О сравнительно-историческом методе и функциях сравнения

Ответ на вопрос, имплицитно заданный в конце предыдущего раздела, подразумевает использование сравнительно-исторического метода. Недавно увидевший свет труд М. М. Крома «Введение в историческую компаративистику»,[636] стала первой вышедшей на русском языке книгой, содержащей систематическое описание и обоснование сравнительно-исторического метода во всем его многообразии. Кроме того, автор предпринял первую попытку осмысления использования компаративного метода в отечественной историографии.

М. М. Кром приходит к выводу, что сравнение как таковое — неизбежный спутник любого научного изыскания. То есть, изучая любой объект, мы неизменно сравниваем, даже если прямо речь об этом не идет. Без сравнения невозможно, например, никакое обобщение и даже использование научной терминологии, без которой немыслима современная наука в целом.[637] Тем не менее, становление сравнительного метода в истории было трудным, вероятно, прежде всего потому, что в глазах многих исследователей его использование казалось противоречащим духу историзма,[638] т. е., стремлению рассмотреть каждый объект исследования per se, в контексте его собственной эпохи, и, насколько это возможно, в терминах источников.

Автор этих строк в ходе различных обсуждений, предшествующих и сопутствующих написанию этой книги, имел возможность лично убедиться в том, что сравнение Пскова XIV–XV вв. с городами вне пределов древнерусской политической общности зачастую вызывает критику со стороны коллег. Так, высказывались сомнения в обоснованности компаративного метода вообще, выборе элементов для сравнения, поверхностности сравнения как такового, в эвристической ценности метода, в возможности сравнивать частные моменты сходства или же только процессы в целом и пр.[639] При этом, сравнение Пскова и Новгорода, подобное тому, которое было проведено выше, такого скептицизма не вызывало (я намеренно старался избегать в приведенном выше компаративном очерке слова сравнение, заменяя его на сопоставление). Компаративный анализ двух объектов, принадлежащих одному культурно-политическому пространству, зачастую вообще не воспринимается как сравнение, и уж тем более не возникают вопросы об обоснованности его применения. То есть, на поверку оказывается, что не сравнение как таковое кажется противоречащим духу историзма, а только такой компаративный анализ, который выходит за пределы национальных границ. Получается, что на самом деле речь идет о тех традициях историографии еще XIX в., согласно которым каждый национальный случай исключителен и не подлежит сравнению. Критика такого кросскультурного исторического компаративизма сопровождала сравнительно-исторический метод на всем пути его становления и развития в XX в.

Первым выделил метод исторической компаративистики, противопоставив его «сравнительной истории», Марк Блок. Последняя, по его, словам, воспринималась историками как некий «раздел общей философии или социологии», т. е. для сравнительной истории сравнение как таковое и есть цель исследования;, компаративный метод же, в понимании М.арка Блока, «это должен быть общепринятый рабочий инструмент, удобный в употреблении и способный приносить положительные результаты».[640] Таким образом, исследователь определил сравнение не как цель, а как метод исследования. Сравнение же ради сравнения, использование «притянутых за уши» сомнительных аналогий исследователь называл «злой карикатурой» на сравнительный метод.[641] Ценность же исторической компаративистики состоит, по мнению М. Блока, в получении благодаря сравнению более широкого взгляда на объект исследования, позволяющего увидеть скрытые доселе нюансы и сформировать новую исследовательскуюие программу, найти «вопросы к источнику», которые не могли бы появиться без широкой сравнительной перспективы. Эта функция сравнения впоследствии получила название эвристической, и определенные вопросы к псковскому материалу будут сформулированы ниже именно благодаря сравнению.

