Установка духовного реализма

Онтологизм художественной мысли России, ее прикрепленность к миру истинной существенности дает установку духовного реализма.

Критический реализм демократов служил миру всецело посюстороннему, стоял в оппозиции к небесному, — а потому являл собой хулу и карикатуру на русскую культуру, был проявлением разрушительной беспочвеннической линии в нашей истории, закончив свое дело погромом духовности и омертвением народа. Напротив, установка духовного реализма позволяет понять русское искусство в его подлинной высоте и неотмирной красоте. Духовный реализм утверждает истинную реальность — бытийственную огненную силу — духовного (не душевного!) мира и духовной жизни в явлениях искусства.

Следствие отсюда, по Гоголю, по святому Варсонофию Оптинскому, — его пророческая сила.

Невероятна мощь этой установки! Заносимое с Запада — преображается ею. Прилетает с Запада придумка — возвращается миру чудо. Залетела полистилистика — шедеврами обернулась в творчестве Шнитке! Минимализм у американских авторов — эксперимент со временем. А у православных композиторов Пярта, Мартынова прием возвращается к родным истокам, к молитвенной благоговейной сосредоточенности души.

Преображаются ею эпохальные стили. Называют XIX век веком романтизма. А Россия воспарила над ним, взяв лишь темы, образы, отчасти язык. Романтизм, кульминация картезианской закупоренности, и православие — две вещи несовместные. Романтизм разбился о святость русской культуры. Поразительна внутренняя победа, одержанная на территории романтизма — в переводах романтической поэзии. По слову Гоголя, переводы Жуковского кажутся оригиналами, а те копиями, — от того, что стремление к нездешнему и таинственному сочетается у него с "твердым признанием незримых сил, хранящих повсюду человека"²⁶. Это и есть вера — живая укорененность в Царствии Божием.

И в музыке — не так ли? "Островок" Рахманинова. Может показаться: перед нами чисто романтическая коллизия мечты и действительности. Однако в мечте нет веры, отсюда ее дряблость. Дух же православной веры, укрепляя святые желания, дивно преображает их в христианское упование, наполненное предощущением бессмертия. Святое желание в соединении с верой перестает быть тенью в мечтательном иллюзорном мире психики — становится онтологической реальностью. По определению апостола, вера есть уповаемых извещение — осуществление (Евр. 11:1). И вот теперь вслушаемся: с какой благоговейно-молитвенной сосредоточенностью проникаем мы в этот дивный мир, превысший всякого ума, мир Божией святости, Царство великой неотмирной чистоты, где благоуханно раскрывается душа, как образ Божий в человеке. Это шедевр духовного реализма, моление о рае.

Преображена интонация. В начальной фразе открывается нечто от духовной крепости знаменного распева. Заключительные однотонные окончания строф перестают восприниматься как безвольные парения в мечте, — оборачиваются возвышенной молитвенной псалмодией, упованием бессмертной красоты. От сияющих врат Царствия Божия, отверстых православием, исходит радостная ободряющая сила истинной духовной жизни.

Переинтонируются жанры. Вот, к примеру, русская элегия (и, шире, элегическая струя в русской музыке). Что мы видим в элегических настроениях нехристианских народов? "Я мир сравнил бы с шахматной доской: То день, то ночь. А пешки? — Мы с тобой. Подвигают, притиснут, — и побили. И сунут в черный ящик на покой" (Омар Хайям). Беспросветным унынием веет от подобных строф. Филип Сидни (1554-1586) в трактате "Защита поэзии (1580) пишет о скорбной элегии, что она вызывает "в чувствительной душе сострадание, ибо она вместе с великим философом Гераклитом оплакивает беспомощность человечества и порочность мира сего.²⁷ А в России? Как показала Н.Т. Пилипенко, специфическое содержание русской элегии — не печаль, а преображение печали.²⁸ Это великий дар христианства миру: чудо преображения души. В особенной же степени именно православная культура могла так просветлить взгляд. Не печаль, не грусть, но победа над скрытым в них унынием составляет ее содержание. Какой неожиданной свежестью веет, например, от заключительного четверостишия А.Н. Плещеева "Напев": "Но я люблю…"!²⁹

 

Легко обнаружить преображение на множестве примеров и в музыке. "Не искушай" Глинки. Чудо открывается в первой же фразе. Попробуем изменить псалмодическую среднюю ее часть на рисунок опевания. Тут же появляется пошлость. Не потому, что плох сам рисунок опевания, а потому, что в данном контексте он размазал бы ту внутреннюю твердость, мужественную силу и сосредоточенную собранность духа, которую несет в себе церковная псалмодия и которая так необходима в минуту печали. Тайна пошлости заключена в глубоком мировоззренческом унынии, в духовном отчаянии — отказе от чаяния великой духовной надежды. Уныние — самый великий смертный грех. По преп. Иоанну Лествичнику бес уныния — злейший из всех. В печали жало уныния, смертного греха. Через размазанность опевания проник бы сей яд в элегию. А кусочек псалмодирования тут же дает противоядие — сосредоточенность, духовную силу. Правда духовного реализма преображает плотскую печаль в печаль светлую, святую — по Богу. Чувствуя в музыкальной пошлости присутствие этого чуждого нам духа, мы отвергаемся ее, обнаруживая тем самым религиозную природу музыкального слуха.

Удивительно Глинкинское "Сомнение". Здесь внутреннюю глубину и силу, противящуюся унынию, несет обрамляющая тема, в которой чувствуется даже нечто торжественно барочное. Поразителен романс Рахманинова "Как мне больно". "Хоть бы старость пришла поскорей", — поет голос, а в фортепианной партии ширится, разрастается мелодия великой любви и ликующего гимна бытию.

