обход товарняка. Девушка на шаг впереди, за нею мать и я.

У одного вагона раздвинута дверь. Девушка останови­лась и смотрит внутрь, в пустоту вагона.

— Ты что, Гутя?
Никакого ответа.

— Пойдем, Гутя!

Девушка вдруг сорвалась и побежала, рыдая. Вот так чудеса! Что она там увидела, в пустом вагоне? Я заглянул. Никого. Пустота, и черно, черно.

Странно!..

На перроне ни души. Снег не скрипит под ногами, а тоненько пищит: «сссорок, сссорок!..»

Дочь и мать задержались возле входа в вокзал.

— Надо же позвонить в автороту, — говорила мать.

— Я сказала: в вокзал не пойду. Иди и позвони.

— Что же ты будешь мерзнуть?

— Не замерзну.

— Да ты же только что из больницы. И ноги у тебя...

— Иди, я подожду, — перебила дочь.
«Ну, характер!» — подумал я.

Женщина попросила меня позвонить в автороту.

— Узнайте, пожалуйста, пойдет ли грузовое такси в
Харламовск. Если нет, надо узнать, когда выйдет любая
машина.

В зале ожидания — сонное царство. На деревянных диванах вповалку спят одетые детишки, женщины, муж­чины..

Из железной коробки телефона, висящего на стене, — ни гудков, ни треска, ни змеиного шипения. Тишина! Вернулся на перрон.

— Не дозвонился. Испорчен телефон, что ли?

— Пойдемте так.

400

ЛАСТОЧКА

— Далеко?

— На окраине Уяра. Километра три.

— Интересно: станция Клюквенная, а город — Уяр.
Почему?

 

— По старой привычке, однако. Когда строили желез-
:ую дорогу, Уяра, думаю, еще не было, — ответила жен­
щина.

— Давайте я понесу чемодан.

— Что вы! Он не тяжелый.

- Я все-таки взял у нее чемодан, и он оказался увесис-ш — здорово руку оттянул.

Гутя на шаг опередила нас. Она будто не терпела, ы кто-то шел рядом с ней. Ну, характер!..

2. ШОФЕР СУББОТИН

Три часа ночи. Мороз и звезды. Висит луна.

После дымного и чадного города воздух в сельской естности казался особенно вкусным.

Запомнился светлый сияющий простор. Звезды были похожи на зеркальные осколки, беспорядочно разбросан­ные по всему куполу. Звезды!..

Что они собой представляют? Далекие миры? Обжи­тые планеты? Бесчисленные солнца Вселенной?

Они меня всегда смущают, звезды. Помню, в детстве я боялся их почему-то. Вижу себя на зароде сена. Лежу и смотрю в небо. Звезды приблизились к моим ресницам тоненькими ниточками лучиков. Я их боюсь, этих лучи­ков, и хочу крикнуть дедушке, чтобы он проснулся. Но я не кричу, а мужественно выдерживаю натиск звезд. Их рее больше и больше. Они тянутся ко мне со всех сторон, лутывают, как витками пряжи. И вдруг одна из звезд па­дет. Срывается, как горящий уголек, и летит вниз — ма-юхонькая, сгорающая в пространстве. Еще одна звезда адает, и я кубарем скатываюсь с зарода... и реву во всю "лотку. Чего я испугался? Или мне жаль было сгоревших

401

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

звезд? Может, я тогда подумал, что вот, мол, лежу на за­роде сена и вдруг сорвусь в бездну и сгорю. А я хотел жить, жить!..

Еще вспомнил, как мы ловили падающие звездочки с Гутей. Да, да, с Гутей. С милой, незабвенной Гутей. И эту строптивую девушку тоже зовут Гутей? И она похожа на ту Гутю! Или мне так кажется?

...Вижу, как сейчас: мы стоим с Гутей на крутом бере­гу Енисея и смотрим в звездное небо.

—Давай поймаем звездочку, — говорит она.

—Вот еще выдумала! Разве звезду поймаешь? — Пар­
нишка я был земной, на ржаной закваске замешанный.
Куда мне до ловли звезд!

—Летит, летит! Чур, моя, — кричит Гутя и держит ла­
дошки: туда должна упасть звездочка. И конечно, звез­
дочка не долетела до земной Гути!..

 

— Давайте я понесу ваш саквояж, — говорит женщина
в беличьей шубке.