М. Блок выделял два типа сравнения. К первому он относил сравнение обществ, настолько далеких «друг от друга во времени и пространстве, что аналогии между теми и иными явлениями, наблюдаемыми в них обоих, нельзя объяснить ни взаимовлиянием, ни какой-либо общностью происхождения».[642] Второй тип сравнения, по М. Блоку, напротив, можно охарактеризовать так: «Ввыбрать для параллельного изучения соседние и современные друг другу общества, бесконечно влияющие друг на друга и в силу этой близости развивающиеся во времени и пространстве в под действием одних и тех же главных причин, а кроме того, восходящие, по крайней мере частично, к общему истоку».[643]

Несмотря на очевидное стремление показать общеевропейский масштаб явлений средневековой истории, французский исследователь предостерегал и от «ложных подобий». За фасадом одинаковых латинских названий могут таиться различные по своей природе институты, что видно на примере сравнения французских сервов и английскихого вилланов. И те, и другие в латиноязычных источниках именовались «servi», а в среднефранцузских —  «villaines», но эти две формы крепостной зависимости, как показал М. Блок, имели не только разную природу, но и разное происхождение.[644] Это чрезвычайно важное наблюдение: внешнее сходство названий — обманчиво. В условиях единого пространства некогда целиком католической Европы, где осуществлялись не только культурные и институциональные трансферы, но, благодаря латыни, и языковые, за одинаковыми словами могут скрываться различные по сути реалии. При этом, как показал М. Блок в своем сравнительном изучении английского огораживания и аналогичных процессов, происходивших в Провансе, за различными названиями могут стоять весьма схожие, пусть и обладающие своей локальной спецификой, явления. Это, как представляется, первый шаг в сторону сущностного сопоставления явлений социальной истории и ее понятий в диахронической перспективе, т. е., того, что позже Райнхарт Козеллек назовет ономасиологическим подходом в истории понятий.[645]

М. М. Кром, анализируя становление сравнительного метода в XX в., приходит к выводу, что на данный момент он уже утвердился в историографии. Причем, если в середине прошлого столетия наблюдались особые ожидания, связанные с применением сравнения в истории, то позднее тот энтузиазм, который М. Блок и его современники испытывали по отношению к возможности нахождения причин различных исторических явлений, несколько угас. Сравнительный метод перестал казаться «волшебной палочкой», но, с другой стороны, стал все прочнее занимать место в исследовательском арсенале.[646] Историческая компаративистика, поначалу, казалась инструментом, способным преодолеть не только границы национальной историографии, что действительно произошло, но и победить страх поиска причин в исторической науке. Здесь возможности исторической компаративистики оказались слабее.

Своеобразным пиком ожиданий, связанных с сравнительно-историческим методом, стала статья Уильяма Сьюэлла «Марк Блок и логика сравнительной истории», в которой автор критически осмысляивает, предложенные французским историком принципы компаративного метода.[647] Необходимо отметить, прежде всего, что У.ильям Сьюэлл, не согласился с М.арком Блоком в том, что сравнение двух близких во времени и пространстве обществ более строго и научно, чем сравнение несовременных и отдаленных. С точки зрения американского исследователя, в обоих типах сравнения используется одна и та же логика, а сравнение отдаленных обществ может быть даже более перспективным. Все зависит, таким образом, от результата исследования — если сравнение его принесло, то оно было оправданным.[648] Действительно, коль скоро сравнение не цель исследования само по себе, о чем писал еще сам М.арк Блок, а его инструмент, то выбор объектов не может исходить из умозрительной «сравнимости». Одним словом, победителей не судят, хотя У.ильям Сьюэлл и предупреждает об опасностях, таящихся на пути сравнения обществ, удаленных друг от друга во времени и пространстве, и призывает к осторожности.[649]

 У.ильям Сьюэлл пришел также к выводу, что, хотя М.арк Блок сам и не постулировал это эксплицитно, но все приводимые им примеры сравнения говорят о том, что единственная логика, которой следует компаративный анализ, это логика проверки гипотез.[650] «Неважно, используется он историками или социологами, сравнительный метод использует логику эксперимента в тех исследованиях, в которых настоящий эксперимент невозможен».[651]

Вслед за М.арком Блоком У.ильям Сьюэлл был занят поиском причин, порождающих определенные исторические явления. В первую очередь в таком ключе он был склонен понимать сравнительный метод — как проверку гипотез о причинно-следственной связи между явлениями. Вот что он писал по этому поводу: «Если историк полагает, что возникновение феномена A в одном обществе вызвано условием B, то он может проверить эту гипотезу, пытаясь найти другие общества, в которых A возникает без B или наоборот. Если он не находит случаев, которые противоречили бы гипотезе, то степень ее верификации повышается. Убедительность гипотезы, таким образом, зависит от количества и разнообразия сделанных сравнений. Если он найдет случаи, противоречащие гипотезе, то он, приняв их во внимание, или отвергнет ее, или переформулирует, или усовершенствует, а затем снова подвергнет сравнительному анализу».[652] Нетрудно заметить некоторые проблемы, возникающие в связи с предложенной У.ильямом Сьюэллом программой исследования.

