Проблема авторитета в понимании государства немецкими консерваторами

а) диалектика силового и религиозно-нравственного компонента в представлении о государстве

Если ранее мы говорили о попытке консерватизма в Германии и России сохранить баланс между авторитетом и традицией — ключевыми понятиями охранителного самосознания, — то в консервативном представлении о государстве авторитарная идея изначально доминировала. Власть является для консерватизма необходимым авторитетом для создания государства. В этом состоит одно из главных отличий просвещенческих, а впоследствии либеральных представлений о формировании государства от консервативных. Ведь теория общественного договора выводит государственную власть из человеческой санкции, консерватизм же изначально предполагает наличие властной воли, имеющей надындивидуальный характер.
Первыми против договорной теории образования государства выступили романтики. Они подвергли критике чисто физическую основу государства, которая основана, по их мнению, на грубой материальной силе. При этом они упрекали естественный договор в «неестественности», так как он не отвечал реалиям государственной жизни, ибо «на физической силе, — как написал Ф. Шталь, — можно основать господство одного индиви-

115

да над другим, но не величественную власть одного над всей массой» (66, S. 74). К тому же общественный договор, даже если бы он существовал, никогда не имел, по мнению Шлегеля, юридической силы; «Каждый договор требует гарантии — какую гарантию можно иметь по отношению к главе государства?» (66, S. 74). Ведь если исходным актом образования государства была физическая сила, то верховная власть не связана никакими нравственными обязательствами.
В противоположность договорной теории образования государства романтики выдвинули, а точнее сказать, реанимировали, идею р божественной основе происхождения государства. Именно принцип потусторонней санкции на посюстороннее существрвание государства как такового долго стал одним из основополагающих консервативных представлений в Германии. Романтизм, устами все того же Ф. Шлегеля, утверждал, что «государство основано на вере. Вера, что государство имеет силу и право дает ему реальную власть, и уже из этого следует и физическая сила» (66, S. 74). В этом высказывании Ф. Шлегеля заключены два основных элемента, на которых строилось консервативное понятие государства. С одной стороны, это сила, а с другой — божественная санкция, эту силу дающая и облагораживающая.
Однако такое органическое единство сохранялось не всегда даже в теории. Показательны в этом отношении взгляды Карла Людвига фон Галлера, получившие очень широкое распространение в охранительных кругах Пруссии первой половины XIX века. В своей книге «Реставрация науки о государстве» он дал чисто силовую трактовку государства. Всякое законное устройство (в том числе и государственное) основано у него не на человеческой

116

воле и рефлексии, но на естественном законе (не путать с естественным правом Просвещения), то есть на праве сильного над слабым. По мнению Галлера, «существуют только три великие силы или принципа господства: превосходство в собственности или внешнем благополучии, в мужестве или мастерстве и в духе или науке; это соответствует трем великим потребностям людей: в пропитании, защите и нравоучении», из этого возникают «три типа государств или монархий: патриархальная..., милитаристская и духовная» (47, S. 2). Таким образом, государство и государственная власть возникают не.искусственно, посредством человеческой воли и договора, но естественно, при помощи силы и превосходства. Такая приземленная трактовка привела к тому, что в представлении Галлера «государства сами по себе отличаются от других возможных служебных и социальных отношений только независимостью своего верховного главы, более высокой степенью власти и свободы последнего» (47, S. 2). То есть Галлер сделал фундаментом государства только частноправовые отношения. Как впоследствии утверждал Ф. Ю. Шталь, «государственная власть у Галлера и особенно власть князя не имеют общественного характера... но только приватно-правовой и патриархальный» (68, S. 293).
То, что Галлер ограничился в трактовке государства частноправовыми отношениями, укладывается в логику консервативного мышления, отстаивающего конкретное разнообразие против обобщающих рационалистических принципов Просвещения. Кстати, сам Галлер утверждал, что «всеобщие человеческие законы всегда деспотичны и несут величайшее несчастье государству» (цит. по: 156, S.355).

