Глава I по образу и подобию Божию

 

Несмотря на все свои дефекты, несмотря на все свое несовершенство, зеркало почиталось нашими предками в качестве замечательного инструмента, благодаря коему человек мог видеть свое отражение и лучше познать самого себя, но мог также при его помощи получить доступ к миру невидимого, недоступного обычному невооруженному взору. В концептуальной системе Средневековья, отмеченной явно проступающей печатью платонизма, зрение, видение было привилегированным способом познания мира, ведь именно при помощи зрения человек вступал в контакт с прекрасным, и потому на зеркало было возложено совершенно особое символическое бремя по причине его способности увеличивать остроту зрения и испускать лучи света, источника всякой красоты.

Однако для человека Средневековья зеркало, сей чудесный предмет, было и предметом, внушавшим тревогу, порождавшим страх. Все дело было в том, что зеркало не совсем точно копировало отражаемую модель, ведь в зеркале правая рука становилась левой и наоборот. Отражение возникало в зеркале и начинало задавать вопросы по поводу того, что есть образ и что есть подобие; зеркало вроде бы повторяло оригинал и отсылало к оригиналу, но само давало ли оно точное и совершенное изображение? Нет, далеко не совершенное… И где находился истинный образ?

Объект изображения одновременно находился «здесь» и «там». Он воспринимался как нечто обретшее такое качество, как вездесущность, и его было видно в темных мрачноватых, наводящих страх глубинах, на некотором отдалении, на неопределенном расстоянии. В зеркале предмет появлялся как бы из-за некой материальной завесы, так что тот, кто смотрится в зеркало и видит в нем свое отражение, может задаться вопросом, видит ли он саму поверхность зеркала или проникает сквозь нее. Отражение порождает ощущение, что в зазеркалье существует иной, нематериальный мир, и оно приглашает человеческий взор совершить путешествие по этому миру видимостей. Наконец, подобно призме, зеркало может исказить поле зрения, ибо оно скрывает ровно столько же, сколько показывает.

Все эти недоуменные вопросы породили совершенно особый тип познания такого явления, как зеркало, при котором сей предмет воспринимался изначально как нечто загадочное. Прежде чем упорядочить мир и показать его в перспективе, прежде чем поддержать рефлектирующую способность мыслить, зеркальная поверхность увлекает человеческий взгляд в свои глубины, приглашает его проследовать окольными путями, и эти пути преодолеваются через аналогии и через отражение, которые, как может показаться, свидетельствуют о наличии в самом центре мира видимого некоего иного мира, мира невидимого. Имея форму, но будучи нематериальным, летучим, неуловимым и неосязаемым, отражение представляет собой и символизирует полупрозрачную, светопроницаемую богоявленную чистоту божественного образа, из коего и проистекает всякое сходство и подобие.

 

АНТИЧНОСТЬ И ОБРАЗ ЗЕРКАЛА

 

 

Мир образов

 

Традиция глубоких размышлений над природой зеркала и изображениями, им порождаемыми, восходит к Платону. До него отражение было для древних живой, одушевленной формой, двойником человека, тем, кто, глядя из глубин прозрачных вод, завлек к себе Нарцисса¹. Действительно, известный миф можно трактовать как отголосок архаичных, едва ли не первобытных верований в существование двойника или души, обретающей в какой-то момент некую форму; кстати, этнология свидетельствует о том, что и в наши дни у народов, находящихся на низкой стадии развития (на стадии первобытной культуры), бытуют подобные верования, и примеров тому множество. Гомер считал, что у человека «двойная сущность»; одна его сущность проявляется в виде ощутимой осязаемой темной оболочки, вторая же заключена в невидимом образе, который высвобождает смерть (Одиссея, XI, 495, XII, 222). Нарцисс мог верить в наличие живого существа во глубине вод, своего двойника или плода его разума. Что касается двойника, то в вере в его существование нет ничего особенного или удивительного; в фольклоре различных народов существуют подобные легенды. В Древней Греции бытовали представления о том, что смотреть на свое отражение опасно, ибо это действие может повлечь за собой смерть, так как отражение способно поймать душу человека². Только на том этапе развития Греции, который мы назовем классическим, образ и отражение утратили в представлениях древних греков свою мистическую сущность и обрели новый статус копии, повторения, отпечатка и видимости облика. Вне зависимости от того, шла ли речь о прямом или опосредствованном зрении, древние выдвинули немало гипотез относительно формирования образа и отражения. По теории Евклида, развитой Птолемеем, человеческий глаз испускает особые визуальные (или зрительные) ортоскопические лучи, которые достигают объекта и возвращаются обратно, принося глазу цвета и формы этого объекта. Эта теория долгое время была самой распространенной среди мыслителей³. Напротив, по мнению Демокрита и Лукреция, связь осуществлялась в обратном порядке, т. е. от объекта, от коего исходили потоки очень мелких частиц, называемых «видимостями», эти потоки распространялись во все стороны и как бы сжимались (концентрировались) при встрече с глазом. Лукреций в своем труде «О природе вещей» утверждал следующее: «В зеркалах, в воде и на всякой гладкой отполированной поверхности являются нашим взорам тонкие тела, в точности походящие на отраженные предметы». По его мнению, если образ и предстает при отражении «в перевернутом виде», то происходит это оттого, что тонкие тела, ударяясь о преграду в виде плоской поверхности, возвращаются не такими, какими были до столкновения, а получив некий толчок, и потому образуемый ими образ как бы переворачивается на другую сторону подобно гипсовой маске, еще совсем сырой прикрепленной к колонне⁴.