 Во-первых, исследователь должен иметь представление о конечном числе A, что далеко не всегда возможно. В противном случае всегда возможны возражения против выдвинутой гипотезы, основанные на том, что не исследованы все А. Отсутствие четко определенного количество случаев А, а зачастую и невозможность определить круг А вообще, ведут, таким образом, к невозможности доказать причинно-следственную связь между А и В в том естественно-научном смысле, в каком это попытался постулировать У.ильям Сьюэлл. Во-вторых, нельзя быть уверенным в отсутствии некого третьего С (а также D– — W!), влияющего на А, но выпавшего из поля зрения историка вследствие его внимания, направленного исключительно на B.

Для нашего исследования, кроме того, такая схема подтверждения гипотезы не подходит, т. к.так как очевидно, что невозможно верифицировать анализ социально-политической эволюции Пскова, проведенный в Ччасти I на основе анализа псковских источников, при помощи сравнения. Даже если окажется, что рисуемая картина в мельчайших деталях совпадает с каким-то другим случаем или группой случаев развития города, можно лишь будет осторожно говорить о типологическом сходстве, общем векторе развития и, возможно, схожих предпосылках. Но сами явления псковской политической жизни не могут быть подтверждены через сравнение с любыми, даже самыми близкими в культурно-историческом смысле (Новгород) внешними случаями, равно как и через критикуемое в Ччасти I «домысливание» по аналогии.

Какой тип сравнения предпочесть? Думается, что выбрать стоит сравнение социально-политической эволюции Пскова не с другим единичным случаем, а с группой подобных, объединенных в историографии в определенную модель. У такого выбора есть причины.

Прежде всего, сравнение двух изолированых случаев, которое предпочитал М.арк Блок, помимо эвристической функции поиска новых вопросов к материалу, несет, скорее, используя термин, предложенный Юргеном Кокка, дескриптивную функцию, т. е., функцию профилирования отдельных случаев.[653] М. М. Кром вслед за Х.-Г. Хауптом предлагает другое название: «контрастное сравнение». По его мнению, оно лучше помогает схватить суть этого компаративного приема.[654] Речь идет о параллельном (вспомним М.арка Блока) изучении двух явлений, которое призвано высвечивать особенности каждого конкретного случая.

Учитывая то, что нашей главной задачей является типологизация картины эволюции псковского общества, представляется правильным поставить ее именно в ряд других схожих случаев развития городского сообщества. Такое сравнение принято называть ассиметричным, поскольку сравнивается один случай (являющийся собственно объектом исследования — эволюция псковского общества) и другие, ему подобные. Такой тип сравнения позволяет опереться в случае с теми явлениями, с которыми мы сравниваем Псков, в первую очередь на исследовательскую литературу.

 Типологическое сравнение со многими объединенными в единую общую модель случаями будет выполнять парадигматическую функцию. Суть последней, согласно программной статье того же Юргена Кокки, заключается в том, что такое помещение явления в контекст других, ему подобных, способно помочь преодолеть представления об особенности и уникальности явления, возникающие у историков, которые «часто относительно зациклены на истории своей собственной страны».[655] То естьТаким образом, парадигматическая функция сравнения направлена на то, чтобы провести своеобразную систематизацию исследуемого явления, классифицировать его, используя его основные морфологические признаки. Разумеется, при этом выделение таких признаков — уже результат работы исследователя и развития научного аппарата. Другими словами, сравнению подвергается не все явление во всей его сложности и многообразии, несомненно всегда уникальное во времени и пространстве, а те его элементы, которые и являются объектом исследования. То есть, в нашем случае мы будем сравнивать именно процесс социально-политического развития города с другими такими же процессами. В стороне останутся, например, проблемы особенностей псковского зодчества или организации городского пространства, хотя и здесь, как уже отмечалось в предшествующей историографии, можно нащупать ниточки, связывающие последние с политическими сюжетами.[656] Таким образом, сравнение должно всегда захватывать определенную сторону или грань объекта, а не пытаться объять его во всей его совокупности.