117

Нужно отметить, что идея «силового» происхождения государства, выдвинутая Галлером, не встретила серьезных возражений у других консервативных писателей. Однако определенный утилитаризм во взгляде на государственную власть явно ограничивал авторитет государства, на что консерваторы не могли согласиться. Поэтому галлеровский принцип господства сильного над слабым был смягчен религиозной санкцией, а частноправовая основа государства поднята на более высокий уровень.
О религиозной основе государства говорили еще романтики. Новалис, например, утверждал, что «государство, как и брак, создается церковной санкцией» (63, S. 187). Однако наиболее последовательно идею о христианской составляющей государства развили Эрнст Людвиг фон Герлах и Фридрих Юлиус Шталь.
Во взглядах Э. Л. фон Герлаха получили развитие многие представления романтиков. Это проявилось и в трактовке государства, которое Герлах определял как «царство закона Божьего на земле» (цит. по: 185, S. 21). При этом божественное начало в государстве Герлах использует и против идеи общественного договора, и против чисто силового подхода Галлера, так как государство больше, чем «продукт греха, созданное не только для усмирения плоти, чтобы люди не уничтожали друг друга, оно есть с самого начала, по своей сути, священное творение Бога» (цит. по: 185, S. 21). Поэтому Герлах был против любых попыток «отправить Царство Божие из этого мира в потусторонний» (цит. по:185, S.26).
Можно сказать, что Э. Л. фон Герлах был легитимистом «без страха и упрека», поэтому там, где другие видели борьбу политических интересов, он видел противостояние принципов. Это часто приводило его к столкнове-

118

нию с авторитетом земной власти, так как, по мнению X. Ю. Шёпса, «при конфликте потребностей власти и правового принципа он бескомпромиссно желал придерживаться учения о христианской этике» (185, S. 14). Как величие, так и ограниченность Герлаха состояли в том, что проблема взаимоотношения христианства и политики преследовала его всю жизнь, в то время как другие не видели здесь никакого вопроса. Именно нежелание Герлаха поступиться принципами сделало его противником общенациональной консолидации Германии. В 1843 году в одной из консервативных газет он писал, что «своеобразное величие немецкой нации состоит в подчинении национальных интересов общечеловеческим религиозно-церковным» (пит. по: 185, S. 661), а спустя 20 лет, уже после создания Германской империи, в прусском парламенте он заявил: «Я являюсь во всех своих внешних жизненных проявлениях не кем иным, как пруссаком, но все же должен сказать, что Пруссия и Германия стоят для меня гораздо ниже, чем Царство Божие» (цит. по: 185, S. 62).
Таким образом, будучи легитимистом-доктринером, Э. Л. фон Герлах отклонялся от одной из основных составляющих консервативного мышления: опоры на конкретную деистъительность. так как эта действительность расходилась с его убеждениями. В этом он кардинально разошелся с Ф. Ю. Шталем. И хотя оба часто выступали как единомышленники, но через 10 лет после смерти Шта-ля Герлах в одном из своих писем консервативному историку X. Лео писал, что Шталь «большей частью находился под влиянием вульгарного конституционализма и только пытался консервативно смягчить его христианско-нравственным чувством» (цит. по: 185, S. 77).

119

Столь нелестные отзывы от своего недавнего соратника Шталь заслужил за недостаточно принципиальную, с точки зрения Герлаха, позицию в отстаивании идеи христианского государства. В отличие от легитимиста Герлаха, институционалист Шталь склонен был видеть в религиозной основе государства не только стража вечных и неизменных ценностей, но и своеобразного посредника, который призван соединить новое со старым, обеспечив историческую преемственность; это было тем более необходимо, так как, по мнению Шталя, враждующие стороны не смогут самостоятельно прийти к соглашению: «Доктрина эмансипирует саму себя и народы от подобающего повиновения авторитету, а авторитет эмансипируется от подобающего внимания к доктрине. Если не вмешается высшая духовная сила, то первоначальный союз нравственных и физических сил неизбежно распадется на порочную доктрину и бездарную власть» (70, S. XIII). В своих произведениях Шталь пытался органически соединить авторитарный компонент консервативного представления о государстве с религиозным, исходя, с одной стороны, из консервативных убеждений, но с другой — из реальных потребностей времени, так как, по его мнению, «в политическом устройстве нужно видеть не только то, что должно произойти, но и то, что происходит» (цит. по: 185. S. 77). С этой целью Шталь выдвинул понятие нравственного рейха как «сознательного в себе самом государства, которое господствует над свободно и сознательно повинующейся сущностью посредством нравственно-интеллектуальных мотивов»(70.S.1). Подобная трактовка государства имеет сходные черты с гегелевским понятием государственной сущности как свободного и необходимого саморазвития абсолютной идеи, однако

