Взгляд с российского дальнего востока

сли ретроспективно взглянуть на историю российско (советско)-китайских отношений в последнюю сотню лет, она удивительно напоминает движение маятника. Влево-вправо, вперед-назад, только амплитуда колебаний меняется в зависимости от внутренней и международной обстановки в тот или иной отрезок времени.

Сегодня «маятник» вновь качнулся в сторону сотрудничества. И это хорошо, история однозначна в том, что великим соседям выгоднее жить в мире и согласии. Вот только не покидает ощущение, что траектория движения маятника — не самая оптимальная форма межгосударственных отношений, тем более между странами-соседями. И при этом возникает впечатление, что кое для кого из российских «больших» политиков уроки истории не идут впрок, и они в который раз пытаются до предела оттянуть злосчастный маятник влево (вправо?). Для чего? Чтобы потом он с еще большей стремительностью унесся в противоположную сторону?

Многочисленные статьи, регулярно появляющиеся в серьезных американских изданиях и посвященные проблемам дальнейшего формирования непростых американо-китайских отношений, в значительной степени нацелены на выработку трезвой, реалистичной и эффективной американской политики в отношении КНР, основанной на приоритете интересов США. Многие восточно-азиатские аналитики обеспокоены растущей военной и экономической мощью своего амбициозного соседа. На этом фоне эйфория, царящая на вершине российского политического Олимпа, вызывает, по меньшей мере, недоумение. Политические заявления российского МИДа и научные публикации его сотрудников, время от времени появляющиеся в печати, свидетельствуют, что реализм во внешней политике России вообще и в отношении Китая, в частности, по меньшей мере не прижился. Еще более настораживают некоторые статьи собкоров отдельных российских изданий в Пекине, которые оставляют ощущение, что они подготовлены в недрах китайского МИДа.

В концентрированном виде нынешние взгляды российской дипломатии на настоящее и будущее российско-китайских отношений демонстрирует статья двух ведущих специалистов азиатского направления российского МИД Е. Афанасьева и Г. Логвинова, опубликованная в последнем номере журнала «Международная жизнь» за 1995 г.[232] Пожалуй, не будь данная публикация выражением позиции если не всего МИДа, то по крайней мере руководства его 1-го Департамента Азии, и не отражай она преобладающие сегодня в российских «верхах» подходы к российско-китайским отношениям, не стоило бы тратить время на ее обсуждение. В статье есть все: исторические экскурсы, воспевание истории российско-китайской дружбы, восхваление успехов МИДа и правительства во взаимоотношениях с Китаем в последние годы, критика безымянных, но легко угадываемых «недобросовестных политиков», пытающихся «расшатать» российско-китайские пограничные соглашения и муссирующих проблему китайской «экспансии» в «своих узкокорыстных интересах».

Не хотелось бы, чтобы эти заметки воспринимались как покушение на процесс нормализации российско-китайских отношений или же как набившие уже оскомину жалобы из провинции на Центр, пренебрегающий интересами Дальнего Востока. Заметки о другом: о реализме и ответственности в политике, о чувстве меры, необходимом и политикам, и дипломатам, и, к сожалению, ими в значительной мере сегодня утерянном, о том, что в демократическом государстве (ежели мы хотим таковым считаться) нельзя строить внешнюю (не говоря уже о внутренней) политику, основываясь только на интересах и понимании ситуации Центром, как бы ни был последний грамотен и умен. Как это ни прискорбно, но реальная обстановка на периферии России воспринимается в столице не всегда адекватно, что все последние годы демонстрирует российская политика на окраинах страны и по ее границам, что и происходит в отношении Восточной Азии, гигантскую часть которой занимают Китай и российский Дальний Восток. Нежелание и неумение довести идеалы и цели этой политики до местных властей и собственных граждан, к результатам и последствиям ее лично причастным, оборачивается обострением внутренних противоречий, взаимоотношений между центром и регионами, созданием очагов напряженности на своей собственной территории. Именно это, как мне кажется, в полной мере демонстрируют и упомянутая выше статья российских дипломатов и писаные как будто под диктовку МИДа журналистские публикации[233].

