Ода на смерть государя императора

 

Посвящается

Его Императорскому Величеству

 

 

Потускнели главы византийских церквей,

Непонятная скорбь разошлась до Афин.

Где‑то умер бескрылый в тоске серафим,

Не поет по ночам на Руси соловей.

 

Пронесли через степь клевету мытаря,

А потом разложили гуситский костер.

В истеричном году расстреляли царя,

Расстрелял истеричный бездарный актер.

 

А теперь не пойдут ко двору ходоки,

Не услышат прощенья и милости слова,

Только в церквах пустых помолятся да снова

Перечтут у настенных икон кондаки.

 

От Байкальских озер до веселых Афин

Непонятная скорбь разошлась по стране.

Люди, в Бозе бескрылый почил серафим,

И Архангел грядет в наступающем дне.

 

Харьков, осень 1918

 

Мои стихи о водосвятии

 

И. Волошину

 

 

Вот сегодня я вспомнил, что завтра крещенье,

Но меня надоедливо душат сомненья.

Здесь, где кресточек опустят в поток,

Неужели в сугробах устроят каток,

Неужели, как прежде, как в дивную старь,

Пронесут золоченый огромный фонарь:

И несчетных церквей восковая дань

Осветит на руках дьяконов Иордань?

А тогда‑то над войском святого царя

Пролетят огневые слова тропаря.

А когда в топорами прорубленный крест

Патриарх в облаченье опустит крест,

Понесут но домам кувшины с водой,

От мороза покрытые тонкой слюдой,

Понесут вот не те ли, кто в церкви святой?

В медальоне Антихриста голову вставили,

А над ней херувимов лампаду вставили,

И штыком начирикали: «Здесь

Служите молебны мне».

 

 

О большевиках

 

 

А неба совсем не видно,

Совсем, совсем, совсем.

Сейчас никому не обидно,

А будет обидно всем.

В очарованном свете прожектора

Загораются лица и платья.

Конечно, не нужно корректора,

Поэта двуспальной кровати.

Но серые тучи насилия

На небо ползут городов.

Самые горем сильные

Будут средь первых рядов.

Вы забыли, а то и не знали,

Что где‑то небо есть.

Вы не думаете, это месть,

А просто вы сказали:

«Мы живем на громадном вокзале».

· · ·

Вы сволочь и есть.

 

1920, ноябрь 17

 

Вечерний благовест

 

 

Стихи на молу

 

Вечерний благовест рассеянно услышал,

Вздохнул о том, что новый день прошел,

Что Бог усталый утром с лампой вышел

И снова вечером, обидевшись, ушел.

Ну, написал бездарную буколику

О голубых фарфорных пастушках

И столик заколдованного кролика

Пером лазурным набелил на облаках.

Мне хочется простого, как мычанья,

И надоело мне метаться, исступленному,

От инея свинцового молчанья

К уайльдовской истерике влюбленности.

· · ·

Вечерний благовест замолкнул недовольно,

Апостол Страсти надоедливый прошел,

И так я радуюсь, печально и невольно,

Что с лампой Бог, обидевшись, ушел.

 

 

«И снова осенью тоскую о столице…»

 

 

И снова осенью тоскую о столице,

Где над иконами горят,

Где проходили привидений вереницы,

Где повторялись в исступленье небылицы,

Где торговали кокаином доктора

<…> сырости глухого ноября

Там <нам?> пригасит огни,

Мозаикой его мучительно объят.

· · ·

Тоскуя о брошенной столице,

О дымных лавочках зеленого гашиша,

Где повторялись в исступленье небылицы,

Где проходили привидений вереницы,

А в октябре изрешетило крыши,

Пожары белых <нрзб.> в тумане

Упали бликами от выключенной <…>

 

А с сердцем переулки <…>

 

 

Герберту Уэллсу

 

 

1

 

Небо уже отвалилось местами,

Свесились клочья райских долин.

Радости сыпались, опрокидывая здание,

Громы горами ложились вдали.

 

Стоны сливались с тяжелыми тучами.

Зори улыбку отняли у нови,

А мы все безумней кричали: «Отучим мы

Сердце купаться в запутанном слове!»

 

Крик потонул наш в конвульсиях площадей,

Которые в реве исчезли сами.

Взрывов тяжелых огромные лошади

Протащили с безумьем на лезвиях аэросани.