Итак, главной функцией предлагаемого сравнительно-исторического анализа является типологическая, позволяющая ответить на давно стоящий в историографии вопрос об уникальности или, напротив, типичности развития русского средневекового города. Вместе с тем, обращение к сравнительному методу позволяет дает возможность сформулировать новые вопросы к материалу, остающиеся зачастую незатронутыми без него, т. е. речь идет об эвристической функции сравнения.

В поисках компаративистских моделей для сравнения представляется естественным обратиться сначала к уже довольно богатой историографической традиции, рассматривающей средневековый русский город в сравнении. Собственно говоря, выдвигалось в разное время два предположения: о сходстве древнерусского города с античным полисом и, напротив, о его сопоставимости с современным ему средневековым городом католической Европы. Именно этим двум традициям и будет посвящен историографический очерк, открывающий первую главу второй части книги.

Важно, конечно, ответить на вопрос, а почему только они? Почему нельзя сравнивать русский город, например, с городами майяа или шумеров? Разумеется, сравнивать можно: как показало развитие исторической компаративистики в XX в., сравнивать можно все что угодно. Само по себе удаление объектов сравнения друг от друга во времени и пространстве не может служить препятствием для сравнения. Вопрос только в том, насколько продуктивным оно получится. Какое новое знание удастся выстроитьполучить, благодаря такому сравнению и насколько убедительной выйдет получится типологизация. Я надеюсь, что предлагаемое компаративистское исследование имплицитно ответит и на вопрос, почему нет необходимости сравнивать Псков с, предположим, городом Нового времени и/или урбанизацией древнего Китая.

Псков и античный полис

Сравнение русского средневекового города и античного полиса имееют давние традиции. Так, историки XIX в. при описании Новгорода и Пскова применяли понятийный аппарат, связанный с античными образцами. Например, А. И. Никитский называл боярский совет Новгорода «сенатом», вече «народным собранием», а самих жителей города гражданами, а не горожанами. Политический «быт» Новгорода и Пскова носил, по мнению А. И. Никитского, «республиканский» характер, исследователь уподоблял уподоблял псковских посадников и князей магистратам Древнего Рима и Греции. Полагая, что в Древней Руси не существовало четкого разделения между городом и государством, как и Риме и Афинах, А. И. Никитский близко подошел к идее античного города-государства, полиса.[657] Широко была распространена идея о том, что в вече могли принимать участие жители не только самого «старейшего» города, в котором оно происходило непосредственно, но и зависимых от него пригородов и вообще всей земли, что, несомненно, приближало вече в глазах исследователей к народному собранию античного полиса.[658]

В первой половине XX в. идея об «полисном» характере древнерусских городов была основательно подзабыта. Однако, в современной историографии она была вновь поднята на щит И. Я. Фрояновым и историками его школы. Наиболее подробно этот вопрос был освещен в монографии И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко «Города-государства Древней Руси».[659]

Сходство между древнерусскими городами и античными полисами, отдаленными друг от друга во времени и пространстве, проистекали из общего вии́денья авторами древнерусского домонгольского общества, как промежуточной фазы между родоплеменным и рабовладельческим. В таком обществе город, как это произошло с античным полисом, был не отделен от сельской округи, а являлся ее естественным продолжением. Соответственно, основой его экономики были не ремесло и торговля, как в средневековом городе феодального периода, а земледелие.