Не вызывают сомнения огромные достижения советской и российской дипломатии в нормализации и развитии отношений между двумя странами в последнее десятилетие. Нельзя не согласиться и с тем, что главной ее задачей на восточном направлении остается дальнейшее развитие «дружеских, добрососедских, предсказуемых и взаимовыгодных отношений с Китаем». Стабильность этих отношений является важнейшим условием для превращения России и тихоокеанскую державу, для реальной интеграции ее восточных территорий в экономическую систему АТР, для успешного экономического развития российского Дальнего Востока. Но это отнюдь не может служить основой для благодушия и самоуспокоения. Весьма важно то, какой ценой и на какой исторический срок достигается эта стабильность, насколько реально и трезво оценивают наши дипломаты способность России двигаться в этом направлении своим путем, отстаивая собственные национальные интересы и не идя на поводу у стремительно прогрессирующего в экономическом и военном отношениях Китая.

Нас нередко сегодня пытаются уверить, в том числе и авторы упоминаемой статьи, что национальные интересы России и Китая «в главном совпадают или параллельны», и что мы «обречены на дружбу с Китаем»[234]. Само по себе это весьма спорно, если не полагаться на единственный тезис о сохранении мира, стабильности и безопасности в регионе. Тем более не хотелось бы, чтобы, ориентируясь на это «совпадение интересов», Россия следовала курсом, проложенным в Пекине. Последнее, учитывая и опыт российской дипломатии последних лет в развитии отношений с США, не столь уж нереально. В отличие от российских дипломатов, уверенных в тождественности национальных интересов России и Китая, многие эксперты — как российские, так и зарубежные — считают иначе. Признавая важность и первостепенное значение партнерства России с Китаем, они тем не менее уверены, что, несмотря на солидные основы для добрососедских отношений, заложенные в последние годы, и взаимный интерес к более широкому экономическому сотрудничеству, у России и Китая существуют «реальные различия во взглядах, несравнимые с теми, какие есть у России с другими великими державами в регионе»[235], «тревожные противоречия между очевидными геополитическими потребностями и политическими приоритетами» двух стран, которые будут «приносить беспокойство московскому руководству в отношениях с Китаем»[236].

И многие китайские ученые даже на нынешней стадии развития китайско-российских отношений, которые Е. Афанасьев и Г. Логвинов называют «образцом межгосударственных отношений в постконфронтационную эпоху», как и во времена острой полемики между двумя странами, не перестают писать о том, что Россия, по-прежнему обладая большими территориями, природными ресурсами, людским и техническим потенциалом, будет стремиться к доминированию в Восточной Азии. Они не оставляют своих опасений относительно «российского великодержавного шовинизма» и продолжают призывать к сплочению народов АТР для противодействия гегемонии России в регионе[237].

Вся история Поднебесной империи, как и собственный опыт России и СССР, свидетельствуют, что Китай, используя выражение авторитетного американского востоковеда Р. Скалапино, «может быть другом, но таким, который никогда не забывает о китайских национальных интересах»[238]. В сложившейся на протяжении веков китайской модели мирового порядка главная угроза безопасности страны всегда исходила с Севера. Все завоеватели приходили оттуда. Соответственно так же были восприняты русские, появившиеся три с половиной столетия назад на Амуре. Существующая на уровне подсознания, эта идея нашла отражение в китайской концепции территориального размежевания с северным соседом («утраченные в результате агрессии царской России территории») во многом определяет отношение китайцев к современной России. И надо учитывать, что, с точки зрения последних, их нынешняя инфильтрация в районы Сибири и Дальнего Востока является не обычной эмиграцией, а «законным» возвращением на «исторические территории вечного китайского государства»[239].

У меня не вызывает сомнения то, что подписанные и тем более ратифицированные межгосударственные договоры следует выполнять. Но в еще большей степени я уверен, что с исполнением договора, ущемляющего интересы России и ратифицированного с нарушением ее Конституции, можно и должно, по крайней мере, не торопиться. Аргументы сторонников скорейшей демаркации, готовых пожертвовать малым — невидимым из Москвы (но хорошо различаемым из Пекина) клочком дальневосточной территории — ради решения глобальных проблем российско-китайских отношений как-то не убеждают и не вдохновляют. К тому же ни к чему обманывать население и самих себя пустыми надеждами на то, что, демаркировав границы, Китай забудет о потерянных территориях. Отнюдь не наличие спорных участков на российско-китайской границе было причиной высказанных 30 лет назад Мао Цзэдуном территориальных претензий к Советскому Союзу, и наивно было бы предполагать окончательное решение территориального вопроса в нынешнем столетии. Стоит только взглянуть на исторические карты, на которых воспитываются китайские школьники, или полистать книги по истории формирования северной границы Китая, изданные там уже после подписания договора о границе от 16 мая 1991 г.[240], пообщаться с китайцами, осваивающими Приморье и Приамурье, и как-то не очень верится в заявления наших политиков и дипломатов об окончательном решении пограничного вопроса.