 

В саване копоти ангелов домики

Бились в истерике, в тучах путаясь,

А Бог, теряя законов томики,

Перебрался куда‑то, в созвездие кутаясь.

 

А мы, на ступенях столетий столпившись,

Рупором вставили трубы фабричные

И выдули медные грохотов бивни

В спину бегущей библейской опричнине:

 

– Мы будем швыряться веками картонными!

Мы Бога отыщем в рефлектор идей!

По тучам проложим дороги понтонные

И к Солнцу свезем на моторе людей!

 

 

2

 

Я сегодня думал о прошедшем.

И казалось, что нет исхода,

Что становится Бог сумасшедшим

С каждым аэробусом и теплоходом.

 

Только вино примелькается –

Будете искать нового,

Истерически новому каяться

В блестках безумья багрового.

 

Своего Уливи убили,

Ну, так другой разрушит,

Если в сердце ему не забили

Грохот картонных игрушек.

 

Строительной горести истерика…

Исчезновение в лесах кукушек…

Так знайте ж: теперь в Америке

Больше не строят пушек.

 

Я сегодня думал о прошедшем,

Но его потускнело сияние…

Ну, так что ж, для нас, сумасшедших,

Из книжек Уэллса вылезут новые марсияне.

 

 

«Не тонущая жизнь ay ay…»

 

Евгении Петерсен

 

 

Не тонущая жизнь ay ay

А храбрая хоть и весьма пустая

Стоит как балерина на балу

И не танцует гневом налитая

 

Почто мадам театрам нет конца

Кафе анатомический театр

И каждый рад от своего лица

Прошелестеть: «Офелия», «Экватор»!

 

Но занавес плывет как страшный флаг

И чу в суфлерской будке хлопнул выстрел

Глянь режиссер бежит воздев кулак

Но смерть сквозь трап его хватает быстро

 

В партере публика бесшумно умерла

И тысяча карет везет останки

Удар и мертвый падает на санки

С ворот скелет двуглавого орла

 

Стук: черепа катаются по ложам

И сыплется моноклей дождь сплошной

Друзья клянутся мраком, вечной ложью,

Но в полночь им смеется свет дневной

 

Но неизменно на подмостках в роще

В упорном сумасшествии своем

Кружится танцовщицы призрак тощий

Один скелет потом вдвоем втроем

 

Уж падает в кулисы лес картонный

Валятся замки из папье‑маше

Из чердаков ползут в дыму драконы

И сто других уродливых вещей

 

Стреляют пистолеты хлещут шпаги

И пушки деревянные стучат

Актеров душат черти из бумаги

Вся труппа весь театр разгромлен, смят

 

И в бутафорском хаосе над нами

Что из‑под кресла в ужасе глядим

Шагает мертвый сторож с орденами

Из трубки выпуская черный дым.

 

 

Земба

 

 

Панопликáс усонатэо зéмба

Трибулациóна томио шарак

О рóмба муерá статосгитáм

И раконóсто оргонóсто як.

 

Шинидигáма мэгоó стилэн.

Атеципéна мéрант кригроáма

Мелаобрáма местогчи троóс.

Гостурукóла укóта сонé

 

Пострумóла пасготá анэ.

Сгиобратáна бреомá маó

Илаоскáра скóри меску мю

Силеускýму штропекалеóс óй

 

Пескáра ракониста стакомчá

Гамистоóка осточáка скáфа

Сламиро миетá точегуртá

Таэлосо Талэс пеосотáх.

 

 

* * *

 

Соутно умигано халохао,

Пелаохóто хуратó арáн.

Незамарáн: холóтно у, халáтну о

Так буридáн, дон дирисóн ура.

 

Урал урóн, каминабý тубýка.

Хулитаскýка касаси вали,

Но поразбýкай мýкали азбýка

Теласмурóка саонáр али.

 

Вапóрис синеóр жопинеóр,

Ужопалика синевáна мéйга.

Курена трóмба, гни огни ормá,

Моросейгáма синегáтма гéйна.

 

Ра григроáма омарина га.

Ратира посартина сенеó.

Ленеоó роáна паноира

Полимиéра тóсма эонéс.

 

 

* * *

 

Опалово луненье белых рук

Открылось над заумным магазином.

Взлетает лук, взметая архалук;

Летит навстречу поезду дрезина:

 

Урлы каó аóла хаолá.

Юлоубá баóра барбазáжна.

Хрюнý крюнý, лалтýра футурá;

Невязна о мотóге головасна.