И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко оказались, таким образом, перед следующей бинарной оппозицией: средневековый город торгово-ремесленного характера и аграрный античный полис. Но, как показывают последние исследования средневекового европейского города, такое противопоставление искусственно. Значительная часть населения средневековых европейских городов была в той или иной степени связана с сельским хозяйством.[660] При этом еще Б. А. Рыбаков и М. Н. Тихомиров убедительно показали, что ремесло, в русском городе было преимущественно городским по происхождению.[661]

Античный полис, не был экономическим центром округи, а лишь ее политической и сакральной доминантой.[662] Ремесленное производство полиса, использовавшее преимущественно рабский труд, было рассредоточено по сельским виллам свободныхй рабовладельцев.[663] То же самое справедливо и по поводу децентрализованной античной торговли. Но в Древней Руси центрами ремесла и торговли были города, что также не позволяет увидеть в них аналог античного полиса. Другими словами, если античный город — это место потребления ремесленной продукции, то средневековый город — место ее производства и потребления.[664]

Другим аргументом И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко в пользу полисного характера древнерусского города, была его политическая открытость. По мнению авторов, город не отделялся от сельской округи не только экономически, но и политически. В вечевых собраниях имели право участвовать не одни горожане, но и все жители земли, составлявшие, таким образом, большой политический народ, собиравшийся на вече. Последнее оказывается неотличимым от народного собрания полиса. И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко считают этот аргумент самым сильным.

Разбирая «вечевые» известия XI–XIII вв., исследователи стремятся продемонстрировать, что за понятиями «кияне», «полочане», «смоляне» и т. п. скрываются не только горожане, а но и жители всей соответствующей земли. Но И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко прибегают, зачастую, к умозрительным доводам. Так, комментируя летописное известие о киевском вече 1068 г., когда киевляне после поражения в битве на реке Альте от половцев пришли к князю с требованием дать им оружие и коней, авторы не сомневаются в том, что это не могли быть сами участники битвы, т. к.так как те не успели бы попасть в город после поражения, а пешие и безоружные неминуемо были бы уничтожены половецкой конницей. Следовательно, это должны были быть жители киевской округи, спасающиеся в городе от грабежей и поджогов, устроенных половцами.[665] Нетрудно заметить искусственность этого построения. Во-первых, совершенно непонятно, почему пешие участники битвы не могли убежать от половцев, а пешие жители Киевской земли могли. Во-вторых, мы не знаем, сколько времени прошло с момента битвы до собрания веча, как и где именно на реке Альте протекала сама битва, т. е. не знаем многих важных деталей, необходимых для того, чтобы судить о возможности или невозможности для разбитых ратников успеть собраться на вече в Киеве в указанный летописцем момент. Наконец, нужно учитывать литературный характер летописного рассказа о событиях 1068 г. и не воспринимать его слишком буквально. Ведь даже в том случае, если бы это была сводка известий, записанных очевидцем по горячим следам (что очевидно не так!), все равно это не документ, а результат работы книжника, т. е., субъективного восприятия событий.

Прокомментировав известие о киевском вече 1068 г., И. Я. Фроянов и А. В. Дворниченко не возвращаются к вопросу о том, кто такие «кияне», «смоляне» и пр.очие, считая доказанным, что речь идет о жителях округи. Но относительно этого существуют большие сомнения. Для домонгольского периода в силу ограниченности источниковой базы еще можно утверждать, что нам остаются непонятными механизмы собирания на вече жителей, и нельзя утверждать, кто это были: горожане ли, жители всей земли или ее представители. Неизвестно, уведомлялись ли они каким-то особым образом или вече собиралось регулярно по каким-то известным дням. Если же мы посмотрим на вече послемонгольских Новгорода и Пскова, то станет очевидным, что и «новгородцы»[666] и «псковичи» (cСм. чЧасть I, гГлава 1, § 1.3.) были именно горожанами, живущими внутри городских стен. Именно они, а не подчиненные им жители земли составляли собиравшийся на вече политический народ городов.