«Мина» под договор была заложена изначально, поскольку готовился и подписывался он в эйфории улучшения советско-китайских отношений без серьезной проработки на местах, учета мнения местных властей, не говоря уже о населении, и не без тайного намерения российской дипломатии оказать расширением связей с Китаем давление на Японию в решении спорных проблем. Результатом стали резкое противодействие реализации договора в Приморье и тихая, но твердая оппозиция в Хабаровском крае. Центральная пресса много писала о демаршах главы администрации Приморья «скандалиста» Е. Наздратенко, представляя его как единственного виновника срыва процесса демаркации, но мало кто знает, что его хабаровский коллега В. Ишаев также охарактеризовал этот договор как ущемляющий интересы России и края[241], что Дума Приморья 22 февраля 1995 г. вынесла резолюцию о прекращении всех демаркационных работ на восточном участке границы и потребовала от федеральных властей пересмотреть условия демаркации[242], что Законодательное собрание Еврейской автономной области также обращались в Москву с требованиями пересмотреть решения о передаче Китаю отдельных территорий[243].

Несмотря на многочисленные обсуждения проблемы в комитетах и комиссиях Думы России и на местах, поездки в регион высокопоставленных комиссий, компромисс так и не был найден. Москва аргументирует свою приверженность подписанному договору тем, что межгосударственные соглашения необходимо выполнять (с чем нельзя не согласиться) и должно пожертвовать частью территории (тем более когда-то незаконно занятой СССР) ради сохранения нормальных отношений с Китаем (с чем согласиться нелегко). Позиция местных властей иная: эти территории представляют экономическую и стратегическую значимость для России, а уступка их создаст опасный прецедент для предъявления к ней новых территориальных претензий. Немалую роль играет и фактор местного патриотизма, через призму которого видят «в Москве больше врагов, чем в Пекине». «Настойчивое желание Москвы отдать часть земель Китаю, — пишет по этому поводу «Уссурийский казачий вестник», — порождает абсолютное недоверие к центральной власти, которое легко может перерасти в недоверие к власти вообще», предполагая при этом, что «с Китаем гораздо проще договориться», чем с Москвой[244].

Без сомнения, местные руководители (которых, очевидно, и именуют «недобросовестными политиками» авторы статьи) зарабатывают на этой проблеме политический капитал, используют ее в явно популистских целях, но ведь они ориентируются на настроения местного населения. И дело не в узости кругозора «дальневосточных бонз», коими сегодня представляются из Пекина российским дипломатам и журналистам Е. Наздратенко и его коллеги[245], а в том, что национальные интересы России в Центре и на местах, в коридорах МИДа и в приграничном Краскино понимаются по-разному. 70% голосов, поданных на выборах губернатора Приморья за «дальневосточного бонзу» (если следовать словарю, «надменное, чванливое должностное лицо») Е. Наздратенко на выборах на пост губернатора Приморья — это ли не свидетельство актуальности проблемы для жителей края. Ведь если Центр не заинтересован в защите интересов региона, последний вынужден думать об этом самостоятельно. Растущая популярность идеи создания политического союза краев и областей Дальнего Востока в противовес безразличию Москвы к местным проблемам (в форме ДВР или какой иной) — это один из результатов соответствующего решения Центром пограничного вопроса.

В конце XVII в. правительство России, вынужденное подписать Нерчинский договор и уступившее Цинской империи уже освоенные русскими земли по Амуру, все же считало, что убытки, причиненные казне в результате территориальных потерь, могут быть возмещены за счет выгод, полученных в результате мирного урегулирования конфликта с Цинским Китаем[246]. Последующий ход событий показал, сколь ошибочны были эти расчеты. А сегодня мы наступаем на те же грабли? Нелишне, кстати, напомнить, что именно с 80-х годов XVII в. начался 100-летний период расцвета империи Цин, именуемый в исторических анналах ее «золотым веком», и именно с событий на Амуре началась активная завоевательная политика этой империи. Аналогии не слишком уместны, но сегодня рядом с нами также быстро превращающийся в мировую сверхдержаву Китай, попытки «задобрить» который, как показывает исторический опыт, имели лишь обратный эффект.