 

Ханоемрýка, бхýдра пýфа (гнý);

Глоумеóли хулемá синéла,

Вагонпартóшка нáрта тьма гусý,

 

О ваконéта вагаонéлла пéлла…

 

Безрýкуа как худáва и кордá,

Ваонеспóри ринальдéс валини

О счастье синенорое не спóрь

Не отлетает бовса от землини

Тулесо непрестанно как вапор.

 

 

* * *

 

Орегон кентаомаро мао

Саратога кеньга арагон

Готевага ента гватемала

Колевала борома голон

 

Оголен робатый Иллиноис

Шендоа дитя звезды летит

А внизу спешит вдогонку поезд

Бело нао на лугу кретин

 

О Техас пегас неукротимый

Дрюрилен лекао гватемас

Посартина олема фатима

Балобас опасный волопас

 

Буриме моари ритроада

Орегон гон гон петакощу

Баодада загда ата ада

И опять средь облаков леща.

 

 

Новогодние визиты

 

 

Посещение первое

 

За жалкою балкой балкон тишины

За коротким углом недостаток кофейни

Чу бросилось с первого тело жены

И входит к второму душа откровенно

 

На сад‑подхалим невозможно надеяться

Знаком его почерк и игры вничью

Хотя не пристало ему чародею

Видит ангелов давеча или воочию

 

Окружило меня многоточие снов

Окружная дорога летательных сов

Запрядная берлога больших голосов

О труба граммофона отцов и сынов

 

Будет п <…>

Вед <…>

 

 

Посещение второе

 

На острове остроконечный дом

И я в недоумении по том

Вхожу в него лечу с него потом

А вы в него мы все туда пойдем

 

Над городом заречный млечный климат

Уздечка страха и его мундштук

Над воротом брада неразделима

И в ней дымит мустук или кунштюк

 

Отшельника курится эрмитаж

Ан вверх и вниз но не в мечты этаж

Но чу звонок на сенном небосклоне

Ложусь плашмя дрема ярыгу клонит

 

И так ползу приоткрывая дверь

И ты <…> верь или не верь Енну

 

 

Посещение третье

 

Три раза прививали мне заразу

Зараз‑то сколько не могли за раз

Хотели сделать меченую расу

Я на террасу шасть с террасы класс

 

Мне было девять но я не был девий

Теперь давись под шкапом удавись

Я жду в аду в раю что делать Еве

Что делать мой испытанный девиз

 

Но чу звонят я не могу понять

Ты входишь панна я не понимаю

Что на судьбу что на Тебя пенять

В губу пинать Тебя нельзя не мая

 

Я разнимаю поручни минут

Мин <…> уж ты упомянута

<…> таясь обмануть

 

 

Посещение четвертое

 

Ударила маня Ты по карману

И посягнула на тугой кошель.

Мошну опустошила по обману.

Ан в калите определила щель!

 

Не нравится мне ань такой монтаж,

Но нрав при чем? Пред совершенным фактом,

Я подымаюсь на большой этаж

Весь озабочен предстоящим актом.

 

Нелегким пожеланьем всяких благ

Но я устал, ан у дверей приляг:

Своим пальто покрывшись засыпаю.

 

И вижу не совсем прекрасный сон:

На грудь Ты наступила мне слепая

Потом зовешь: «швейцар или гарсон».

Они явились тяжело ступая.

 

И тащут вниз по лестнице бия

Но притворяюсь я отменно спящим

Как счастлив я: не угнетен бы я

Не стоящим вниманья настоящим.

 

Потом встаю и бац! швейцара в хрящ

(Мне радостно участвовать в боях).

 

Париж. 10.1.1925

 

«Мы молока не знаем молокане…»

 

Э.А.П.

 

 

Мы молока не знаем молокане

Но камень канун не един для всех

Как мрет наш брат а как Американе

И как лошак сожрав иглу в овсе

 

Игру мы затеваем напеваем

Напаиваем хорошо паять

Кто не больны Тебя обуревают

Рвут разрывают наверху на ять

 

Такой рукой мы шевелимы мало ль

Валимы в потрясающий покой

Кой новоявлен не расслаблен кой

Убережен от жала от кинжала

 

Жаль иностранец неумел и страшен

Пошел пошел я от него молчу

Чу слышу я бегут агу мурашки

Но так и след как чудный плед лечу

 

Ну что ж Христос мне говорит Ты грит

Давно со мною не напился чаю

Я говорю так точно сухари

Мы ваше бродье он же мне на чай

 

Так знай Святой старшому отвечай.

