От зеркала к искусству портрета

 

В обществе отражений, в обществе подражания, где всякое особое, личное проявление чувств и особое выражение лица кажутся подозрительными, человеческое «Я» для того, чтобы существовать, нуждается в том, чтобы его повторяло и множило некое «эхо». Такую роль играют нарисованный портрет и портрет литературный, служа продолжением функции зеркала и продлевая удовольствие от самолюбования. У зеркала и живописи — одна цель, а именно повысить цену, придать большее значение, возвысить образ изображаемого, а потому любовник, желающий понравиться своей даме, дарит ей небольшой портрет в виде медальона, либо зеркальце, вделанное в медальон, не делая между ними различий.

Искусство нарисованного портрета получает развитие в XVII в. и достигает все больших и больших успехов; прежде чем уловить черты сходства и своеобразия, оно ищет знаки включения в общество, оно ищет знаки социальной интеграции. Костюм, поза, даже выражение лица являются признаками принадлежности к определенной социальной группе. В маленькой новелле Шарля Сореля «Остров портретной живописи» в шутливой форме описаны странные просьбы, с которыми обращались к портретисту «бесчисленные кандидаты» на роль объекта изображения, и просьбы эти были как бы рассортированы в соответствии с их причудливыми прихотями, порожденными воображением. «Все хотели, чтобы на портрете они были изображены такими, какими они казались или хотели казаться, а не такими, какими они были»³⁷. Портрет — особенно подходящее «место» для лести, «обманчивая поверхность», как говорит Николь, на которой личное, интимное, сокровенное «Я» исчезает под покровом тщеславия человека общественного.

Литературный портрет, осуществлявший поиски скрытого «внутреннего человека под обманчивой поверхностью», мог, пожалуй, избегнуть подобных упреков господина Николя и приблизиться к истине, столь трудно достижимой и столь трудноуловимой в атмосфере двора. Эти литературные портреты, введенные в моду мадемуазель де Скюдери и Сегре, имели в XVII в. огромный успех в среде аристократов. Нескончаемые споры в ту эпоху велись по поводу того, что легче: познать самого себя или познать другого, — а в связи с искусством написания портрета дебаты шли по поводу того, может ли автор автопортрета избежать ловушек, устраиваемых его самолюбием.

В данном контексте «Собрание портретов», сборник, посвященный Великой мадемуазель, служит прекрасной иллюстрацией границ литературного жанра и моды. Сборник содержит как портреты, так и автопортреты, причем портретов немногим больше, чем автопортретов, и, пожалуй, за исключением того факта, что одни написаны от первого, а другие — от второго или третьего лица, разницы между ними нет никакой… Все без исключения авторы внимательно всматриваются как в свои отражения в зеркалах, так и в глаза других членов общества, они объявляют, что готовы раскрыть свои характеры, выставить на всеобщее обозрение свои настроения, свои нравы и свои наклонности; но следует заметить, что они никогда не щеголяют своей индивидуальностью, особенностью своего характерного опыта, как некой ценностью. Происходит это прежде всего потому, что субъективность осмеливается проявлять себя только в ответ на «просьбу» другого, ибо эта просьба служит ей как бы оправданием, своего рода алиби, ибо каждый автор автопортрета настаивает на том факте, что он пишет свой автопортрет «по приказу». Происходит это еще и потому, что портрет чаще всего «впадает» в абстракцию, и потому, что «человек вообще» затеняет и скрывает человека частного; таким образом психологическая энергия самолюбия, проявляющаяся совершенно несомненно и выставляемая напоказ, никогда не находит продолжения в личных признаниях-исповедях.

Автор предисловия к этому сборнику (Сегре), однако, настаивает на великом разнообразии людей, на факте существования меж ними больших различий, но тотчас же принимается оправдывать свою затею тем, что ссылается на превосходные качества и великие достоинства тех, кто служили ему моделями. Как «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, это собрание портретов представляет на суд зрителей все лучшее, что создает двор в плане добродетели, осторожности, предусмотрительности, благородства, прямоты и честности, и даже их недостатки служат тому, чтобы подчеркнуть их достоинства; черты, которые чаще всего упоминаются в качестве достоинств, относятся к сфере таких явлений и качеств, как общительность, скромность, открытость, дружелюбие; привлекают к себе внимание и качества, им прямо противоположные, такие, как холодность, гневливость, высокомерие, выражающееся в презрительном отношении ко всему и вся. Являясь своеобразными зеркалами общества, «главные действующие лица» могут выступать на публике и привлекать всеобщее внимание в ходе этого занимательного зрелища, потому что секреты некоторых являются истиной для всех или ни для кого!