Сошлюсь на ученого с британских островов Дж. Сигэла, который считает, что «у России есть серьезные причины опасаться Китая как единой великой державы. Россия захватила большую часть территории вдоль границы тогда, когда Китай был слаб, и сегодня должна тревожиться о своей способности удержать эти имперские трофеи по мере того, как растет китайская экономика, а его военные расходы приближаются к российским». Быстро растущая китайская экономика нуждается в сырьевых и энергетических ресурсах, которыми обладает близкий к нему Дальний Восток. Малочисленное русское население «сидящее на этих ценных ресурсах, может оказаться весьма уязвимым»[247].

Отнюдь не стремлюсь рисовать будущее российско-китайских отношений в мрачных тонах или бросить тень на искренность руководителей двух стран и их дипломатического корпуса, всеми силами добивающихся развития добрососедских отношений между двумя странами. Но мне не хотелось бы, чтобы благие желания выдавались за действительность, чтобы в худших традициях прошлых времен, ради «сохранения великой российско-китайской дружбы» разговор о серьезных проблемах в развитии отношений между государствами подменялся парадными рапортами об успехах российской дипломатии, чтобы замалчивались реальные угрозы национальным интересам и национальной безопасности России. Тем более что успехи с демаркацией могут смело записать на свой счет совсем не российские, а китайские дипломаты.

Как-то не очень убеждает постулат о том, что за четырехсот летний опыт истории взаимодействия России и Китая их национальные и государственные интересы «никогда не вступали в непримиримое противоречие»[248]. Не будем спорить насчет термина «непримиримые». Что до противоречий, то их было предостаточно: государственные интересы двух стран столкнулись на Амуре 350 лет назад, и до середины XIX в. большинство споров не только разрешилось не в пользу России, да еще с ущемлением ее национального достоинства. Реальное же взаимодействие началось только полтора столетия назад, и за эти полтора столетия Китай впервые имеет все основания выступать как сила, равновеликая, а по ряду параметров и превосходящая российскую. История и принципы взаимоотноше ний Поднебесной империи со своими соседями достаточно хорошо известны. Тем более что по большому счету за почти четыре столетия российско-китайских связей «великой и нерушимой дружбе» было отведено только одно десятилетие — с 1949 по 1958 гг., именно столько, сколько хватило Китаю, чтобы почувствовать себя достаточно сильным, чтобы избавиться от назойливой опеки «старшего брата».

Между прочим, С.Ю. Витте, на которого ссылаются авторы статьи, залог спокойствия России со стороны Востока видел в сохранении не столько сильного, сколько «неподвижного Китая», ратовал за принцип «цельности и неприкосновенности» не Китая как такового, а доживавшей последние годы фактически беспомощной, разрываемой на части империалистическими державами Цинской империи[249]. Он понимал, что на рубеже XIX–ХХ веков угроза российским интересам в Восточной Азии исходила не от империи Цин, а от извечных противников России в Европе.

Для населения Дальнего Востока, еще хранящего в памяти не только Даманский, но и многочисленные пограничные проблемы 20–30-х годов, установление мира на границе между двумя странами, подготовка соглашения о мерах доверия в военной области, как и другие шаги по поддержанию безопасности и стабильности в регионе, имеют не абстрактное, а вполне конкретное значение. А поэтому в его понимании «доверие» к Китаю отнюдь не должно сопровождаться чуть ли не разрушением существующей границы, что сегодня, по сути дела, и происходит. «Доверие» не должно подкрепляться вооружением своего близкого соседа и потенциального соперника в международной политике, пусть даже сегодня его взоры обращены в сторону Юго-Восточной Азии. Неужели несколько миллиардов долларов, вырученных за поставляемые Китаю самолеты и технологии, стоят охлаждения отношений России с восточноазиат скими странами, крайне обеспокоенными растущим военным потенциалом и амбициями Китая? Как отмечает уже упоминавшийся мной Дж. Сигэл, России, так и не разрешившей свои территориальные споры с Китаем, все равно придется решать: «хочет ли она продолжать вооружать Китай и помогать ему в овладении оборонными технологиями следующего поколения»[250].