— Да что вы! В моем саквояже весу три фунта. Стопка
бумаг, две книги, полотенце, мыло и зубной порошок.

— В командировку едете?

— Да. Хочу встретиться с бывшими партизанами и,
может, что-нибудь напишу к сорокалетию.

— Из газеты?

— Да нет. Просто писатель.

— Писатель? И у вас есть книги? Или только начи­
наете?

— Писатели — народ такой: всю жизнь только и дела­
ют, что начинают. — И я назвал себя.

Женщина чуть замедлила шаг и резко взглянула на меня. Чему она так удивилась? Говорит, читала мой ро­ман и книжку повестей и рассказов. Голос у нее стал как будто глуше.

— В романе у вас «город на Енисее» — Красноярск?

— Он самый.

— Я так и подумала. Только проспект Мира ничуть не
похож на Невский в Ленинграде. Куда до Невского! Там

402

ЛАСТОЧКА

что ни дом, то музей. Пройдешь по Невскому, и шея болит.

Это верно. На Невском так: шея болит.

— А вот про гору Талгат хорошо написано. И правда,
Талгат величественный. Я так и вижу Талгат. Синий ды­
мок над Даурском. В романе у вас Елинск, кажется.

Я пристально посмотрел на женщину. Она опустила глаза.

Моя землячка? Кто же? Кто?

«Ты помнишь? Помнишь?» — долбит меня изнутри какой-то дятел, и я решительно отмахиваюсь: «Не помню! la в самой Потаповой я не был с тридцатого года», спрашиваю:

— Вы что, бывали в Потаповой?

Женщина ответила так тихо, что я едва расслышал:

— Давно еще. Очень давно. Гостила у тетушки.

— Я потаповский уроженец, — намекаю.
Женщина не отозвалась — не назвала ни своей фами-

|лии, ни тетушкиной. Примолкла и ускорила шаги, чтобы |поравняться с дочерью.

Кто же она? Кто?

Вчерашнее молчит. Оно отговорило, отшумело и толь-со иногда напомнит о себе, как эхо в горах. Ты подал голос минуту назад, а эхо только сейчас вернуло его. И ты не узнаешь собственного голоса. Эхо никогда не повторя­ет с точностью, а несет нечто свое, похожее, приблизи­тельное.

Чья же она? Чья?

Скорее всего Скрипалыцикова. У них было много родственников за пределами деревушки Потаповой. Они меня помнят. Скрипальщиковы!.. Еще как помнят!.. Но ведь это же было так давно!

Вот и база автороты. Обширный двор. Автомашины всюду — разные, всякие. Они, как причудливые велика­ны, погрузились в волшебный сон. Туполобые, заинде­вевшие, громоздкие. Мне кажется, они о чем-то думают. Это, наверное, про них говорят шоферы: «лбом прошиба-

403

11

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

ют дорогу». И в самом деле, лбы у них крепкие, желез­ные. Выдержат.

У одной автомашины — трехтонки — трепещет рыжее пламя, как девчоночья косичка. Шофер в белом полу­шубке копается в моторе, выпятив спину.

Мы прошли в контору автороты — в диспетчерскую. Прокоптелая комнатушка с низким потолком забросана окурками. Посредине краснеет чугунная печка. Она то­пится отработанным маслом. Сонный диспетчер за гряз­ным, обшарпанным столом сообщил, что дорогу в Харла-мовск перемело и что «клин» потянут только к вечеру.

— Если Субботин согласится пробить дорогу, тогда
уедете, — пообещал диспетчер.

Гутя, как только вошла в диспетчерскую, сразу же спряталась в угол, в тень. И мать с нею.

Чувствую, женщина смотрит на меня из темноты, а я не вижу ее.

Неужели Скрипалыцикова?..

Появился Субботин, тот самый шофер, что возился возле мотора в ограде, и будто заполнил собой всю кон­торку.

— До Харламовска пробьюсь, — гудит Субботин ба­
сом, — а до Талой — нет. Что я вам, бульдозер, что ли?
Пусть старый Гук пробивает.

— Гук вечером вернулся из Тасеевой. Утром выедет в
рейс вслед за тобой.

Они долго препираются, что-то доказывают друг ДРУ^ГУ, и наконец Субботин получает путевку, в которую диспетчер вписал трех пассажиров.