 

январь 925

 

«Тэнэбрум марэ – море темноты…»

 

Небытие – чудесная страна

1923

 

 

Тэнэбрум марэ – море темноты

Пройдя, пролив чернила, мы в тебе.

Две каравеллы наши – коровенки две.

О средства передвиженья бедноты!

 

О беспредметной бури вялый шум.

Мы видим дно, вдали, вдали под нами.

Мы в пустоте, но валимся, пляшу.

Конь невидимый, чёрт меж стременами.

 

Но ох, мы тонем, о‑о‑ох, летим.

Бесцветный воздух надувает парус.

На парашюте нам не по пути.

Вновь мы на море, моря над – о ярость.

 

Летят утопленники в волнах пустоты.

В тэнэбрум марэ – море темноты.

 

 

Морской змей

 

J’alai voir mes testes de morts

Bluet d’Arbelle

 

 

По улице скелеты молодые

Идут в непромокаемом пальто

На них надеты башмаки кривые

То богачи иные, без порток.

 

А пред театром где гербы, гербы,

Шкелет Шекспира продает билеты

Подкатывают гладкие гробы

На них валят белесые жилеты

 

Скелеты лошадей бегут на скачках

На них скелетыши жокеев чуть сидят

Скелеты кораблей уходят в качку

Скелеты туч влачатся к нам назад

 

На черепами выложенном треке

Идут солдаты щелкая костьми

Костями рыб запруженные реки

Остановились не дождясь зимы

 

А франты: бант завязанный хитро

Перчатки палки витеватые и вдруг

Зрю: в рукаве моем белесый крюк

Ан села шляпа на нос как ведро

 

Болтаются ботинки на костяшках

В рубашку ветер шасть навеселе

Летит монокля на землю стекляшка

Я к зеркалу бросаюсь: я скелет

 

Стою не понимая но снимает

Пред мною шляпу восковой мертвец

И прах танцовщицы развязно обнимает

Меня за шею как борца борец

 

Мы входим в мавзолей автомобиля

Где факельщик в цилиндре за рулем

И мы летим средь красной снежной пыли

Как карточная дама с королем

 

Вот мюзик‑холл… неистовствуют дамы!

Взлетают юбок веера в дыму.

Проносят пиво бесы с бородами

Где яд подлит подсыпан ко всему

 

Охо! оркестр! закажите танец

Мы водкою наполним контрабас

Но лук смычка перетянул испанец

Звук соскочил и в грудь его бабац!

 

И вдруг из развороченной манишки

Полезли мухи раки и коты

Ослы, чиновники в зеленых шишках

И легион проворной мелкоты

 

Скелеты музыкантов на карачки.

И инструменты захватив обвив

Забили духи в сумасшедшей качке

Завыли как слоны как сны как львы

 

Скакали ноты по тарелкам в зале

Гостей таская за усы носы

На люстру к нам карабкаясь влезали

И прыгали с нее на тех кто сыт

 

Запутывались в волосах у женщин

В карманы залезали у мужчин

Стреляли сами револьверы в френчах

И сабли вылетали без причин

 

Мажорные клоны кусали ноги

Сороконожки нам влезали в рот

Минорные хватали осьминоги

Нас за лицо за пах и за живот

 

Был полон воздух муравьями звуков

От них нам было душно и темно

Нас ударяли роковые руки

Котами и окороками нот

 

И только те что дети Марафона

Как я махая в воздухе пятой

Старались выплыть из воды симфоний

Покинуть музыкальный кипяток

 

Но скрипки как акулы нас кусали

Толкались контрабасы как киты

Нас били трубы медные щиты

Кларнеты в спину на лету вонзались

 

Но все ж последним мускульным броском

Мы взяли финиш воздуха над морем

Где дружеским холодным голоском

Дохнул нам ветер не желая спорить

 

И мы за голый камень уцепись

Смотрели сумасшедшими глазами

Как волны дикий исполняли пляс

Под желтыми пустыми небесами

И как блестя над корчами воды

Вдруг вылетала женщина иль рыба

И вновь валилась в длинные ряды

Колец змеи бушующей игриво.

 

Париж, 1925

 

«Глубокий холод окружает нас…»

 

 

Глубокий холод окружает нас.

Я как на острове пишу: хочу согреться,

Но ах, как мысли с головы на сердце,

Снег с потолка. Вся комната полна.

