Разные подходы к переводу романа на русский язык

    На русском языке «Заводной апельсин» наиболее известен в переводах Е. Синельщикова и В. Бошняка. В данной научно-исследовательской работе мы будем сравнивать именно эти два перевода и приемы, которые используют переводчики, для адаптации надсата на русский язык.

    Поскольку в двух этих переводах используются разные приемы, мы будем сопоставлять их друг с другом, и с оригиналом, но прежде чем приступать к этому, необходимо дать краткую характеристику обоим переводам.

    В переводе В. Бошняка, надсат представляет собой те же самые слова русского языка, но записанные латиницей. Имеются некоторые отличия от слов оригинального надсата, придуманного Энтони Берджессом для того, чтобы облегчить восприятие русскоговорящему человеку, например, слово «droog» превратилось в слово «drug», кроме того, слова надсата в данном переводе, по большей  части, изменяются по падежам и, в целом, согласованы с правилами русского языка. Это тоже было сделано для того, чтобы русскому читателю было легче воспринимать текст.

 «…переводчик вынужден прибегнуть к достаточно условному приёму выделяя в русском тексте слова, относящиеся к русскоязычному жаргону персонажей, латиницей, чтобы, во-первых, продемонстрировать их непосредственную перенесённость из текста оригинала, а во-вторых, заставить читателя слегка поломать над ними голову. Латиница нужна ещё и для того, чтобы эти «жаргонные» слова как можно резче отличались от тех же слов, но встречающихся в обычной, не жаргонной речи (в нейтральных описаниях, в речи взрослых персонажей и т.д.) Тем более что лексически полностью отграничить их невозможно, поскольку в основном персонажи в качестве жаргонных используют обычные русские общеупотребимые слова типа «мальчик», «лицо», «чай» и т.д. Это совершенно естественно, так как англоязычным подросткам нет смысла выбирать из всего русского языка какие-либо особые словечки – на жаргон годится любое иностранное слово, и в первую очередь как раз простое и наиболее употребимое» — говорил сам Бошняк о своем переводе.[6].

    Е. Синельщиков же подошел к переводу «Заводного апельсина» иначе. Если Бошняк принял решение оставить надсат в виде русских слов, записанных латиницей, таким образом, по сути, сохраняя второстепенный русский язык, то Синельщиков же подошел к адаптации надсата оригинальнее. Он решил заменить его полностью на сленг, слова, заимствованные из американского языка.

«Это – я, Алекс, а вон те три ублюдка – мои фрэнды: Пит, Джорджи (он же Джоша) и Кир (Кирилла-дебила)».[5]

    Примечательно, что в данном переводе также сохраняется игра слов из оригинала, хотя и принимает более вульгарный и грубый вид. Если в оригинале Dim подразумевалось как «темный» в значении «глупый», в переводе Синельщикова это принимает форму «Кирилла-дебила», тогда как в переводе Бошняка этого друга Алекса зовут Тём, что указывает на то, что он «парень темный, в смысле glupyi». Что примечательно, во всех трех вариантах имя этого персонажа могло указывать на его «русскость», Дим — как сокращение от имени Дима; Тём — как сокращение от имени Артем, Кир — как уточнил переводчик, «Кирилла-дебила».

    Одним из главных недостатков данного перевода является то, что в нем Е. Синельщиков использует американизмы, которые и тогда уже присутствовали в речи, а сейчас и вовсе могут подразумеваться как нечно само собой разумеющееся. Из-за этого его вариант надсата уже не выполняет тех функций, которые выполнял надсат в оригинале, поскольку читатель оригинального «Заводного апельсина» сталкивался с незнакомым языком, который учился понимать походу повествования.

    Впрочем, нельзя сказать, что Бошняк справился с этой задачей надсата. Да, написание на латинице затрудняет восприятие слов в тексте, но корневую основу слов составляют все те же, знакомые русскому читателю русские слова. Одним из удачных решений в переводе В. Бошняка было то, что в некоторых случаях он, как и Энтони Берджесс в оригинале, сокращал слова не так как принято, оставляя от них, например, суффикс.

«Если память мне не изменяет, я их заставлял, скажем, слово “старикашка” сокращать до “кашка”. Эту ухмылочку я почерпнул из оригинала. Там Бёрджесс — то ли нарочно, то ли по незнанию — делает похожие вещи» — говорил Бошняк в интервью.[6]

    Достаточно показательным моментом является эпизод, где Берджесс использует слово «horrorshow».