И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко принижали роль князя, противопоставляя ему «вечников» как имевших боо́льшие полномочия в домонгольский период. Это также приближало древнерусский город к афинской модели античного полиса, которой элементы монархической власти были чужды. Так, указанные авторы даже утверждали, что князь в домонгольском городе был выборным.[667] С этим решительно нельзя согласиться. Несомненно, в XII в. политический вес горожан растет, и с ними начинают считаться. Они могли «посадить» князя в Киеве или другом городе или изгнать его оттуда. Однако от практики приглашения или изгнанияй князей до выборности князя — огромная дистанция. Во-первых, нам известно, что власть посаженого на стол князь обычно не была ограничена ничем, кроме необходимости считаться с мнением влиятельных политических сил, к которым относились, вероятно, и горожане. Кроме того, «выборность» подразумевает альтернативность (выбора как минимум из двух кандидатур). Наконец, речь должна идти о самой процедуре выборов. Ни одно из этих условий источниками по домонгольскому периоду не фиксируется. Вечевые решения, вероятно, представляли аккламацию, а не голосование, и про альтернативность кандидатов также ничего не известно, даже если речь идет о посадничестве в Пскове и Новгороде в более поздний период, несмотря на то, что в XIV–XV вв. в этих городах, несомненно, формируется гораздо более развитая по сравнению с домонгольским городом политическая система.

Отметим еще одно важное различие между античным полисом и средневековым городом, выделенное Жан-Пьером Делумо в его статье, посвященной городским ассамблеям средневековых итальянских коммун. По мнению исследователя, принципиально различны условия, в которых возникает и развивается город в античности и в Средние века. Города древности уже существовали в условиях независимости, возникновение полисов Греции уходит корнями в глубокую древность, в тТемные века, а то и в микенский период, греческие полисы никогда не были частью единого целого. Полисы воевали друг с другом, но им не приходилось бороться за получение независимости или автономии. Средневековые города же выходят на политическую арену в момент ослабления центральной власти в больших надгородских политических образованиях. Их главная забота — получение независимости или, по меньшей мере, автономии от центральной власти или от других, более сильных городов, во власти которых они изначально находились. Так, становление итальянских коммун происходит на фоне ослабления Священной Римской Иимперии, с императорами которой они борются за свои права.[668] В этом смысле Псков находился в схожей ситуации: одной из главных забот псковичей было сохранение автономии сначала от Новгорода, а затем от московского князя. На этом пути они были готовы называть себя «младшим братом» первого и «отчиной» второго, лишь бы сохранить свою внутреннюю автономию — «в старины пожити».[669] Вряд ли можно себе представить граждан древних Афин или Рима, действующих схожим образом.

Развивая мысль Ж.-П. Делумо, отметим, что такое различие условий находило свое выражение на институциональном уровне. Коль скоро внешняя свобода для античного полиса была данностью и ее нельзя было уступить частично (что мы видим на примере Пскова), то и главным страхом античного полиса была утрата не внешней свободы, а внутренней. Ряд его институтов был направлен на создание надежного механизма сдержек и противовесов, препятствующего приходу к власти тирана. Эту природу имел и аттический остракизм, и двойное консульство в Риме, и практика распределения должностей по жребию на короткое время, и многочисленные контролирующие комиссии. Ничего подобного в Пскове XIV–XV вв. мы не наблюдаем. И, забегая, вперед, нужно сказать, что в этом смысле он мало отличался от подавляющего большинства средневековых городов. Лишь единицы из них (такие как Венеция и Флоренция), пройдя долгий путь развития, столкнулись с теми же проблемами сдерживания тирании, что и античные полисы, и создавали сложную систему институтов, направленную на защиту от внутренней опасности.

Принижая роль князя, И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко подчеркивали военное значение, которое имели в конфликтах XII–XIII вв. «вои», в которых авторы видели полисное ополчение русских земель. Сама по себе идентификация «воев» непременно как непрофессиональных воинов, не принадлежащих к княжеской дружине, не выглядит бесспорной, с убедительной критикой построений И. Я. Фроянова выступил П. В. Лукин.[670] Однако, даже если предположить, что такое понимание, наряду с другими, можно принять, все равно между античным полисом и древнерусским городом вырисовываются важные военно-политические различия.