 

Я превратился в снегового деда.

Напрасно спорить. Неподвижность. Сплю,

А сверху ходят, празднуя победу,

Морозны бесы, славный духов люд.

 

Но знаю все: замерзшим очень жарко.

Я с удивлением смотрю: песок, и сквозь песок

Костяк и череп, челюсть и висок.

И чувствую: рубаха, как припарка.

 

Идет в ныли, качаясь, караван.

Не заболеть бы, ох, морской болезнью:

Спина верблюда не в кафе диван.

Дремлю. Ведь сна нет ничего полезней.

 

Ток жара тычет в спину. Больно. Шасть,

Приподымаюсь; над водою пальмы

Качаются, готовые упасть.

Заспался в лодке, в воду бы, но сальный

 

Плавник вдруг трехугольный из воды.

Акула это, знаю по Жюль Верну.

Гребу на берег, где на все лады

Животные кричат. Но ах, неверно.

 

Он изменяется, он тает, он растет,

Он белый камень. Айсберг недоступный.

Смотрю: не лодка – самодельный плот.

Сидит матрос, к нему бросаюсь: труп.

 

Схожу на лед, прозрачен он и тверд.

Я каблуком – звездится от удара.

Но ах, кружится подо мною твердь,

Валюсь: вода взревает, как гитара.

 

Плыву на дно: мне безразличны Вы.

Тону: необходимы. Просыпаюсь.

Рычат кареты за окном, как львы.

Я за ружье чернильное хватаюсь.

 

 

«Я отрезаю голову тебе…»

 

 

Я отрезаю голову тебе

Покрыты салом девичии губы

И в глаз с декоративностию грубой

Воткнут цветок покорности судьбе

 

Вокруг власы висят как макароны

На вилку завиваться не хотят

Совсем не гнется кожа из картона

Глазные груши источают яд

 

Я чувствую проглоченная спаржа

Вращается как штопор в животе

В кишках картофель странствует как баржа

И щиплет рак клешнею в темноте

 

Я отравился я плыву средь пены

Я вверх густой нечистотой несом

И подо мною гаснет постепенно

Зловещий уголек твой адский дом

 

И в красном кубе фабрики над лужей

Поет фальшиво дева меж колес

О трудности найти по сердцу мужа

О раннем выпадении волос

И над ручьем где мертвецы и залы

Гудит гудка неистовый тромбон

Пока штандарт заката бледно‑алый

С мороза неба просится в альбом

 

И в сумерках декабрьского лета

Из ядовитой и густой воды

Ползет костяк огромного скелета

Перерастая чахлые сады.

 

 

«Рассматривали вы когда друзья…»

 

 

Рассматривали вы когда друзья

Те вещи что лежат на дне ручья

Который через город протекает.

Чего чего в ручье том не бывает!

 

В ручье сидят чиновник и скелет

На нем штаны и голубой жилет

Кругом лежат как на диванах пары

Слегка бренчат хрустальные гитары

 

Убийца внемлет с раком на носу

Он держит револьвер как колбасу

 

А на камнях фигуры восковые

Молчат вращая розовые выи

Друг друга по лицу перчаткой бьют

Смущаются и не узнают…

 

Офелия пошла гуляя в лес

Но уж у ног ее ручей‑подлец

Ее обвил как горничную сонник

Журча увлек на синий подоконник

 

Плывет она как лапчатый листок

Кружит как гусь взывает как свисток

Офелия ты фея иль афера

Венок над головою Олоферна.

 

В воде стоит литературный ад.

Открытие и халтурный клад

Там храбро рыбы стерегут солдаты

Стеклянный город где живешь всегда ты

 

Там черепа воркуют над крылечком

И красный дым ползет змеей из печки.

 

Плыву туда как воробей в окно

И вижу под водой сияют лампы

Поют скелеты под лучами рампы

И кости новые идут на дно

 

О водяное страшное веселье

Чиновники спешат на новоселье

Чета несет от вывески калач

Их жестяной сапог скрипит хоть плачь

 

Но вдруг кутилы падают как кегли

Вкатился в желтом фраке золотой

 

Хозяева среди столов забегали

И повара поплыли над плитой

 

И вот несут чешуйчатые звери

Архитектурные чудовища блюда

И сказочное дефиле еда

Едва проходит в мраморные двери

 

Вареные сирены с грудью женской

Тритоны с перекошенным лицом

Морские змеи бесконечной лентой

И дети в озеро столкнутые отцом

 

И ты лежишь под соусом любови

С румяною картошкою вокруг

На деревянном блюде с изголовьев

Разваренных до пористости рук

 

Стучит ножами разношерстный ад

Летает сердце как зеленый заяц

Я вижу входит нож в блестящий зад

Скрежещет вилка в белу грудь втыкаясь.