120

Шталь, признавая заслугу Гегеля в обосновании «нравственного содержания государства», все же в целом отверг его учение из-за «чисто правового характера его действительности, в которой осуществляется нравственная идея» (70, S. 140).
Таким образом, Шталь был не согласен с Гегелем по причине отсутствия у последнего прямого указания на божественную санкцию существования государства. То есть, несмотря на попытку снять противоречие между земным и небесным авторитетом в понятии «нравственного рейха», Шталь, оставаясь консерватором, не может их отождествить, так как для охранителя религиозно-церковный авторитет имеет институциональные границы, через которые нельзя переступить, не изменив консервативному мировоззрению. Поэтому Шталь признает существование дихотомии принципов морали и права. Этот дуализм возник из-за того, что на божественный промысел «был наложен отпечаток человеческой власти, которая была автономна и оттого оказалась падшей вне Бога. Так возник второй нравственный порядок — право, свободное от первоначально божественного, он него отличающееся, да и часто ему противоречащее» (69, S. 194).
Эта двойственность наиболее ярко проявилась в отношении консерваторов к «Kulturkampf», начатой Бисмарком. Э. Л. фон Герлах, находившийся в оппозиции к Бисмарку с 1866 года, осудил и это мероприятие железного канцлера, признав антиклерикальную кампанию происками либералов-безбожников, под влияние которых попал создатель Германской империи. Бескомпромиссный поборник христианской этики даже присоединился в рейхстаге к партии «центра», сам будучи протестантом по вероисповеданию. Однако непримиримая позиция Герлаха

121

и его сторонников не разделялась основной массой консерваторов, которые желали сохранить лояльность по отношению к государственной власти. К тому же, по мнению Герхарда Риттера, «Kulturkampf» не была отражением антиклерикальных притязаний либерализма, так как противоречия между консерватизмом и либерализмом были перекрыты более значительной «борьбой государства против притязаний римской Церкви» (цит. по: 189, S. 2). Однако для консерваторов немаловажным субъективным фактором против этой кампании было то, что слова о защите государства исходили именно из уст либералов. К тому же, как уже было сказано выше, консерватизм не может признать безусловную гегемонию государства над Церковью без ущерба для своего мировоззренческого фундамента.
Такое двойственное отношение консерваторов к «Kulturkampf» нашло отражение в программе немецкой консервативной партии, принятой в 1876 году. Антиклерикальная кампания трактовалась как «церковно-политиче-ские распри, развязанные либерализмом... как бедствие для империи и народа» (42, S. 8). Консерваторы провоз-
(глашали; «Мы не хотим никакого насилия над совестью и поэтому никакого вторжения государственного законодательства в область внутрицерковной жизни» (42, S. 8). Но в то же время консерваторы объявляли о своей лояльности государству: «Мы признаем... суверенное право государства на установление своих отношений с Церковью и будем поддерживать государственную власть против претензии римской курии» (42, S. 8).
Признание за государством суверенного права на установление отношений с Церковью не следует рассматривать только как уступку реальной действительности

122

со стороны консерваторов. Несмотря на сильное влияние религиозного компонента на формирование государственной идеи немецкого консерватизма, она во многом носила самодостаточный характер. Судьба Э. Л. фон Герлаха, не желавшего во имя государственных интересов поступиться своими религиозно-нравственными принципами и лишившегося к концу жизни многих своих сторонников, довольно показательна. Хотя ведущая газета прусских консерваторов «Krenzzeitung», а также группировавшиеся вокруг нее консерваторы старой закалки остались верны принципам христианской этики и, будучи протестантами, с симпатией отнеслись к католической партии «центра» именно за то, что она ставила во главу угла верность христианской традиции, а «консерватизм, который не одухотворен христианством, — по мнению одного из авторов "Kreuzzeitung", — не имеет цены, так как вечные принципы истинных консервативных убеждений заключены в христианстве» (цит. по: 136, S. 46). Однако группа «Kreuzzeitung» никогда не составляла большинство среди прусских и немецких консерваторов, поэтому идея, так сказать, «христианского сдерживания» по отношению к государству не пользовалась массовой поддержкой среди охранителей, так как большинство из них в конфликте действительности и мировоззренческих принципов старого прусского консерватизма предпочли первое. Еще в тревожные дни 1848 года Йозеф фон Радовиц говорил, выступая в национальном собрании, что «новое государство абсолютно, оно разрушило существовавшее право... и поставило себя как единственный источник всего того, что внутри его границ должно было полагаться справедливым и правильным... Хорошо это или плохо, не имеет значения — это факт» (64, S. 348-349).