Не меньше опасений вызывает и то, что в МИДе, как показывает данная статья, существует весьма смутное представление о реальной социальной и экономической ситуации в приграничных с Китаем краях и областях России. Между тем именно этим районам объективно суждено играть ключевую роль в будущих российско-китайских отношениях. Не европейская Россия, а ее Дальний Восток «стоит в центре планов экономического развития провинций Северо-Восточного Китая»[251]. Вопрос только в том, соответствуют ли эти планы нашим собственным интересам.

Между тем у российского МИДа, как и у правительства, к торгово-экономическим отношениям России с Китаем подход узкоцентрист ский, интересы регионов, как и очень специфические особенности их экономической структуры, в расчет явно не берутся, хотя для ряда южных территорий Дальнего Востока и Забайкалья эти отношения с Китаем приобрели в последние 5 лет исключительно важное значение.

Бурный рост торгово-экономических связей территорий Дальнего Востока с Китаем в 1985–1992 гг. привел к тому, что внутренний рынок ряда областей и краев восточных районов России (прежде всего Амурской и Читинской областей, в меньшей степени — Приморского и Хабаровского краев) оказался крепко «завязанным» на соседние провинции Китая. В 1993 г. доля Китая во внешнеторговом обороте Еврейской автономной и Амурской областей достигла соответственно 94,6% и 92%, а в импорте еще более — 97,4 и 98,5%. Для Приморского и Хабаровского краев доля Китая в общем объеме торговли составляла без малого по 48%, а импорте 48,8 и 64,4% соответственно[252].

В 1994 г. в торговле Дальнего Востока России с Китаем произошел обвал. Если в целом объем межгосударственной российско-китайской торговли сократился в этом году на 34% по сравнению с предшествующим годом, то на Дальнем Востоке — в 4,7 раза (с 1188 до 250,8 млн. долл.). Наибольшее падение наблюдалось в Хабаровском крае (в 7,3 раза) и Амурской области (в 5,5 раз). В Приморье объем торговли с Китаем снизился в 3,6 раза, но по сравнению с 1992 г. — в 5 раз. При этом наиболее существенно сократился импорт китайских товаров, который в целом по Дальнему Востоку уменьшился в 6 раз (с 581,6 до 94,5 млн. долл.). Аналогичные процессы происходили и в Читинской области. Объем ее торговли с Китаем сократился за год в 2,7 раза, а импорт — в 3 раза[253]. Резкое падение объемов торговли Дальнего Востока с КНР в некоторой степени компенсировалось некоторым ростом экономических связей с Японией, Южной Кореей и развитием отношений со странами Европы. Однако в конечном итоге внешнеторговый оборот Дальнего Востока в 1994 г. сократился по сравнению с 1993 г. с 3039,3 до 2216,8 млн. долл. (на 45%)[254]. Доля Китая в этом обороте снизилась с 39,1 до 11,1%[255].

И в Центре, и на местах этот обвал трактуется как «качественный сдвиг», как начало перехода от «нецивилизованной» бартерной торговли к более передовым формам отношений. С точки зрения теории — все верно. Но ведь перехода к новым формам экономических отношений не произошло. И возможна ли в нынешних условиях Дальнего Востока трансформация «дикого» бартера в «цивилизованную» внешнюю торговлю, когда ему нечего вывозить кроме леса, рыбы и топлива, когда на долю машин и оборудования приходится (как в 1994 г.) всего 2% экспорта? Когда для этой «цивилизованной» торговли нет ни правовой базы, ни соответствующей банковской, страховой, информационной и прочей инфраструктуры? Когда Дальний Восток минимум на 50% зависит от импорта продуктов питания и непродовольственных товаров. В этих условиях сокращение объемов «нецивилизованного» бартера с Китаем означало мощнейший удар по благосостоянию значительной части населения. Не случайно руководители Амурской и Читинской областей, чье благополучие сегодня в значительной степени зависит от состояния сотрудничества с Китаем, выступали против введения визового режима и намерения МИД закрыть последний канал безвизового обмена — групповой туризм, «перевести шоп-туризм на визовку», чем, кстати, вызвали недовольство столичных чиновников и обвинение центральной прессы в отстаивании собственных корпоративных интересов и игнорировании общероссийских[256]. Но какой ущерб наносят интересам России люди, наполняющие пустые прилавки дальневосточных городов южнокорейскими и китайскими продуктами питания и ширпотребом? Ведь не они формировали экономическую структуру, в которой Дальний Восток на 2/3 зависел от Европейской России в снабжении продовольственными и промышленными товарами, и не они отрезали сегодня Дальний Восток от Европы непомерными железнодорожными и авиационными тарифами.