 

 

Посвящение

 

 

Как девушка на розовом мосту,

Как розовая ева на посту.

 

Мы с жадностью живем и умираем;

Мы курим трубки и в трубу дудим.

Невесть какую ересь повторяем,

Я так живу. Смотри, я невредим!

 

Я цел с отрубленною головою

И ампутированная тяжела рука

Перстом железным, вилкою кривою

Мотаю макароны облака.

 

Стеклянными глазами, как у мавра,

Смотрю не щурясь солнца на кружок.

И в кипяток любви – гляди дружок!

Автоматическую ногу ставлю храбро.

 

Так процветет механический народ,

Так улетает к небесам урод.

Как розовая ева на посту,

Как девушка на розовом мосту.

 

июнь 1925

Париж

 

«В зерцале дых еще живет живет…»

 

 

В зерцале дых еще живет живет

Еще гордится конькобежец павший

Еще вода видна видна сквозь лед

Еще хранит в депо вагон уставший

 

Напрасно небо жидкое течет

И снег‑чудак сравниться хочет с камнем

Напрасно ливень головы сечет

Ведь не ответит искренне дока мне

 

И не протянет древо ветвь к земле

Чтоб раздавить как пальцем злую скуку

И не раздастся бытия вовне

Зов синих звезд что писк богатых кукол

 

Безмолвно чары чалят с высоты

Знакомою дорогой без сомненья

Как корабли большие на ученье

Большой но неприятной красоты.

 

 

A La Mémore De Catulle Mendès

 

 

Я одевать люблю цилиндры мертвецов

Их примерять белесые перчатки

Так принимают сыновья отцов

И Евы зуб на яблоке сетчатки

 

На розовый холеный книжный лист

Кладу изнемогающую руку

И слышу тихий пароходный свист

Как круговую гибели поруку

 

Подходит ночь как добродушный кот

Любитель неприличия и лени

Но вот за ним убийца на коленях

Как черный леопард влачится год

 

Коляска выезжает на рассвете

В ней шелковые дамы «fin de siecle»

Остановите это смерть в карете

Взгляните кто на эти козлы сел.

 

Она растет и вот уже полнеба

Обвил как змей неотразимый бич

И все бросаются и торопятся быть

Под желтыми колесами. Кто не был?

 

Но путь скачок пускай еще скачок

Смотри с какой невыразимой ленью

Земля вращается как голубой зрачок

Сентиментального убийцы на коленях.

 

 

Реминисценция третья

 

Г.Л.Ц.

 

 

Стоит печаль бессменный часовой

Похожая на снегового деда

Ан мертвецу волков не страшен вой

Дождется он безвременной победы

 

Мы бесконечно медленно едим

Прислушиваясь к посторонним звукам

От холода ползет по снегу дым

И дверь стучит невыносимым стуком

 

Дрожь суеверная присутствие любви

Отсутствие спокойный сон и счастье

Но стекла вдруг звеня летят на части

Хлад прыг в окно и ан как черт привык

 

Он прыгает по головам сидящих

Те выпрямляются натянуто белея

Стал дом похожим на стеклянный ящик

С фигурами из сахара и клея

 

Ребенок смерть его понес лелея.

 

 

Петя Пан

 

 

Стеклянная жена моей души

Люблю твой непонятный быстрый голос

Я ль тя когда отшил иль заушил

Иль сверзил ниц един свинцовый волос

 

Безлунную мадеру шустрых дней

Я пил закусывая пальцем как индеец

Жил все бедней смешней и холодный

Смеялись Вы: «Он разве европеец»

 

Но желтого окна кривая пасть

Высовывала вдруг язык стеклянный

Я наклонялся с рисками упасть

И видел тя (с улыбкой деревянной)

 

Зелеными пальцами шевеля

Играла ты на мостовой рояле

Вокруг же как срамные кобеля

Читатели усатые стояли

 

И ты была тверда кругла худа

Вертлява точно мельница экрана

Ложилась спать посереди пруда

А утром встав как Ио слишком рано

Верхом вбегала на парохода

 