123

Столь мощное влияние государственной идеи, помимо безусловных исторических особенностей Германии, объясняется еще и тем, что становление консервативных представлений о государстве шло в столкновении с политическими представлениями либерализма, отводившего государственному механизму роль своеобразного арбитра в общественно-политической жизни. Первыми против такой трактовки государства выступили романтики. А. Мюллер утверждал, что «государство больше чем хранитель комфорта... больше чем нейтральный арбитраж по поддержанию торговли, промышленности и безопасности, который только следит за... акционерами, чтобы они не уклонялись от своих гражданских и моральных налогов» (60, S. 161-162). Сходную идею. только в более образной форме, высказал склонный к метафорам Новалис, считавший, что политические идеи Просвещения дезориентировали общество, в результате «человек хочет видеть в государстве мягкую обивку для своей инертности, а между тем оно должно быть как раз противоположным: жесткой пружиной для напряженной деятельности» (63, S.178).
Можно сказать, что романтики спели настоящий гимн государству, представляя его как тотальность всякой человеческой деятельности. Тот же Новалис утверждал, что «современный гражданин целиком живет в государстве; у него нет ничего вне государства» (63, S. 179), поэтому «чтобы стать и оставаться человеком, ему необходимо государство... Человек без государства дикарь. Вся культура возникает из отношений человека с государством» (цит. по: 146, S. 161). А. Мюллер пошел еще дальше, определив, что «государство является для бюргера внутренне, персонально и индивидуально конечной целью» (60, S. 162).

124

Нужно отметить, что в романтическом представлении о государстве сказалось влияние Э. Бёрка, выход книги которого на немецком языке А. Мюллер назвал «важнейшим событием в немецкой теории науки о государстве» (60, S. 165). В своих «Размышлениях о революции во Франции» Бёрк писал: «Было бы кощунством представлять государство сообществом торговцев... Оно является всеобщим проявлением всего прекрасного... и божественного в человеке» (цит. по: 132, S. 190). Отмечая романтические нотки во взглядах Бёрка, Ф. Майнеке полагал, что английский консерватор рассматривал государство «не только взором практического политика, но и взглядом любящего сердца, религиозной потребности, интуитивной фантазии и... исходящего от прошлого пиетета» (157, S. 273). Именное Бёрка, по мнению Майнеке, «полезное в государстве... стало рассматриваться как прекрасное и благотворное» (157, S. 273).
Справедливости ради нужно отметить, что у Бёрка не (было прямого обоснования тотального государства, но романтики, «творчески» подойдя к его идеям, пришли именно к такому пониманию государственности. Этому способствовало и то, что помимо этического компонента в понимании государства романтики привнесли еще и эстетический. По мнению К. Шмитта, романтики рассматривали «государство как произведение искусства» (184, S. 172). Достаточно в этой связи вспомнить Новалиса, который утверждал, что «дух всегда поэтичен», поэтому «одухотворенное государство поэтично само по себе» (63, S. 182), а Мюллер хотел «сплавить Бёрка и Гёте в чем-то более высоком третьем» (184, S. 60). К. Шмитт замечает, что А. Мюллер и Новалис поэтизировали даже финансовую науку, поэтому считали, «что государству нужно пла-