Можно сколько угодно рекомендовать Дальнему Востоку развивать полноценный туризм, расширять обмен между культурными, научными и общественными организациями, дабы «всемерно упрочить взаимодействие двух великих культур и народов». Но туристы предпочитают Китаю Таиланд и Грецию, и не соглашением ли двух МИДов, установившим стоимость одноразовой визы в 120 долл., возведен барьер на пути гуманитарного сотрудничества? В результате активно развивавшиеся в 1992–1993 гг. контакты между дальневосточными и китайскими учеными резко свернулись, ибо ни тем, ни другим, как и преподавателям, деятелям культуры, общественным организациям, такие расходы не по карману.

Значительное сокращение региональных экспорта и импорта в 1994 г. было закономерным и логичным, поскольку предшествовавший бурный рост происходил на основе либерализации внешнеэкономических связей, конъюнктурных и преходящих факторов. Но существенное влияние на состояние внешней торговли региона оказала и политика Центра: повышение средних таможенных пошлин при включении продовольственных товаров в группу облагаемых импортными пошлинами, а также предоставление таможенных льгот крупным столичным импортерам. В результате началась экспансия московского крупного торгового капитала на дальневосточный рынок. За счет различных льгот и привилегий в налогообложении, получаемых в коридорах чиновничьей власти столицы России, он получил возможность завозить крупные партии тех же китайских, не говоря уже о более качественных товарах из Юго-Восточной Азии, на Дальний Восток через Москву. Свидетельством тому — резкое снижение удельного веса Дальнего Востока в торговле России с Китаем с 22,6% в 1993 г. до 7,1% в 1994 г. Тем самым идет удушение невыгодной для этого капитала бартерной торговли и местного предпринимательства, перекачка финансовых ресурсов из региона в Центр. Кроме того, если таможенные сборы от бартерной торговли пополняли местный бюджет, то доходы от оптовой торговли и визовые сборы достаются федеральному центру. Поэтому такая политика пользуется полной поддержкой правительства и МИДа, которые неоднократно заявляли о необходимости прекращения «нецивилизованной торговли» с Китаем, и весьма заинтересованы в ослаблении экономической самостоятельности и независимости дальневосточных территорий, что как раз и давала последним активная приграничная торговля. Свертывание последней можно считать победой Центра в борьбе против «экономического эгоизма» и «сепаратизма» дальневосточных краев и областей.

Можно, конечно, рекомендовать, как это делают некоторые авторы, создание на российско-китайской границе абстрактных зон совместной хозяйственной деятельности (непонятно, правда, что под ними подразумевается: рубка леса китайскими рабочими с последующим вывозом его в Китай или элементарные приграничные «барахолки») или привлечение иностранных инвестиций в формирова ние местной инфраструктуры. Но не мешало бы иметь в виду, что плохо продуманная экономическая политика центрального правительства никак не способствует активному притоку иностранного капитала на Дальний Восток. В результате ситуация с иностранны ми инвестициями на Дальнем Востоке в 1994–1995 гг. выглядит даже хуже, чем за год-два до этого, а внешнеторговый оборот предприятий с иностранным капиталом в 1994 г. сократился на 20% по сравнению с 1993 г. и на 48% по сравнению с 1992 г. Китайский же капитал практически не выходит за сферу внутренней и внешней торговли, предприятия с китайскими инвестициями только и стараются воспользоваться предоставляемыми СП льготами для сбыта импортируемой продукции, да трудоустроить рабочую силу из КНР. Да и доля китайского капитала в иностранных инвестициях на Дальнем Востоке очень невелика. На начало 1996 г. в Хабаровском крае она составляла 6,5% всех зарубежных инвестиций, в Приморском — 13%, и даже в наиболее зависимой от Китая Амурской области — только 24% (тогда как южнокорейские инвестиции в той же области — 38%). По прогнозам дальневосточных экономистов, будущее инвестици онного сотрудничества между Дальним Востоком и Китаем представляется неясным вследствие существенных различий между целями развития Дальнего Востока и Китая, особенно северо-восточ ных провинций последнего[257].