(О если бы добраться до попа

Что нас венчал (всадить как в землю пулю)

Но он на солнце с головой клопа

Показывает огненную дулю)

 

Слегка свистишь ты пальцы набелив

Отчаливаю я беспрекословно

Как пуля подымаюсь от земли

Но мир растет кругом клубясь условно

 

И снова я стою среди домов

Зеленые скелеты мне кивают

И покидая серое трюмо

Ползут бутылки яды выливая

 

Вращается трактирщицы душа

Трясется заводное пианино

И на меня как лезвие ножа

Ты смотришь проходя спокойно мимо

 

И рвется мостовая под тобой

Из‑за земли деревья вылетают

Клубятся скалы с круглой головой

И за волосы феи нас хватают

 

Идут пираты в папиросном дыме

Ползут индейцы по верхам дерев

Но ты им головы как мягкий хлеб

Срезаешь ножницами кривыми

 

Бегут растенья от тебя бегом

Река хвостом виляя уползает

И даже травы под таким врагом

Обратно в землю быстро залезают

 

Стекают горы ко морю гуськом

Оно как устрица соскальзывает с брега

А из под ног срывается с разбега

Земля и исчезает со свистком

 

Но далее влачится наважденье

Опять с небес спускается вода

Леса встают и без предупрежденья

Идет трамвай взметая провода

 

Но страшный рай невозвратимо длится

И я трясом стеклянною рукой

Беру перо готовый веселиться

И шасть зашаркал левою ногой.

 

Париж 1926

 

«На белые перчатки мелких дней…»

 

Илье Зданевичу

от его ученика Б. Поплавского

январь 1926

 

 

На белые перчатки мелких дней

Садится тень как контрабас в оркестр

Она виясь танцует над столом

Где четверо супов спокойно ждут

 

Потом коровьим голосом закашляф

Она стекает прямо на дорогу

Как револьвер уроненный в тарелку

Где огурцы и сладкие грибы

 

Такой она всегда тебе казалась

Когда пускала часовую стрелку

На новой необъезженной квартире

Иль попросту спала задрав глаза

 

Пошла пошла к кондитеру напротив

Где много всяких неуместных лампов

Она попросит там себе помады

Иль саженный рецепт закажет там

 

Чтобы когда приходит полицейский

Играя и свистя на медной флейте

Ему открыть большую дверь и вену

Английскою булавкою для книг

 

Зане она ехидная старуха

Развратная и завитая дева

Которую родители младые

Несут танцуя на больших руках

 

Подъемным краном грузят на платформу

Не торопясь достойно заряжают

(Не слишком наряжая и не мало

Как этого желает главпродукт)

 

Но мне известно что ее призванье

Быть храброй и бесплатной Консуэллой

Что радостно танцует на лашадке

В альбом колнкционирует жуков

 

Зане она замена гумилеху

Обуза оседлавшая гувузу

Что чавкает на желтом телеграфе

Ебелит и плюет луне в глаза

 

Непавая хоть не стоит на голу

И не двоится серая от смеха

Зане давно обучена хоккею

И каждый день жует мирор де спор.

 

 

* * *

На смутный шум воды нерукотворной

Ответит голос тихий и чужой

Как мимо глаз утопленно проворный

Акулы бег иль киль судна большой

 

Прекрасный гад блистательная точь

Благословенна неживая ночь

О спарта спарт где короли мечты

Свободы семиверстые <нрзб.>

 

14. X.1924 (на улице)

 

«Прекрасно сочиняешь Александр…»

 

 

Прекрасно сочиняешь Александр

Ты мифы кои красят наши яви

Хоть ведомо бесплоден олеандр

Литературы и в судьбах бесправен

 

И слов нема как говорит народ

Чтоб передать как люба «Свора верных»

Поваднику безделий суеверных

Которым учишь ты певцов народ

 

Спокойный сон неверие мое

Непротивленье счастию дремоты

В сем ваше обнаженье самоё

Поэзии блистательные моты

 

Необорима ласковая порча

Она свербит она молчит и ждет

Она вина картофельного горше

И слаще чем нерукотворный мед

 

Приятно лжет обакула любви

И счастья лал что мягко греет очи

И дальних путешествий паровик

Завидев коий ты забыл о прочем

 

Приятно пишет Александр Гингер

Достигши лучших чем теперь времен

И Свешников нежнейший миннезингер

И Божнев божий с неба обронен

 

Все нарастает неживая леность

На веки сыпля золотой песок

Уж стерлась берегов определенность

Корабль в водах полуночи высок

 

 

«Бело напудрив красные глаза…»

 

Александру Гингеру

 

 

Бело напудрив красные глаза,

Спустилась ты в назначенное время.