125

тить налоги с тем же чувством, с каким даришь цветы любимой» (184, S. 173-174). В подобной эстетизации Шмитт увидел чрезмерный романтический субъективизм, так как «государство историке-политической действительности являлось только случайным произведением искусства по отношению к производительной творческой деятельности романтического субъекта» (184, S. 172). Однако именно благодаря субъективизму романтики выдвинули идею «личностного» государства, которое «не возникло по воле индивидов, так как оно само великий индивид» (144, S.146).
Трактовка государства как сверхличности, охватывающей в своем развитии все сферы общественной и политической жизни, вместе с идеей божественного происхождения власти позволила немецкому (в частности, прусскому) консерватизму преодолеть излишне приземленное представление о государстве, сторонником которого был Галлер. Ф. Ю. Шталь считал воззрения Галлера неисторичными и называл их «карикатурой Средневековья»(69, S. 559), полагая, что галлеровская теория была не чем иным, как поставленной с ног на голову революционной доктриной, так как «революция сделала общественный, Богом данный порядок только частной собственностью народа, Галлер сделал его частной собственностью князей» (68, S. 295). Истинная государственная власть, по мнению Шталя, имеет самодостаточный авторитет, не зависящий ни от народа, ни от повелителей, «это не власть сдержек и противовесов, как общественная власть, а также не власть, направленная на удовлетворение желания повелителя, как патриархальная власть; но эта власть является институтом, который присущ самому себе, власть, служащая для осуществления своих требований»

126

(70, S. 17). Поэтому вся человеческая деятельность «имеет свой центральный пункт и последнее осуществление в государстве» (70, S.I 6). Сходные идеи высказывал и Гегель, однако, как уже отмечалось, он не пользовался полным доверием со стороны консерваторов за то, что пытался включить государство в созданную им диалектическую философскую систему, а консерватизм, как известно, изначально был против умозрительных схем, считая их порождением просветительского либерализма.
Консервативная «индивидуализация» государства обусловливала и наиболее приемлемую для консерваторов форму правления: раз государство — личность, то и управляться оно должно было личностью, жизнь которой неразрывно связана с судьбой государства. А. Мюллер утверждал, что «государство является мыслящим, осознающим. действующим, то есть правящим человеком» (60, S. 132), и вполне естественно, что этот человек — монарх. Именно в «государях» государство, по мнению Шталя, должно было «стать личностью» (70, S. 240), иначе невозможно подлинное государственное единство, так как «любое господство — воспроизведение мысли и воли государя в сущности подданных» (70, S. 9) Личный адъютант прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, Леопольд фон Герлах, считал такое «перевоплощение» королевской власти непременным атрибутом истинной монархии, так как «сущность монархии в том, что в ней человеческая личность короля только посредством органического единства со своими слугами, а через них со всеми подданными, возвышается до истинно королевской власти и величия. Без такого органического единства король столь же слабый человек, как и другие» (46, S, 302). Идея личного воплощения государства в монар-

127

хе сохранила свое влияние, несмотря на все изменения, постигшие Германию в XIX веке; так, Вильгельм I в одном из своих рескриптов 1882 года писал: «На то и Моя воля, чтобы как в Пруссии, так и во всем рейхе ни у кого не возникало сомнения в Моем и Моих наследников праве личного руководства политикой Моего правительства» (цит. по: 37, S.383).
При этом нужно отметить, что монархия для консерватизма имеет две санкции: божественную и производную от нее природно-патриархальную. Именно при помощи религиозного авторитета нейтрализуется влияние народной воли на становление монархии, так как власть устанавливается «не в силу выборных полномочий, но в силу более высокого авторитета над ними; так же как мужчина, благодаря согласию женщины, становится ее мужем, но все же его мужской авторитет над ней основан не на ее согласии, а в силу божественного установления и порядка над браком» (68, S. 299). То есть хотя существующие отношения власти и господства осуществляются людьми, но основы этих отношений созданы, по мнению Шталя, не ими, поэтому «право на власть должно быть над людьми, а не от людей, само по себе» (68, S. 307). И именно монархическая форма правления больше всего, как полагал Шталь, соответствует «власти самой по себе», так как благодаря механизму наследования сводит произвол человеческой деятельности к минимуму, а «чем меньше власть возникает через реальных людей, тем больше она является делом ниспосланной свыше судьбы» (68, S. 299-300). Именно благодаря провидению, а не вследствие сознательной деятельности людей возникает, по мнению консерваторов, государство. При этом, призывая на помощь принцип историзма, консерватизм доказывает,