Вряд ли можно сомневаться в том, что и древнерусское вече, и народное собрание античного полиса помимо политических функций выполняли и чисто военные: народ, собравшийся на площади, был в другой своей ипостаси еще и милицией, ополчением, непосредственно ведущим боевые действия в случае войны. Однако их относительные военные возможности не были одинаковы в античности и в древнерусском городе.

Ополчение античного полиса, будь то Рим до реформ Мария или греческий полис периода между греко-персидскими войнами и битвой при Херонее, было самой грозной военной силой своего времени. На поле боя царили римские легионы и греческие фаланги. Республиканское устройство Рима начало клониться к закату, когда на смену римской милиции пришла профессиональная армия, чьи легионы всецело зависели от командиров, которые и начали кровопролитные гражданские войны. Свобода греческих полисов пала на поле боя, уступив македонскому войску царя Филиппа, доведшего идею фаланги до совершенства. Такое доминирующее положение в военном смысле плане имело, выражение на политическом уровне. Каждый Аантичный полис был окружен другими полисами, выставлявшими в поле такое же, как и у него, ополчение, или другими политическими образованиями, чья военная система уступала полисной. Гражданин полиса, решавший на народном собрании вопросы войны и мира, осознавал себя воином, от мастерства которого на поле боя зависела судьба его полиса. В то время не существовало более мощной военной силы, чем такое ополчение, соответственно, вопросы независимости и свободы всецело были в руках гоплита или легионера.[671]

Иначе обстояло дело с горожанином средневекового города, как на Руси, так и в католической Европе. Он тоже был готов защищать и защищал с оружием в руках родной город. Однако происходило это в эпоху, когда на поле боя царила тяжеловооруженная конница, состоявшая из знати, с детства обучаемнной искусству войны. На протяжении долгого времени пешие рати, в которые входили и городские ополчения, были не в состоянии им противостоять. Количественно они составляли значительную часть средневековых армий, но время, когда они решали исход сражения, еще не пришло. Соответственно, и жители средневековых городов (до XIV в.), в отличие от граждан античного полиса, не могли воспринимать себя как военную силу, от которой всецело зависели свобода и независимость их города.[672]

Были определенные исключения. Так, средневековые итальянские города, значительный процент населения которых состоял из переселившихся в города мелких рыцарей, выставляли на поле боя определенный контингент тяжелой конницы.[673] Итальянские коммуны занимают в этом смысле промежуточное положение между милицией античных полисов и слабыми пешими ополчениями средневековых коммун Фландрии, Германии и Франции. Однако, только античный полис мог похвастаться тем, что его милиция была решающей военной силой. В этом смысле вряд ли можно сравнивать античный полис и древнерусский город, потенциальным противником которого были княжеские дружины, состоящие из профессиональных воинов.

Согласимся с И. Я. Фрояновым и А. Ю. Дворниченко в том, что по отношению к Новгороду и Пскову можно, с некоторыми оговорками, использовать термин «город-государство», однако, вкладывать в него следует другое содержание. Город-государство — это не обязательно античный полис. В историографии европейской коммуны в 50-е гг.оды XX в. возникла концепция city-state, что буквально переводится также как «"город-государство»".[674] Это историографическое направление осталось незамеченным И. Я. Фрояновым и его последователями. Между тем, в рамках концепции city-state изучались связи между городом и окружающей территорией, т. е. тот вопрос, который представляется столь важным ученым фрояновской школы. Разрабатывалась концепция city-state в первую очередь на материале средневековых итальянских коммун, обладавших contado, т. е. такой зависимой от города территорией, которой не было, например, у германских средневековых городов. Таким образом, утверждение И. Я. Фроянова и А. Ю. Дворниченко о том, что древнерусский город нельзя рассматривать как европейскую коммуну, т. к.так как последняя была, якобы, «самоуправляющейся, но не правящей»,[675] оказывается неточным в двух отношениях. Нельзя считать, что наличие подчиненной территории было отличительным признаком античного полиса. Скорее, наоборот: последний был лишь центром территории, которая ему не принадлежала, а составляла с ним единое целое.[676] И также, нельзя упускать из виду, что часть средневековых городов, например, итальянские коммуны, владела contado и управлялао им. Если мы признаем это, то сравнения древнерусских городов с западноевропейскими получат новыйм импульс. В литературе уже высказывалось мнение, что взаимоотношения, подобные итальянским коммунам и их contado, связывали и Псков с его пригородами и волостью.[677]

Одновременно, серьезные различия не позволяют говорить о типологическом сходстве между средневековым русским городом и античным полисом (даже при том, что можно обнаружить некоторые общие черты между ними). Идея И. Я. Фроянова о полисном характере древнерусского города не подтверждается ни на источниковом, ни на теоретическом уровне.