Идем все вместе к машине, возле карбюратора кото­рой танцует пламя. Субботин убирает горящую паклю и говорит мне, что он теперь разогревает мотор по новому методу. Горячей водой заливает не радиатор, а рубашку блока.

— А то ведь как получалось: зальешь кипятком радиа­тор, а вода в трубках тут же остынет. Почему? А потому, что радиатор приспособлен не для сохранения тепла, а совсем наоборот.

И вот великан проснулся. Взревел, как бык. Все его

404

ЛАСТОЧКА

мощное тело затряслось, как в лихорадке. Может, он не­доволен, что его разбудили среди ночи?

— По заносам, знаете, какая поездка? — бурчит Суб­
ботин. — Это же как на фронте. В точности. Было дело,
поездил по фронтовым дороженькам. Навек запомни­
лись. Три машины вдребезги, а я вот — дома. Порядок.
В Семнадцатой гвардейской от первого до последнего дня

юйны.

Из воспоминаний Субботина еще не ушла война.

— Давно шофером? — спрашиваю.

— С осени тридцатого. Еще на АМО мял степь в Хака­
сии.

— Шофер бывалый!

— Тертый. — И, взглянув на женщин: — Ну, давайте
размещаться. Женщин придется взять в кабину. Такое
дело, браток. Женский пол. Ничего не попишешь.

Я успел перехватить взгляд Гути. Надо было видеть,:ак смотрела она со стороны на шофера Субботина! 'С ужасом, страхом, с отчаянием. И как только Субботин распахнул дверцу кабины, она попятилась, приговаривая: ■«Нет, нет, нет!»

— Что ты, Гутя? Что?

— Не поеду в кабине, — отрезала Гутя.
Даже шофер и тот удивился.

— Любопытно! Кабина, конечно, не горница. А нос
будет на месте — не отморозите.

— Я поеду в кузове.

— Гутя!

Строптивая Гутя зашла с другой стороны машины и полезла в кузов.

— Там лежит доха моя. Надень ее, красавица. Иначе
|.не доедешь до Харламовска.

— Придется мне лезть в кузов, — сказала женщина. —
Она же там замерзнет.

— Нет, нет! — крикнула Гутя. — Если ты не поедешь в
кабине, я совсем не поеду.

Шофер захохотал:

— Вот девка! Ей дают рубль, она кричит — дайте три
копейки. Бывает же такое!

Кое-как уселись. Женщина в кабину с шофером, а я в

405

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

кузов. Гутя сразу же отодвинулась в противоположный угол и поглядывала в мою сторону, как звереныш. Ну и дикарка!..

Субботин разворачивает машину, чтобы вывести в во­рота. Резиновые скаты жестко мнут утоптанный снег, и он зло скрежещет, будто трется железо о железо. Два ру­кава света метнулись по всей базе автороты. Лбистые ве­ликаны прощально мигнули бельмами сотен фар и опять погрузились во тьму тихих сновидений.

— Наденьте доху! — кричу я Гуте, и сразу точно мол­
ния сверкнула — таким взглядом одарила меня молчали­
вая Даная. — Ну что ты так дичишься? Тебя прогвоздит в
этом пальтишке, и ты опять захвораешь, — говорю я ей
нарочито резко. «С ней только так и надо разговари­
вать, — думаю я. — Ишь, надула губы. Мать перед ней
стелется дымом, а она готова пинать ее».

Машина резко накренилась на повороте, и я перека­тился в угол кузова к Гуте. Как она взглянула! Бог мой!

— Да ты не бойся, я не волк — не укушу. Я в доху тебя
одену. Хотя бы ради твоей матери. Понимаешь? — И без
лишних слов накинул ей пропахшую бензином и автолом
доху на голову и спину.

Молчит. Руки засунула в рукава и вся сгорбилась, точно доха легла на нее стопудовым грузом. Я сел рядом и накинул себе на спину валявшийся в кузове брезент.

Белое равнинное безмолвие.

Мороз действительно лютый. Прижигает щеки и руки, словно каленым железом. Я чувствую, как меня пробира­ет насквозь — от макушки до пальцев ног в валенках.

Ледяные минуты на ветру тянутся нудно — целую веч­ность.

Идет ровное, тщательное выскобленное ветром шоссе. Но вот оно покатилось под уклон, и тут началась беда. Шофер попросту таранил снежные заносы. Машина под­прыгивала, как норовистый жеребец. Визжала, трещала, а мы с Гутей бились друг о друга. Я обхватил ее правой рукой, а левой держался за борт, и все-таки нас переки­дывало из стороны в сторону.