Исследователи часто отмечали единообразие этих портретов и стереотипы описаний; чаще всего про героев нельзя сказать, высокого они роста или маленького, изящны или неуклюжи, любезны или нет, умны или глупы, ибо все они ни то, ни другое, а именно это составляет суть «порядочности», т. е. «посредственности», гармоничного сочетания средних качеств и достоинств. Взгляд всегда прибегает к помощи некоего «третьего лица», нейтрального, символического, служащего ему своеобразным «референтом», т. е. «советчиком» или даже эталоном; опосредование обеспечивается путем применения «безличного языка», не зависящего от того, кто его употребляет, и таким образом стиль написания автопортретов и портретов становится взаимозаменяемым. Читатель не имеет никаких сомнений относительно принадлежности «объектов» к определенной социальной группе, с самого начала совершенно очевидной из-за преднамеренного и подчеркнутого изображения некоторого количества знаков.

Урок общественной морали затвержен наизусть, выучен еще с младенческих ногтей, потому что пятилетняя девочка и двенадцатилетняя юная барышня набрасывают свои автопортреты по тем же канонам, что и старшие; они только с большим доверием представляют свои изображения взглядам других. Короче говоря, портрет, как нечто застывшее, неподвижное представляет собой что-то вроде итога учета достоинств и недостатков. Присоединение к сонму тех, кто согласен придерживаться определенных условностей и соблюдать приличия, не допускает никакого иного запасного или вспомогательного выхода, никаких уверток и уловок в деталях, никаких возможностей существования боковых ниш, где может просачиваться и куда может проникать нечто вроде личного волнения, порождающего сердечный трепет и колебания в атмосфере. Все, что известно о человеке при «посредничестве» его репутации и зеркала, заменяет истинные знания о нем, заменяет истину, каков он есть на самом деле.

Зеркала и портреты, как полагали многие, вполне могут выполнять функции друг друга³⁸, как это и было задумано свыше. Они выставляют напоказ, выделяют, привлекая всеобщее внимание, самые явные признаки и подчеркивают истину условности, порожденной принятием правил приличия. В XVIII в. спрос на портреты увеличится, «клиентура» станет еще более обильной, включит новые слои общества, и тогда художники будут вынуждены добавлять к подражанию, свойственному зеркалу, некоторые исторические и мифологические детали, придававшие такое очарование изображенным на портретах особам. На сей счет С. Мерсье высказался так: «После того как человек насмотрелся в зеркало, у него возникает желание увидеть себя запечатленным на полотне». Известный критик и знаток в области искусства господин Сент-Иенн, горько сожалея о том, что «великая» живопись приходит в упадок, вторил ему: «Наука кисти была вынуждена уступить место блеску стекла»³⁹.

Портрет, противопоставив себя человеческому лицу, одерживает победу. Художник сетует на то, что должен подчиняться капризам и прихотям толпы, «безвестной, безымянной, бесталанной, не обладающей ни репутацией, ни собственным выражением лица, ни собственным характером… состоящей из существ, единственной заслугой коих является тот факт, что они просто существуют»⁴⁰; весь талант художника заключается в том, что он умеет достаточно ловко льстить оригиналам, чтобы уверить их в том, что им не льстят». Короче говоря, художники «причесывают своих «героев» точно так, как причесывают своих клиентов парикмахеры»⁴¹. От нанесения макияжа перед зеркалом, т. е. от искажения собственного лика — к отретушированному портрету… Зеркало и портрет заменяют друг друга, потому что человеку необходимо обладать неким вполне определенным внешним видом; и зеркало, и портрет должны позволить людям безвестным и безликим назвать себя.

 

Утопия прозрачности

 

Человек подчиняется общим правилам приличий, заменяет непроницаемость человеческого существа некоторым количеством легко постижимых, доступных пониманию знаков. При той возможности видеть и осуществлять контроль над собой, которую предлагает зеркало, оно также дает изображение «места присутствия». Взаимное проявление хороших манер и соблюдение приличий как бы приглушают процесс самолюбования, кладут этому самолюбованию предел, в то время как мимикрия, т. е. искусство подражания, выражает процесс рапознавания себе подобного, распознавания того же самого в другом. И зеркало служит прообразом (или является воплощением) той надежды на силу прозрачности и ясности, что способна рассеять сумрак и гарантировать образцовость чистого порядка.

Но зеркало, являясь орудием, способствующим сокрытию мыслей и чувств, создает также и маски, оно производит на свет поверхностное существо, которое довольствуется внешними знаками и удаляет все то, что можно назвать странностями; структура другого именно как другого стирается, исчезает, а вернее, она искажается и оказывается ложной, фальшивой. Только в искусственном можно быть твердо уверенным, а потому светская мораль скоро приходит к тому, что начинает воспринимать всякую искусственность, всякую деланность и фальшь как наименьшее зло. «Лучше прослыть лицемером, чем злым человеком»⁴². Благопристойность желала иметь вид естественности, природности, желала иметь внутренние чувства, но она была лишь пеленой, вуалью, так «идущей к лицу» пустоте. «Речь более не идет ни об истинном, ни о ложном, — говорит некая Евлалия, одна из так называемых прециозниц или жеманниц, выведенная на сцену аббатом де Пюром, — подобные вопросы теперь не в моде. Теперь речь идет о внешности, о видимости и о приятности и занятности».