128

что оно формируется не искусственным общественным договором, а естественно вырастает из патриархальной семьи, и это является еще одним аргументом в пользу монархии, так как «если государство возникло из патриархальной семьи, то князь, то есть отец племени, имеет приоритет» (68, S. 26).
Однако божественно-патриархальная традиция не только дает монархии непреходящий авторитет, но и налагает определенные ограничения, также связанные с традиционалистскими представлениями о патриархальном господстве. Так, Э. Л. фон Герлах, как легитимист безусловно признавая патриархальное основание монархической власти, полагал, что король — как отец, который «существует не только для того, чтобы сечь своих детей, но главным образом для того, чтобы демонстрировать им величие Отца Небесного, заботиться о них и кормить их» (43, S. 288). В этом пункте позиции легитимистского и институционального консерватизма очень близки, так как институционалист Шталь выражал эту идею почти теми же словами (правда, в более обобщенном виде): «Право отца также от Бога, а не от детей», но он не может «истязать или продавать своих детей», поэтому «санкция Бога требует, чтобы королевская власть опиралась на нравственный порядок» (68, S. 301). Взгляды легитимиста Э. Л. фон Герлаха и институционалиста Ф. Ю. Шталя совпали в этом пункте во многом из-за приверженности обоих исторической традиции патернализма, не желавшей беспрекословно служить авторитету все более усиливающейся центральной власти. При этом каждый, на свой манер, отстаивал право на власть не столько монарха, сколько монархии, так как, по мнению Э. Л. фон Герлаха, нужно было положить предел личной прихоти по-

129

велителя: ведь если «король такой же человек, как и другие» (цит. по: 185, S. 29), то милость божья нисходит не на личность короля, а на его пост. Однако если для институционалиста Шталя было совершенно естественно, что «правит миллионами не человек, а... институция» (70, S. 242), то желание Э. Л. фон Герлаха беспрекословно следовать религиозной традиции вступало в противоречие с авторитетом личной верности монарху, которая также является неотъемлемой частью легитимизма. Примечательно, что этот «недостаток» заметил не кто иной, как Леопольд фон Герлах (старший брат Эрнста Людвига). В 1850 году он писал: «Людвиг относится к другому поколению. Он не может понять, что значит личная преданность королю. Для него реальность, конкретность, личность призрачны, потому что он видит реальность только в идеях» (38, S. 574). Иными словами, Леопольд фон Герлах сетовал на то, что его младший брат (безусловный монархист) предан не лично королю, а идее личной преданности монарху. Данный нюанс демонстрирует, что романтизм (влияние которого на Э. Л. фон Герлаха бесспорно), хотя и внес существенный вклад в развитие немецкого консервативного самосознания в целом и охранительных представлений о государстве в частности, все же несколько выбивался» из собственно консервативной колеи благодаря чрезмерному субъективизму и идейной экзальтаци.

б) антипатия к бюрократическому абсолютизму

Однако нельзя сказать, что Леопольд фон Герлах, будучи преданным не только монархии, но и лично монарху (в данном случае прусскому принцу, а потом королю Фридриху Вильгельму IV, адъютантом которого Герлах был много лет), являлся одновременно и приверженцем

130

абсолютизма. Достаточно вспомнить его недоверие после революции 1848 года к канцлеру Мантойфелю — безусловному реакционеру, желавшему восстановления прусского абсолютизма. Л. фон Герлах считал приверженность последнего к абсолютистско-бюрократическому государству прусской разновидностью опасной игры в бонапартизм, который, по мнению легитимиста Герлаха, не имел ничего общего с консерватизмом.
То, что даже такой охранитель, как Л. фон Герлах, испытывал антипатию к абсолютизму, не может быть случайностью. Антипатия к абсолютистской форме правления была достаточно широко распространена среди немецких (и даже прусских) консерваторов, являясь важным компонентом охранительных представлений о государстве. Именно в этом вопросе проявилось не раз нами отмечавшееся противоречие между традицией и авторитетом в консервативном самосознании. Несмотря на то, что основа консервативного понимания государства безусловно авторитарна, авторитет этот все же базировался на традициях исторического континуитета, противоречащего попыткам рационалистического обоснования властных отношений, которое было характерно для государственной идеи либерализма, порожденной Просвещением. Однако именно просвещенческая идея общественного договора, по мнению К. Эпштейна, была использована абсолютизмом для обоснования своих властных притязаний: «Просвещенческий абсолютизм все больше ссылается на учение об общественном договоре и все меньше на божественное происхождение королевской власти» (125, S. 319). Подобная «смена ориентиров» во многом объясняется тем, что религиозная идея (так же как и патриархальная), сообщая монархии безусловный