— Ну дорога, черт бы ее подрал!

ЛАСТОЧКА

Гутя не жалуется. Ей, кажется, все равно, как бы ее ни;ало и куда бы ее ни бросало.

— Не замерзла? — спрашиваю.

— Н-нет.

— А у меня пальцы ног начинают прихватывать.

— И... у меня... тоже.

— Ну вот. А говоришь — не замерзла. Ты же совсем
морозишь ноги в этих тонких чесанках.

— Они у меня и так были обморожены. И руки тоже.

— Вот еще девчонка! Что же ты не села в кабину? По­
стучать, чтобы остановились?

Она опять чего-то испугалась.

— Нет, нет, нет...

— Какая же ты несговорчивая! Вот что. Давай дохой
укутаю тебе ноги, а сами укроемся брезентом. На ветру
сейчас не сорок градусов, а все пятьдесят пять.

Она молчит. На все согласна. Я так и сделал. Укутал е ноги, и накрылись брезентом. Теперь мы рядышком. Я не вижу под брезентом ни ее лица, ни ее глаз, но чувст­вую ее жаркое дыхание.

Спрашиваю:

— Твоя мама Скрипалыцикова?

— Почему Скрипальщикова? Мельникова.

— Мельникова? Это она в замужестве стала Мельни­
ковой? А девичья фамилия какая? Скрипальщикова?

— Вот еще! С чего вы взяли? Она всегда была Мель­
никова.

— Всегда?

— Конечно, всегда.

— И твоя фамилия Мельникова?

— Н-нет. Это только мамы фамилия.

— Ну а твоя?

Гутя попыталась отодвинуться от меня, но нас опять тряхнуло, и мы стукнулись головами.

— Не больно?

— Нет.

— А у какой тетушки жила твоя мама в Потаповой?

— В какой Потаповой? Первый раз слышу. Это вы
обознались, наверно?

— Она сама сказала, что жила в Потаповой у тетушки.

 

406

407

11

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

А я там родился. Всех жителей деревни знаю. Вот и спра­шиваю, у кого она там жила?

— Мама никогда не говорила об этом.

Я подумал: как же так? Она же сама сказала, что жила у тетушки в Потаповой. Мельникова? Такой фамилии у нас в деревне не было. В этом я уверен. Мельникова? Постой, постой!

— А звать ее как, твою маму?

— Так же, как и меня.

— Так же, как тебя?!

Ее звать Гутя! Гутя! Это же она, она, она! Но что со мною? Отчего у меня так перехватило горло — слова ска­зать не могу. Гутя? Та самая Гутя!

«Ты помнишь? Помнишь?!»

Нет, нет, не может быть. Но имя, имя! Я звал ее Гутей. Она гостила у тетушки, учительницы. Олимпиады Пет­ровны. Тетушка такая полная, с родинкой на верхней губе.

Когда это было? Давным-давно! Осенью двадцать седьмого года — тридцать лет назад!

Гутя — мать Гути!

И дочь похожа на мать.

Но что с дочерью? Больная она, что ли?

Спрашиваю:

— Ты что так испугалась, когда на станции заглянула
в пустой товарный вагон?

Гутя резко откачнулась от меня, будто я ее ударил.

— Зачем вам? Зачем?! — вскричала она.

— Да так. Просто так. Там же ничего не было, в том
пустом вагоне, а ты испугалась и даже заплакала.

Молчит.

— Вы давно живете в Харламовске?

— Как родилась, так и живу.

— Большое село?

— Большое. Увидите.

— Отец в Харламовске работает?

— Ну зачем вам все это знать? Вот еще пристали!

Не очень-то разговорчивая Гутя-дочь! А я не мог не говорить. Вот тут, рядом, в кабине, Гутя-мать, которую любил в детстве! Она была моей первой ранней весной.

ЛАСТОЧКА

 чувствую, что и она сейчас думает обо мне. Что она ду-

|ает! И почему она не назвала себя сразу? Испугалась не-

шданной встречи, или что другое помешало ей? Счас-

гава ли она, Августа Петровна Мельникова? И почему

|на так и осталась Мельниковой? Кто ее муж?