Зарождение в XVIII в. идеологии эгалитарности, т. е. по сути идеологии всеобщего равенства, тоже будет в каком-то смысле связано с утопией транспарентности, т. е. прозрачности, но в противоположность «великому веку», речь пойдет о прозрачности сердец, а не о прозрачности видимости и внешнего вида. Философия эпохи Просвещения верует в человека, она испытывает отвращение к маскам, вернее, единственная маска, которую она допускает, это маска искренности и чистосердечия; дистанция, которую устанавливает любезность, именуемая Руссо не иначе как «единообразной и коварной вуалью», только затеняет суть человеческих взаимоотношений; Паскаль и Ларошфуко признают, что, «покрывая» и «скрывая» себялюбие, от него вовсе не избавлялись и не освобождались.

Тоскуя о существовании таких связей между людьми и такого общения, при которых он мог бы осмелиться проявлять себя таким, каков он есть, Руссо мечтал сделать «свое сердце прозрачным как хрусталь»⁴³, возлагая свои надежды на равенство при заключении общественного договора, которое «пригвоздило» бы, т. е. осудило бы себялюбие.

Зеркало превращается тогда в некую печать, скрепляющую человеческое сообщество, в некий отличительный знак этого сообщества; оно выявляет и подчеркивает существующие в обществе связи сходства и подобия. Знаменитая басня Флориана «Дитя и зеркало» четко, ясно и недвусмысленно выражает эту взаимосвязь; ребенку, топающему ножками от злости, его мать говорит, подводя его к зеркалу: «Разве бы ты сам не начал корчить рожи тому мальчишке, что так раздосадовал тебя? Да, посмотри-ка на него сейчас, когда ты улыбаешься, и он улыбается, ты протягиваешь к нему ручки, и он делает то же самое. Ты больше не злишься, и он тоже. Здесь ты видишь символ общества. Сделанное нами добро и причиненное зло возвращаются к нам». В людях пробуждается нравственное чувство, и пробуждают его добрые примеры. Око абсолютной власти уступает место всевидящему общественному организму, некой социальной корпорации, которую объединяет факт принятия одних и тех же условностей и факт заключения общественного договора; являясь конечной нравственной целью при достижении общности интересов и взаимозависимости, общественный договор, главными пунктами коего числятся равенство и братство, в каком-то смысле оправдывает мимикрию, т. е. подражание и имитацию, доказывая невинность этих деяний. Разумеется, всегда существуют те, кто подражает, и те, кому подражают, но первые могут питать надежду когда-нибудь стать вторыми. В конце XVIII в. происходит быстрый рост количества как трактатов по соблюдению приличий, так и зеркал, при помощи коих каждый мог научиться понимать жесты и действия других, увеличить свою приспособляемость к жизни в обществе, свое соответствие этому обществу и свое сходство с другими его членами, свою способность жить в обществе, возведенную в добродетель.

Зеркало, появившееся в гуще жизни королевского двора для того, чтобы храбрый рыцарь мог выучить правила приличий, способствовало появлению понятия «честного, порядочного человека» и повышению роли этого «порядочного человека» в обществе, придающего этому обществу некий блеск. Прежде всего зеркало выступало в качестве орудия общественной иерархии и инструмента сохранения аристократического идеала, затем, став предметом обычным, самым заурядным, оно превратилось в символ равенства между людьми, и его функция несколько изменилась, потому что оно превратилось в орудие повышения нравственности и исправления нравов, путем замены в своих нравоучениях призывов к благопристойности на призывы к исполнению долга и на примеры проявления добродетелей; при помощи сего инструмента каждый мог обучаться истинной порядочности. Распространение зеркал в широких массах и реверсивность, т. е. обратимость отражений, возвещают о «пришествии» буржуазного демократического общества.

Такие качества, как способность жить в обществе и устанавливать и поддерживать связи с другими людьми, будут развиваться и станут в свой черед питать некую нарциссическую потребность в узнавании, в признании и в благодарности, а также станут способствовать тому, что при восприятии зеркального изображения будут происходить большие затраты психической энергии. Осознание и освоение такого явления, как отражение, представляет собой всего лишь первый этап культурной революции, касающейся отношений, установившихся между человеком и его изображением. Сначала появятся умельцы, ловко вырезающие силуэты из бумаги, затем — дагерротиписты, потребность обладать своим изображением будет ощущаться все острее, и право на обладание своим портретом будет внесено в качестве одного из пунктов в список прав человека, оно будет признано в качестве важного свойства зарождения личности. Триумф фотографии пятьдесят лет спустя завершит процесс «демократизации нарциссизма».