Пакет из двух десятков документов, подписанных во время визита Президента России в Пекин в декабре 1992 г., очень слабо отразился на характере региональных связей. В то же время подписанное в том же декабре соглашение «О безвизовом групповом туристическом обмене» создало юридическую базу для широкого движения на Дальний Восток китайцев. Заметим, без виз и участия консульских учреждений, о чем не мешало бы знать нашим дипломатам, утверждающим, что «все пересечения границы осуществляются по въездно-выездным визам»[258]. Только за 9 месяцев 1995 г. из Приморья было депортировано более 5 тыс. китайцев, приехавших в край по безвизовому обмену и не покинувших Россию в установленные сроки, и на начало 1996 г. китайских нелегалов в крае, по оценкам УВД, насчитывалось не менее 6 тыс.[259]

Что касается «отдельных нарушений границы», то их число по сведениям пограничников, исчисляется сотнями. По сообщению пресс-службы Тихоокеанского погранокруга, с января по ноябрь 1995 г. только на находящемся в его ведении участке российско-китайской границы зарегистрировано 288 случаев нарушения границы, в том числе 10, когда нарушители оказывали вооруженное сопротивление[260]. О «хорошем» же взаимодействии компетентных служб России и Китая «в борьбе с транснациональной криминальной деятельностью» (!) в деталях рассказала Н. Островская в «Известиях»[261].

Массовая миграция китайцев на Дальний Восток России в 1992–1993 гг., безусловно, имела в своей основе не политическую, а экономическую подоплеку. Она в немалой степени способствовала стремительному развитию приграничной торговли в 1993 г. и в то же время в одночасье вскрыла неспособность местных властей контролировать движение и деятельность иностранцев на собственной территории. Их бессилие, умноженное на уже столетие культивируемые на востоке России страхи перед «желтой опасностью», породило утверждения о «тихой экспансии» китайцев и «тихом» освоении ими российского Дальнего Востока, поддержанное, кстати, некоторыми весьма высокопоставленными лицами из правительства. Действительно, эти утверждения о новой угрозе безопасности России, подкреплявшиеся существенно завышенными цифрами и не всегда достоверными фактами, были растиражированы центральной и местной печатью, и в определенной степени даже приобрели характер антикитайской компании. Но нельзя не видеть и другого: прямой заинтересованности китайского правительства, которое, весьма озабоченное огромными масштабами избыточной рабочей силы внутри страны, с начала 80-х годов проводит целенаправленную политику освоения зарубежных рынков трудовых ресурсов, активно поддерживает своих граждан в индивидуальном бизнесе, требует от них организованной и индивидуальной добычи твердой валюты, изучения иностранных технологий и повышения квалификации за рубежом[262]. Не будем акцентировать внимание на озабоченности пограничников, военных и контрразведчиков характером деятельности многих китайских туристов и бизнесменов, но и от этой проблемы отмахиваться нельзя.

Очень сложной является проблема взаимоотношений двух соседних и, как показал весь прошлый опыт, очень трудно адаптирующихся друг к другу культур. Поэтому весьма спорным кажется тезис в упоминавшейся статье Е. Афанасьева и Г. Логвинова о единой мировой цивилизации, к которой принадлежат Китай и Россия. Тезис этот, думаю, весьма озадачил бы разработчиков теории цивилизаций, как, впрочем, и китаеведов, и специалистов по истории России. Опыт тесного общения двух цивилизаций в Приамурье и Северо-Восточном Китае во второй половине XIX — первой половине XX в., не говоря уже о 90-х гг. последнего, позитивным назвать трудно, по крайней мере с точки зрения «уникального соединения западных и восточных ценностей». Несмотря на длительное соседство и совместное проживание, тесные контакты на разных уровнях человеческого общежития, китайцы и славяне остаются очень и очень разными. И не надо искать причину негативного отношения друг к другу в происках каких-то недобросовестных политиков. Достаточно вспомнить историю Владивостока или Харбина начала XX в., чтобы понять, что причины гораздо глубже, причины — в глубоких отличиях двух цивилизаций, для преодоления которых необходимы минимум века.