«I tried to smeck and said: «This must be a real horrorshow film if you’re so keen on my viddying it». And one of the white-coat vecks said, smecking: ‘Horrorshow is right, friend. A real show of horrors».[1]

Перевод Бошняка:

«Попытавшись усмехнуться, я сказал: – Ничего себе, obaldennyje, vidatt, вы мне фильмы показывать собираетесь, если так настаиваете, чтобы я смотрел их. – На что один из санитаров с улыбкой ответил: – Obaldennyje? Что ж, ты, брат, прав. Увидишь – обалдеешь, это точно!»[3]

Перевод Синельщикова:

«Я вымученно рассмеялся и заметил: – Наверное, это какой-то очень клевый фильм, если вы так беспокоитесь о том, чтобы я его посмотрел. – Ты прав, парень, – рассмеялся в ответ один из медмэнов, – Отличный фильм ужасов. Надеюсь, он тебе понравится».[5]

Мы видим, что в оригинале присутствует игра слов, причем она затрагивает оба языка. Как мы упоминали выше, слово «horrorshow» созвучно с русским словом «хорошо», что и подразумевает Алекс, однако, санитар его не понимает, полагая, что тот говорит о «шоу ужасов». И в переводе Синельщикова, и в переводе Бошняка санитар понимает Алекса. В пользу перевода Бошняка можно сказать, разве что, что игра слов относительно сохранена, но, в отличие от оригинала, санитар тут понимает сленг, на котором говорит наш главный герой.

    Одним из главных недостатков перевода Е. Синельщикова является то, что он переводил «Заводной апельсин» американского издания, то есть, ту самую версию произведения, где отсутствует двадцать первая глава. И хотя это не влияет на качество его перевода, для восприятия произведения в целом это играет большую роль. Каноничным считается перевод В. Бошняка и именно в его переводе «Заводной апельсин» можно приобрести в любом книжном магазине России.

    Возвращаясь к сравнениям переводов, мы можем отметить, что в переводе Синельщикова надсат теряет тот смысл, который ему, предположительно, заложил Берджесс, ведь в тексте оригинала, используя русский язык, он показывает угрозу Западу от Востока, в частности от СССР. В варианте Синельщикова ситуация приобретает ровно противоположный смысл, так как используются американизмы и слова сленга, пришедшие, как раз с Запада. Это, возможно, могло быть на руку Советскому правительству в те годы, учитывая разгар Холодной войны, но если вспомнить, сколько откровенных и жестоких сцен в «Заводном апельсине», с легкостью можно заключить, что особенно смысла-то в этом и нет, ведь произведения такого рода не были разрешены на территории Союза.

    При этом нельзя исключать того, что, несмотря на все недостатки, перевод Синельщикова выполнен весьма оригинально. Это, однако, не отменяет того факта, что использование в «Заводном апельсине» сленга уже идет вразрез с оригинальной   задумкой Берджесса отказа от сленга в принципе, потому что он, так или иначе, устареет. Сам Синельщиков объясняет свой подход следующим образом:

«Подобно Берджесу, кстати, пришедшему в литературу из мира музыки и создавшему новый язык молодежи будущего, в структуре которого, по мнению автора, должны были преобладать славяно-цыганские корни, я попытался передать «надсадский» язык русских тинэйджеров – смесь молодежных сленгов 60-х – конца 80-х годов, где доминируют словечки английского происхождения (что, кстати, является устойчивой тенденцией происходящего в нашем обществе языкового развития)».[5]

    Подход Синельщикова в теории действительно кажется вполне логичным, таким образом, должно было выйти так, что основным языком текста был бы русский, а дополнительным — английский, но с учетом того, что английский язык сейчас повсеместен, на практике все выходит не так гладко как в теории.

    В этом плане перевод В. Бошняка выглядит действительно более логично, поскольку надсат в нем выполняет те функции, которые выполняет и в оригинале: отделяет мир надцатых и взрослых, заставляет думать. Одним из преимуществ перевода Бошняка, конечно, является то, что он перевел «Заводной апельсин» полностью, все три части по семь глав.