Мороз жмет, лютует. Шофер ведет машину стороною  шоссе, подальше от заносов.

Выехали на паровое поле. Пашня щетинится гребня­ми окаменевшей пахоты.

Что за дорога по паровому полю — рассказывать нече-|то. Нас в кузове трясло, аж зубы цокали. И вдруг машина }куда-то ухнула и остановилась. Мотор работает.

Субботин вылез из кабины, сдвинул ушастую шапку 1.«а лоб, оглядывается.

Еще раз скрипнула железная дверца кабины, и вот — ^Августа Петровна. Она стала на подножку и заглянула в |_гжузов. Наши глаза встретились, и мы узнали друг друга. i-Я хочу что-то сказать и не могу. И она тоже испугалась и |позвала Гутю: не замерзла ли дочь?

— Нет, — коротко ответила Гутя.
Подошел шофер.

— Ну, граждане, тут мы, кажется, крепко сели. И как
я сюда заехал, не понимаю! Это же Мамушкина кривули-

I на, дьявол ее дери. В ноябре я залетел в эту же кривулину |и просидел часа три. А тут еще со мной девчонка ехала с |ребенком. Парень от нее сбежал из Харламовска, вот и |кинулась в погоню за ним. Он на машине Тишкова удрал |в Уяр, а я шпарил следом, да отстал. — И, что-то вспом- f нив, дополнил: — Ну и девка! Говорю ей: «Заморозишь Иэебенка, холера!» А она, дура, твердит одно: «Я его долж-' на догнать», — и все такое прочее...

Не помню, что еще сказал шофер. Случилось стран­ное и неожиданное. Гутя-дочь спрыгнула с машины и бы­стро пошла к шоссе. Гутя-мать за нею. Я слышал: «Гутя, Гутя! Гутя!» — но дочь не оглянулась, а потом побежала.

Они уходят все дальше и дальше, теперь уже по шоссе. Фигура матери в беличьей дошке сливается со снегом. Вот они совсем скрылись. Шофер тоже смотрит им вслед,

 

408

409

Алексей Черкасов, Полина Москвитина

ЛАСТОЧКА

 

потом повертывается ко мне и, вытаращив глаза, расте­рянно говорит:

— Да ведь это же она и есть, та самая девчонка, кото­
рая тогда со мной ехала в кабине!

— Да что вы, она сама ребенок! — усомнился я.

— Она, она! Побей меня гром, она! И Гутей звать. Она
самая. Потому она в кабину не села, чтоб я не узнал ее.

— Надо же догнать их! Куда они пошли?

— Это же не девка, гвоздь со шляпкой. Вот вылезем
на дорогу и газанем.

И вдруг как громом:

— А где же у нее ребенок?

По словам шофера Субботина, Гутя полюбила такого парня, который перекрутил не одну девчонку в Харламов-ске. Она поверила тому парню, бросила девятый класс и убежала с ним на прииск Мину. Парень там запил. Что ни день, то пьян. Ужас, как пил. Потом у молодоженов появился ребенок, сын, и они его назвали Сашей. Парень тот совсем сдурел: допился до того, что его выгнали с прииска. Звали его Геннадием Шошиным, а попросту — Гешка. Когда-то он работал худруком клуба в Харламов-ске, играл на баяне и даже сочинял маленькие пьески на злободневные темы — чаще сатирические. А потом... потом Гешку с треском высадили из Харламовского клу­ба. За что? Субботину неизвестно. И только одна-единст-венная понимала и любила его — Гутя Бурлакова, дочь бывшего харламовского председателя райисполкома.

С прииска молодожены переехали в Харламовск к ро­дителям Гешки. У стариков Шошиных Гешка был един­ственный, запоздалый сын. Мать, Елизавета Панкратьев-на, которую знал шофер Субботин, родила Гешку на тридцать девятом году жизни. Отец Гешки, Павел Васи­льевич, работает на сушилке в харламовском Заготзерно и не раз бывал в рейсах по колхозам района с шофером Субботиным.

Не зажился Гешка у отца и матери. После ноябрьско­го праздника, в прошлом году, Гешка подрался в клубе с каким-то парнем. Шошин угодил в милицию. Отец выру­чил сына, но дома заявил: пусть сын выбирает одно из

410

двух — либо пойдет работать в мастерские МТС, либо вот тебе порог, а за порогом — семь дорог, катись по любой.