131

авторитет, налагала на нее определенные нравственные ограничения, которыми нельзя было пренебречь, так как религиозная сфера в консервативном понимании недосягаема для человеческого произвола. Общественный же договор, являясь, с точки зрения охранителей, продуктом субъективного человеческого ума, мог быть использован и (что для абсолютизма самое важное) изменен индивидуальной человеческой волей. Таким образом, идея общественного договора (в абсолютистском ее толковании) стала одним из орудий укрепления личной власти монарха. Поэтому абсолютизм, пользовавшийся для расширения своей власти нелегитимнымн средствами, стал тем камнем преткновения консервативного мировоззрения, где принципы традиционалистских представлений о государстве вступили в противоречие с идеей авторитета государственной власти. И часто противоречие это разрешалось не в пользу абсолютизма.
Нужно отметить, что еще Юстус Мёзер сделал абсолютизм одним из главных объектов своей критики, заметив в тенденции к расширению и унификации власти влияние идей Просвещения. В одной из своих статей он пишет: «Господа из Генерального департамента хотели бы видеть все сведенным к нормам закона. Если последовать этой мечте, то государство должно построить на основе академической теории... В действительности же мы отдаляемся от истинного плана природы, которая проявляет свое богатство через многообразие, и мостим дорогу к деспотизму, когда желаем все свести к наименьшему количеству правил и устранить таким образом богатство разнообразия» (56, S. 20).
Однако более отчетливо идея неприятия абсолютизма зазвучала в германском консерватизме уже после Великой

132

французской революции, и существенное влияние на формирование этой идеи оказал Э. Бёрк, который первым отверг и абсолютизм, и революцию. По его мнению, «те, кто некогда ратовал за неограниченную власть в руках одного человека, рассуждая так, будто наследственный королевский сан — единственно законная форма правления, уподоблялись нашим новым фанатикам неограниченной власти народа, утверждающим, что выбор народа единственный законный источник всякого авторитета» (36, S. 142).
Таким образом, с самого своего возникновения консерватизм боролся на два фронта, считая абсолютизм и революцию двумя крайностями, которые стремятся к узурпации власти. В своих «Романтических фрагментах» Ф. Шлегель отмечает: «Ничто не является большей потребностью времени, чем духовное противодействие революции и деспотизму» (67, S. 55). При этом деспотические поползновения монархических режимов вызывали иногда даже большее возмущение, чем революция, так как разрушение было органически присуще последней, монархия же по своей сути должна стремиться к самосохранению и не иметь права «освящать духом законности изменения, основанные на неприкрытом произволе», так как она подрывает «тем самым собственное величие» (67, S. 54). Ту же проблему поднял и Гёте, однако он, по мнению Ф. Майнеке, осуждал не только то, что делает абсолютизм, но и то, какими методами он это делает, «тем самым Гёте, — как полагал Майнеке, — затронул глубокую проблему того, насколько долговечна монархия, рационализированная просвещенным деспотизмом, то есть сможет ли она сохранить необходимую дистанцию между народом и властью и необходимую мистику монар-