Вот что говорит Бошняк о своем переводе:

«В других переводах, насколько мне известно, это обыгрывалось достаточно тривиально и неудачно. Жаргон делался на основе английских слов, что совершенно не выражает смысла. Поэтому ломаный русский жаргон надо было сохранить. А чтобы читатель не воспринимал это как просто русские слова, я их, слегка исказив, упрятал в латиницу. Сейчас набор русского текста латиницей является общим местом с приходом компьютера, который весь англизирован. Но тогда я чуть ли не первым в художественном тексте применил латиницу для записи русского языка».[6]

    Основной недостаток перевода Бошняка заключается в том, что он старался выделить надсат из текста лишь зрительно, в то время, как в оригинале этот язык устный и его суть заключалась в том, что он звучал инородно среди классической английской речи. Тем не менее, нельзя отрицать того факта, что стиль повествования в переводе Бошняка намного ближе к стилю оригинала, чем в переводе Синельщикова, в котором грубый сленг создает ощущение, что персонажи старше своего юного 15-летнего возраста.

    В оригинале произведения Берджесс от лица Алекса давал пояснения некоторым словам, чтобы облегчить восприятие текста английскому читателю. Этот прием был сохранен и в переводе Бошняка, несмотря на то, что русскому читателю для понимания эти пояснения, в общем-то, не требовались. Зато они отлично вписывались в характер Алекса, настраивая читателя воспринимать его историю как долгий монолог о жизни.

«…Pete had a rooker (a hand, that is), Georgie had a very fancy one of a flower, and poor old Dim had a very hound-and-horny one of a clown's litso (face, that is), Dim not ever having much of an idea of things and being, beyond all shadow of a doubting thomas, the dimmest of we four.»[1]

«…у Пита был ruker (рука, значит), Джорджик этакую затейливую раздобыл, в форме tsvetujotshka, а Тём додумался присобачить нечто вовсе паскудное, вроде как бы клоунский morder (лицо, значит), – так ведь с Тёма-то какой спрос, он вообще соображал слабо, как по zhizni, так и вообще, ну, темный, в общем, самый темный из всех нас».[3]

    Что примечательно, в переводе у Синельщикова этот эпизод отсутствует, есть только общее описание внешнего вида ребят:

«Весь мой кодляк дресст по последней фэшн – в черных, облегающих, как вторая кожа, багги-уош. Приталенные куртецы без сливзов, но с огромными накладными шоулдерами почти вдвое увеличивают размах наших далеко не хилых плеч».[5]

    Подходя к концу главы, отметим, что и перевод Бошняка, и перевод Синельщикова имеют как свои преимущества, так и свои недостатки, разница лишь в том, что надсат в переводе Бошняка лучше выполняет функции, заложенные в него Э. Берджессом.

 

 

ВЫВОДЫ ПО ВТОРОЙ ГЛАВЕ

    Мы рассмотрели различные подходы для адаптации надсата на русский язык и сравнили их преимущества и недостатки. К сожалению, из-за того, что надсат ­— язык, придуманный Э. Берджессом с определенной целью и рядом функций, для переводчика становится весьма затруднительно перенести текст на русский язык так, чтобы он соответствовал всем требованиям оригинала. Как мы могли заметить, разные варианты перевода имеют свои преимущества, и в каком варианте читать какому-либо человеку — его сугубо личное дело. Однако, если человек заинтересован в понимании произведения именно так, как это подразумевалось автором, конечно же, лучше всего обращаться именно к оригиналу.

    Конечно, несмотря на то, что «Заводной апельсин» повсеместно издается именно в переводе Бошняка и этот перевод считается классическим, нельзя отрицать того, что он также имеет неточности. А значит, проблема перевода надсата на русский язык будет актуальна до тех пор, пока не будет сделан перевод, который сохранял бы все функции надсата из оригинала. Этого можно было бы достигнуть, используя для перевода, например, не известные слова сленга, а «изобретая» новые путем искажения известных, к примеру, английских слов. Это привело бы к недопониманию между подростками и взрослыми, например.

    Вне зависимости от перевода, для лучшего понимания произведения и его главного героя, рекомендуется читать полную версию «Заводного апельсина», состоящую из двадцати одной главы, поскольку в двадцатой главе абсолютно нет намеков на происходящее в двадцать первой главе, в то время как эта, заключительная глава как раз показывает важность человеческой воли. Показывает способность человека развиваться и изменяться самостоятельно, без вмешательства врачей, «витаминов» и фильмов.