Итак, серьезные социальные, политические и экономические различия не позволяют нам считать Псков типологически близким античному полису. Отдельные сходства между ними, такие как самоуправление, наличие народного собрания и других институтов прямой демократии, соседствуют с существенными различиями в экономической природе античного полиса и Пскова, несхожестью отношений между городом и округой и, наконец, различиями в общем политическом и культурном контексте эпох. Последнее представляется особенно существенным. После того обращения к человеку и его внутреннему миру, которое совершила историография в XX в., со временем даже историки-марксисты, как мне кажется, с их особенно пристальным вниманием к экономическому базису, перестали отрицать, что картина мира человека своего времени может считаться одним из важнейших факторов, влиявших на принятие им решений. Картину мира же в премодерном обществе в значительной мере формировала религия.

Трудно сопоставлять народное собрание полиса и псковское вече прежде всего потому, что сознание их участников было различным. При принятии решений они руководствовались, зачастую совершенно различными принципами. Почему не найти в источниках и, вообще, сложно представить, чтобы псковское вече, подобно афинскому народному собранию, осудило на смерть полководцев, только что одержавших крупную победу в длящейся уже много лет войне?

В упомянутой казни афинских стратегов, вероятно, большую роль играли мотивы религиозные, хтонический ужас, сопровождавший мысль о неспасенных и непогребенных должным образом согражданах: в политическое густо вплеталось религиозное, они еще были неразделимы. Такую неразрывную связь демонстрировали в античности не только Афины: в Риме должности великого понтифика и авгура были политическими не только как часть Cursus Honorum, т. е. «пути почестей», но и в том смысле, что авгуры, например, как описывает Цицерон в “De re publica”, самым непосредственным образом могли влиять на принятие политических решений.[678] В средневековом Пскове ситуация совершенно иная. Посаднику ПСГ разрешается участвовать в судебной тяжбе в качестве частного лица только в двух случаях. Либо если предметом тяжбы является «его орудие», т. е. собственность, либо если посадник одновременно является церковным старостой и выступает в суде именно в качестве последнего.[679] То есть, совмещение церковной и политической должностей возможно, но они разделены: связанное с церковью «старощение», не является одновременно политической должностью. Такое разделение прослеживается в и в разделении судебной юрисдикции наместника архиепископа и господы. Нужно вспомнить еще многократно упоминавшийся отказ псковского духовенства со ссылкой на Номоканон выставлять со своей земли конных воинов и последовавшие за этим коллизии. В Пскове, как в христианском обществе, религиозное и политическое разделены, первое продолжает оказывать влияние на второе, но уже не является с ним единым целым. Религия в Средние века тоже влияла на политику, но по-другому: достаточно представить их породившую столько войн религиозную нетерпимость на фоне античной толерантности.

Кроме того, различия между античной религией и христианством создавали различную систему мотивации. Для гражданина античного полиса быть «политическим животным» означало возможность совершать деяния, открывающие дорогу к своеобразному бессмертию. Как говорил Цицерон, из всех видов сообществ только за res publica человек готов с радостью отдать жизнь.[680] Ханна Арендт в своей “Vita Activa” создала обобщенный и отчасти искусственный, но вместе убедительный портрет афинянина, который, освобождаясь от забот своего ойкоса, т. е. хозяйства, поддерживаемого женщинами и рабами, устремлялся на площадь, где вместе с равными ему горожанами занимался высшим родом человеческой деятельности — творением, прославляющими его политическими деяниями.[681] Отсюда, конечно, дух состязания (ἀγών), пронизывающий всю античную культуру. Это борьба между равными гражданами за право соверш