133

хической идеи» (157, S. 488). Об уязвимости абсолютизма и его склонности пользоваться чуждыми консерватизму методами говорил и Э. Л. фон Герлах, заявивший, что «абсолютизм, в принципе, революционная и практически слабая система» (44, S. 147). Именно неприятие абсолютизма объединяло консервативных деятелей, стоящих зачастую на различных флангах охранительного направления. По мнению О. Г. фон дер Габленца, «Радовиц по сравнению с Герлахом стоял на левом фланге консерватизма, но его критика абсолютизма 1846 года звучала так, что могла бы быть дана и его старым другом Герлахом» (129, S. 81). (Нужно отметить, что несмотря на расхождения по многим политическим вопросам, Радовиц и Э. Л. фон Герлах действительно долгие годы оставались друзьями.) Однако, так же как Герлах, Радовиц был против чрезмерного увеличения полномочий государственной власти:
«Действительная свобода имеет только одного врага — абсолютное государство, учение, которое доказывает, что право происходит только из законов, или что каждый является только тем, чем желает его видеть государственная власть» (цит. по: 129, S. 81).
Таким образом, многие идеологи и практики немецкого консерватизма, безусловно признавая авторитарную природу государства и его первенствующее значение по сравнению с частными общественными интересами, все же были против абсолютистской системы, считая ее продуктом либерального рационализма, который превращает государственный организм в механизм. Поэтому Ф. Ю. Шталь, выступая от имени всей партии легитимизма, заявлял:
«Произвол, абсолютизм, угнетение посредством механической силы никак не могут быть нашими идеалами и входить в наши интересы» (70, S. X).

134

Неудивительно, что консерваторы, никоим образом не отказывая в поддержке монархии, были не согласны с новыми методами, при помощи которых королевская власть расширяла свое могущество. При этом наиболее резкой критике подвергался бюрократизм, который немецкие охранители считали рационалистическим (а поэтому либеральным) порождением просвещенного абсолютизма, с одной стороны, и революционного движения — с другой. Бюрократический механизм подрывал консервативное представление о личной преданности власти и заменял идею персонального служения обезличенным принципом службы. Эта тенденция зачастую рассматривалась консерваторами как наиважнейшая опасность для существующего режима. В этой связи можно еще раз вспомнить слова Леопольда фон Герлаха о том, что «корень зла не в испорченных нравах» «и даже не в парламенте», «а в министрах», поэтому «опираться нужно не на политических искусников, преуспевших в политической проницательности, но прежде всего на истину и верность... на веру в Богом данный порядок» (46, S. 301). Об органической чуждости бюрократизма консерватизму говорил и Ф. Ю. Шталь, отмечая, что во время реставрации Бурбонов «реакция против бюрократического деспотизма была еще сильнее, чем против демократии» (70, S. XXIV). Не кто иной, как Ф. фон Штейн, считающийся одним из родоначальников консервативного реформизма в Германии, в своем письме к Гарденбергу одну из своих главных задач видел в том, чтобы «разорвать цепи, которыми бюрократия сковывает порыв человеческой деятельности», из-за своей «приверженности к механицистскому угнетению» (71, S. 77). Другой консерватор-реформист, Йозеф фон Радовиц, характеризуя реакционную

135

абсолютистскую политику всеобщей унификации канцлера Мантойфеля, позволил себе достаточно эмоциональный вывод: «Равенство без свободы! Что после этого считать революцией?» (цит. по: 129, S. 81-82).
Однако не только консерваторы-институционалисты, склонные к проведению умеренной реформистской политики, осуждали порожденную абсолютизмом бюрократию. Даже такой убежденный легитимист, как Э. Л. фон Гер-лах в тревожном 1849 году говорил о «бездушно-бюрократической природе абсолютизма»(44,S.80), а его брат Леопольд фон Герлах видел в бюрократизации власти причину морального разложения высших должностных лиц государства. Так, характеризуя канцлера Мантойфеля, Л. фон Герлах отмечал: «Он все окружает осведомителями, так как не доверяет ни одному человеку и никакому закону» (44, S. 121). Таким образом, братья Герлахи, считавшиеся вождями «камарильи», которая поставила себе целью пресечение всяких либеральных тенденций в Пруссии, отнюдь не были сторонниками сохранения абсолютистского режима, хотя и не могли себе позволить принципиально отрицательную позицию по этому вопросу, так как это затрагивало авторитет монархии, которая была важной составляющей консервативного мировоззрения. Неоднозначное отношение партии легитимистов к абсолютизму удачно выразил Ф. Ю. Шталь, считавший, что «разрушение прежней абсолютной монархии не было ее делом, а восстановление этой монархии не стало ее призванием» (44, S. XXV).
Антипатия немецких консерваторов к бюрократической системе сохранилась и после того, как абсолютистское государство стало принадлежностью истории. Оpгaницисты-охранители не могли смириться с рационально-

136