«Пусть те, кто впервые прочитает двадцать первую главу, сами решат, добавляет ли она глубины той книге, к которой они, возможно, привыкли, или же и вправду выглядит как лишняя конечность. Сам я задумывал именно такой финал, но моё эстетическое чутьё могло меня и подвести. Как правило, писатели сами себе не лучшие критики, впрочем, как и сами критики. «Quod scripsi scripsi», — сказал Понтий Пилат, провозгласив Иисуса Царём Иудейским: «Что написал, то написал». Можно уничтожить написанное, но нельзя от этого отказаться. Теперь я оставляю то, что написал, с холодным безразличием к мнению 0,00000001 населения Америки, которым ещё не всё равно. Съешьте эту дольку апельсина или выплюньте. Воля ваша». — Вот что писал Берджесс о двадцать первой главе.[15]

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

    «Заводной апельсин» — несомненно, культовое произведение. Пускай, сам Энтони Берджесс открещивается от него, рассуждая о том, что он слишком «дидактический», нельзя отрицать того, что роман повлиял на общество и на своих читателей. И хотя проблема перевода надсата на русский язык всегда будет актуальна для русского читателя, это не мешает ознакомиться с разными вариантами адаптации произведения, поскольку разные переводчики видели для себя разные функции надсата, которые необходимо было осветить для читателей. Кто-то, В. Бошняк, например, выбрал для себя путь, в котором он выделяет надсат визуально, что позволяет отличать речь подростков от речи взрослых людей. Кто-то демонстрирует именно грубость речи, посредством использования сленга. Каждый читатель волен выбирать именно тот подход, который ему по душе.

    Не могу не отметить от себя, что пока я работала над материалами для исследования, на глаза попадалось большое количество отзывов разных людей, которые читали роман в разных переводах. Кто-то отдавал предпочтение именно переводу Е. Синельщикова, потому что восприятие надсата как языка на латинице давалось затруднительно. Кто-то отдавал предпочтение переводу Бошняка, не в последнюю очередь, потому что он перевел «Заводной апельсин» полностью. Из-за отсутствия двадцать первой главы в переводе Синельщикова, этот текст сравнивали с «пустышкой». В любом случае, тут, как и с любым другим текстом, каждый выбирает то, что ему больше по душе, поскольку, как мы поняли, любой из переводов обладает неточностями. У каждого из них есть свои преимущества и недостатки.

    Всемирную славу «Заводному апельсину» принесла экранизация Кубрика. Нарочито вызывающая, не стесняющаяся в образах, она была принята обществом неоднозначно. Но, что самое важное, в ней отсутствовали некоторые эпизоды, которые были весьма символичны в книге, например, нигде в фильме не указано, что писателя, пострадавшего от банды подростков звали Александр, и работал он над книгой «Заводной апельсин». В ней критиковались методы лечения, которым впоследствии подвергся Алекс, уничтоживший книгу во время того набега. В целом, однако, и роман и его экранизация преследуют одну цель — вызвать отвращение к насилию.

«Было бы самонадеянно и наивно доказывать, что в своей книге я не имел намерения подразнить самые запретные склонности читателей. В книге нашла выход и моя собственная природная порочность, и я сам с наслаждением грубил и грабил посредством своего героя. Только из присущего мне авторского малодушия я дозволил вымышленному персонажу прегрешения, которые сам не отважился бы совершить. Но кроме того книга содержит вывод, и к тому же до оскомины банальный — о непреложной значимости нравственного выбора. Этот вывод торчит, как забинтованный палец на руке, — потому-то я невысоко ценю «Заводной апельсин»: роман слишком дидактичен, чтобы считаться произведением искусства. Писатель не должен проповедовать, он обязан показывать. Я показал достаточно, хотя многое скрыл за узором вымышленного жаргона — ещё одно проявление малодушия с моей стороны. Надсат, этот русифицированный вариант английского, был нужен, чтобы смягчить то грубое впечатление, какое возникает при чрезмерном натурализме. Необычный язык превращает книгу в лингвистическое приключение. Публика предпочла фильм, очевидно, из-за сложности языка».[15]