На чьих глазах к окну ползет лоза?

Но результаты очевидны всеми.

 

Нас учит холод голубой, внемли,

Ах, педагоги эти: лето, осень;

Окончили на небесах мы восемь

И в первый класс возвращены земли.

 

Рогатой лошади близки ли лоси?

Олень в сродстве, но ах, олень не то.

Мы носим холодом подбитое пальто,

Но харч точим, они же, блея, просят.

 

Непредставимо! Представляюсь вам,

Но ударяет вдруг огромный воздух.

Писать кончаю? Твари нужен отдых,

Он нужен Богу или даже львам.

 

1924

 

«Ворота ворота визжат как петел…»

 

 

Ворота ворота визжат как петел

Как петли возгласили петухи

Свалился сон как с папиросы пепел

Но я противен я дремлю хи! хи!

Который час каморы иль амура

Но забастовка камерных часов

Лишь кот им злостно подражает: ммурра!

Спишь и не спишь. Немало сих особ

Валюсь как скот под одеяло тая

Как сахар в кипяченом молоке

Как ток палящий на продукт Китая

Шасть мочится латунной по руке

И я храплю простой солдат в душе

Сигнув от неприступного постоя

Хозяйка повторяет букву «ше»

Зане се тише но терпеть не стоит

 

1. X.1924 На улице

 

«Как в ветер рвется шляпа с головы…»

 

 

Как в ветер рвется шляпа с головы,

Махая невидимыми крылами,

Так люди, перешедшие на Вы,

Стремятся разойтись к своим делам.

 

Как башмаки похожи па котурны,

Когда сквозь них виднеются персты.

Доходит жизнь до неурочной урны,

И станет тень твоя, чем не был ты.

 

Как любим мы потертые пальто,

Что пулями пробитые мундиры.

Нам этой жизни тление свято

И безразличны неземные клиры.

 

И как лоснятся старые штаны

Подобно очень дорогому шелку,

Докучливые козни Сатаны

Вместим в стихи, не пропадут без толку.

 

Прекрасен наш случайный гардероб,

Взошлем хвалы небесному портному.

Как деревянный фрак скроит он гроб.

Чтоб у него мы не смущались дома.

 

1924

 

«Мальчик думает а я остался…»

 

 

Мальчик думает а я остался

Снова не увижу Южный крест

Далеко в раю над ним смеялся

Чей‑то голос посредине звезд

 

Милый милый от земли до рая

Простираются миры зари

Острова заката где играют

С ангелами мертвые цари

 

В океане там двойные зори

В облаках закаты‑города

А когда приходит вечер – в море

Розовая синяя вода

 

Улетаем мы грустить на звезды

Закрываем в дирижабле шторы

А кругом идет блестящий дождик

Из промытых синих метеоров

 

 

«Я звал Тебя весна слегка мычала…»

 

 

Я звал Тебя весна слегка мычала

Быть может день или уже года

Но ты молчала пела отвечала

И разговаривала как всегда

 

Летели дни качались и свистели

Как бритва на промасленном ремне

И дождики как легкие метели

Кружились надо мною и во мне

 

Пропала ты ты растворилась Белла

В воздушной кутерьме святых ночей

Мечта почто пред жизнию робела

Ужасной лампы в тысячу свечей

 

Раздваивается на углу прохожий

Растраивается на другом углу

В ушко мне ветер входит как в иглу

Он воздухом сшивает наши кожи

 

Я с улицы приоткрываю дверь

И снова вижу улицу за дверью

Была ли жизнь, была, их было две

Два друга два мошенника две пери

 

Так клоун клоуна пустою палкой бьет

Довольные своим ангажементом

Иль гоночный автомобиль ревет

От сладкой боли под рукой спортсменки

 

Но клоуны дерутся не сердясь

И в гонщиц влюблены автомобили

И мы в свое отчаянье рядясь

Не франтами всегда ль пред Вами были.

 

1925

 

«Не неврастении зеленая змея…»

 

 

Не неврастении зеленая змея

Что на углу виется в мокром дыме

Тобою в лоб укушена фантазия