Кстати, опросы населения южной части российского Дальнего Востока (Южное Приморье, Хабаровск, Благовещенск), с одной стороны, и китайцев, работающих в регионе, с другой, проводившиеся Институтом истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН в 1994–1995 гг., позволяют не столь мрачно, как представляют авторы уже не раз цитировавшейся мною статьи, оценивать взаимоотношение двух народов. И в то же время их оценки перспектив российско-китайских отношений являются куда менее радужными, чем это хотелось бы нашим дипломатам.

По нашим данным, отрицательно к китайцам относится отнюдь не 70% дальневосточников, как указывают Е. Афанасьев и Г. Логвинов, а менее четверти (23%) населения. «Хорошим» свое отношение к китайцам назвали 32% респондентов, безразличным — 38%. К Китаю же в целом «хорошо» относится более половины опрошенных, «плохо» — менее 13%. Более половины (58%) дальневосточников не видит ничего предосудительного в пребывании китайцев на территории России. И это в условиях шумной антикитайской кампании в центральной и местной прессе, предпринимаемых местными властями акций по выдворению китайцев-нелегалов с территории Юга Дальнего Востока, притом, что в той или иной степени существование угрозы китайской экспансии признают почти 2/3 населения (62%). В то же время ни в пору наивысшего расцвета приграничных связей в 1992 г., ни сегодня Китай, в отличие от Японии, США, Южной Кореи, Австралии, не рассматривался и не рассматривается дальневосточниками как надежный партнер в экономическом сотрудничестве. Только четверть респондентов (26%) видит у российско-китайских отношений хорошие перспективы (данные 1994 г.). Работа с китайскими фирмами (и на них) представляет интерес для очень небольшой части (до 2%) опрошенного населения, а китайские товары оцениваются как очень низкие по качеству.

В чем причины такого восприятия Китая и китайцев на Дальнем Востоке России и корни противоречий, отчетливо проявляющихся в общественном сознании дальневосточников? Прежде всего проявились глубокие культурные отличия двух народов, прочувствованные населением на личном опыте в 1992-1994 гг. И не только на базарах и «толкучках», но и в совместном бизнесе, в процессе тех же контактов в сфере культуры, науки, образования. Пробудилась историческая память: пограничные конфликты 60-х гг., конфронтация и антикитайская пропаганда 70-х дают знать о себе и сегодня. Сохранился стереотип Китая как страны экономически слаборазвитой и неспособной принести (в отличие, к примеру, от Японии или Южной Кореи) какой-либо практической пользы дальневосточникам. Подход утилитарный, сугубо житейский, но глубоко укоренившийся.

Китайцы, опрошенные во Владивостоке, оказались еще более терпимыми по отношению к россиянам (но, возможно, и не столь искренними. Их статус и местонахождение в момент опроса не принимать во внимание нельзя). Среди опрошенных осенью 1994 и летом 1995 г. к России хорошо относится от 80 до 86%, к русским определили свое отношение как «хорошее» от 58 до 62%. При этом у работающих в Приморье китайцев Россия не пользуется особой популярностью как место приложения своих сил: как место работы ее предпочла только четверть респондентов (остальные отдали приоритет США, Великобритании, Франции, Канаде и Италии), а остаться на постоянное жительство в ней хотели бы и того меньше — 18%. Интересно также, что в 1995 г. почти 2/3 опрошенных китайцев (64%) оценили отношение к ним со стороны россиян как «хорошее» и «удовлетворительное».

Опросы населения показывают, что население по обе стороны границы не заражено вирусом ксенофобии и национализма и, несмотря на не слишком позитивный опыт региональных российско — китайских связей в последние три десятилетия, не питает особых отрицательных чувств друг к другу. Но тот же опыт заставляет дальневосточников по-иному, чем в Европейской России, оценивать российскую политику в отношении Китая.

 

* * *

 

Сегодня российско-китайские отношения на региональном уровне плохо соответствуют той структуре отношений с Китаем, которая прорабатывается в Москве. Не вмешиваясь открыто в «большую политику», регион тем не менее стремится отстаивать свои интересы, что ему пока плохо удается. Экономическая структура Дальнего Востока не вписывается в модель «цивилизованных отношений» с КНР, одобренную Москвой. Экономическая взаимодопол няемость двух стран, о которой м