Посмотрим на роды. Православная культура открывает фальшь языческого деления. Согласно Аристотелю эпос есть рассказ о событии, драма представляет его в лицах, лирика реагирует песнью души. Но почему за сущность искусства принимается событие, а не сияющая красота мысли Божией о мире, не вера, не несказанность любви? Неприменимы языческие роды ни к чему существенному! Что такое пророческие псалмы? "Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное…" Да неужели же это лирика? Лирика — психизм, а пред нами онтология Домостроительства Божией благодати. Что такое Евангелие? Неужто эпос?! А литургия — драма? Неприменимы языческие роды и к русскому искусству, которое полнится истинной существенностью. Гоголь, оставляя термин "лирика", преображает его понятийно, вводя в русло онтологического строя русской души. "В лиризме наших поэтов, — пишет он — есть что-то близкое библейскому, — то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости"30. Его величие и пророческую силу Гоголь объясняет тем, что "наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновенье с верховным источником лиризма — Богом"31. Высота русской лирики, ее историософские и духовные прозрения познаются только на последней глубине сердца, открываемой святоотеческой аскетикой. Всякая иная мысль слепа и являет собой пародию на отечественную культуру.

Эпос. Непонимающее сознание индивида не знает личности, соборной по определению. Потому в образы Сусанина у Глинки, Кутузова у Прокофьева, даже в музыку Рахманинова умудряется внести ощущение сердечной дистанцированности, которой там нет. Но ни в Сусанине, ни в Кутузове, ни в побочной партии Седьмой Прокофьева, ни в главной партии фортепианного концерта Чайковского или Второго концерта Рахманинова, нигде во множестве подобных сочинений, ни в исконном стиле русского исполнительства — нет и тени эпическо-временнoй сердечной дистанцированности, восхищения как бы со стороны. Эта музыка — не сторонняя, а горячая, соборная, не отделяющая себя, но дышащая воздухом отчизны и вселенской любви, о которой так проникновенно писал Гоголь, Достоевский, и многие иные... За неадекватными интерпретациями невидимо стоит индивидно перевернутая теория личности, угодная индивиду, всей своей жизнью настроенного не на жертвенную отдачу, а на удержание своих, парциальных интересов, разрывающих златые узы божественной соборной любви... Как далеко это от идеалов Святой Руси! Вот пример неадекватной интерпретации из недавно защищенной докторской диссертации (речь идет о финале "Ивана Сусанина", в котором музыковед слышит "парадность, торжественный блеск"): "Безысходное личное страдание накрепко "прибито" к единому телу государственности гвоздями народной победы... Власть для торжествующего победу народа "своя". Для обеспечивших же эту победу мучеников из народа и "своя" и "чужая"...". Услышать в "Славься" парадность?! В этой окрыленной бескорыстной музыке, где каждая клеточка ликует: "Не нам Господи, не нам, но имени Твоему даждь славу"! Для личности — все свои в Боге, и православная царская власть — своя.

Непонятая индивидами и потому воспринимаемая отчужденно соборность часто именуется эпичностью.

Не эпичность, а соборность действительно составляет специфическую сторону русской интонации.

Так же онтологически преображается и драма в искусстве духовного реализма. Как река впадает в море, так развитие драмы в "Пиковой Дамы" Чайковского вносит лодочку нашего восприятия в океан вечного смысла. После хоровой молитвы, переносящей действие в мир высшей реальности, там, в этом истинном мире открывает истинная красота темы любви, словно фимиам восходит она к небесам, очищенная от страстей и просветленная.

Русская трагедия таит в себе внутреннюю радость. Она — от чувства смысла. Хорошо написал об этом С.Н.Булгаков в статье "Русская трагедия". Трагична "Хованщина". Но не просто так открывается она катартической вершиной "Рассвета", — в ней пророчество о неумирающем Китеж-граде святой Руси.

И сама печаль, разлитая в русской трагедии, даже если взять ее отдельно от явных излияний света, — сама эта печаль есть проявление онтологизма, следовательно, и духовной силы.

Два проявления духовного реализма — светозарное и мучительное. "Кому много вверено, с того больше взыщут" (Лк. 12:48). — Понятен масштаб духовных метаний народа при утере вверенного ему таланта православной веры. Сомерсет Моэм в книге "Подводя итоги" иронизирует, насмеивается над русской тоской, над творчеством Чехова. Западный человек не расстраивается из-за своего неверия, а русский тоскует. Как не тосковать о потерянном рае? Отнимется безбрежное счастье веры — как не вопиять душе? Самый статистически медленный темп музыки — у Мусоргского. Муки совестливых размышлений оказываются главным ее содержанием.

С Богом — преображение в дивную преизбыточествующую жизнь, без Него — неизбывная тоска по смыслу, непонятная Западу. "Нет большего горя, чем потерять благодать", — говорит св. Силуан Афонский, сравнивая это горе с тоской матери о погибшем дитяте³².

Во Святой Руси сколь велики дары православной веры, столь безмерны и терзания совести при ее утрате — свидетельство того, что жизнь народа протекает не на поверхности морального благоприличия, безнравственного и лицемерного в основе, — но в свете заповеданного нам духовно-нравственного совершенства — на духовно-смысловой глубине в сокровенности сердца. Этот размах противоположен тому состоянию равнодушно-горделивого самодовольства, за которое порицает Господь Лаодикийскую (буквально: "народоправскую") церковь в завершающей пророческой книге Библии.

Оба проявления глубины, светозарное и мучительное, получили отражение в культуре и искусстве. Рассмотрим лики духовного реализма в русской музыке, начав с полюса драматизма.