Платон, чьи взгляды представляли синтез двух вышеприведенных точек зрения, настаивал на «медиации» света («Тимей», 46в). Человеческий глаз представлялся ему подобием солнца, испускающим особые лучи, и дневной свет должен был встретиться с «визуальными потоками», и тогда подобное соединялось с подобным, в результате чего возникал образ. Эти теории претерпели значительные изменения только в XI в., в особенности под влиянием идей арабского мыслителя и исследователя Ибн-аль-Хайсама, автора трактата «Сокровища оптики», который отметил факт постоянства изображения на сетчатке глаза даже в те моменты, когда глаз закрыт.

Как бы там ни было, древние римляне и греки пребывали в твердой уверенности в том, что образ рождается при чувственном, осязаемом контакте, рождается в результате того, что в глазу образуется отпечаток предмета и на предмете остается отпечаток глаза, а происходит сей процесс при помощи лучей или потоков неких телец; вот почему древние верили в то, что мифологический василиск может своим отравленным взглядом убить самого себя. В трактате «De insomnis» («О бессоннице») Аристотель объяснял, что зрение, взгляд производит некоторое воздействие на предметы, точно так же, как зеркало или любая чистая поверхность воздействует на смотрящего на них человека, ослепляя его; в качестве примера он указывал на то, что женщины, по его мнению, в период менструации пачкали зеркала своими нечистыми взглядами. Для древних греков мир образов существовал в ощущениях, он воспроизводил мир реальный и походил на него, он был его точной копией, но имел другую природу и был по отношению к миру реальному в зависимом, подчиненном положении.

 

Зеркальная иллюзия

 

Что касается отражения в зеркале, то оно, по мнению древних, не соответствовало никакой реальности, ибо если оно и давало образ, более верный и точный, чем образ нарисованный, то все же этот образ не имел никакой основы и не имел консистенции, не имел плотности. Отражение ускользало от любых чувственных ощущений, кроме зрения, в особенности же оно не поддавалось осязанию, т. е. тому чувству, которое является основой чувственно воспринимаемой реальности. «Ты можешь взять зеркало и показать его со всех сторон, поворачивая из стороны в сторону, и в мгновение ока ты создашь солнце и все небесные светила, себя самого и всяческих животных, предметы обстановки и растения, и все иные предметы, о которых ты говорил только что, да, все предметы, но только то будут все предметы видимые и мнимые, совершенно не имеющие реальной основы». В труде «Государство» (X, 596) Платон порицает обманчивость зеркального отражения, сформулировав идею о наличии разрыва между реальным существом или предметом и его ирреальным недолговечным двойником, разрыва, при котором двойник вопреки видимости не является точной копией объекта, а представляет его в искаженном виде⁵.

Стремясь опорочить иллюзию, создаваемую зеркалом, относимую им к самой низшей ступени способов познания мира (даже более низкой, чем та, на которой размещается живопись, ибо отражение не обладает даже чувственной, осязаемой реальностью, которой обладает картина), Платон все же допускает и признает, что отражение в силу своей нематериальности и своего сходства с объектом соответствует некоему иному уровню познания, основанного на аналогиях, познания бестелесного, нематериального, духовного. По его мысли, отражение не производит потока тонких тел, а приглашает разум освободиться от чувственного восприятия, от осязаемого и перейти от познания действия, результата этого действия, впечатления, им вызванного, к познанию причины действия, т. е. приглашает к рассмотрению мира в блеске рассудочности, способности мышления, приглашает вознестись к природе и сущности явлений. Подобно отбрасываемым теням, побуждающим человека мудрого выйти из пещеры, отражение более не является оптической иллюзией, обманчивой видимостью, нет, оно представляется неким знаком, неким изображением в пустоте, неким проявлением чего-то тайного, сокровенного, прежде сокрытого, скорее явлением, чем видимостью. Отражение, лишенное реальной сущности, заставляет человека подойти к осознанию знака и знаковости.

Когда зеркало перестает подражать осязаемому миру и отказывается давать некий миметический, т. е. подражательный, имитационный эквивалент, тогда его отблески и его свет «поступают на службу» некоему иному познанию, которое можно назвать волшебным, ибо оно связано с гаданиями, интерпретациями, толкованиями, откровениями и разоблачениями, т. е. с чарами, колдовством. Сияние гладкой отражающей поверхности, вызывающее ослепление, приводит к возникновению видений, галлюцинаций. Многие античные тексты содержат упоминания об особых свойствах отражения, о неких явлениях, именуемых катоптрическими, об области, именуемой катоптрикой, в которой изучаются явления, раскрывающие, подобно снам, то, что скрывается от взора, от мира видимого и осязаемого. Например, Артемидор в своем «Соннике» посвятил немало параграфов описанию способов предсказания или прочтения будущего по образам, возникающим в зеркале⁶.

Магия и научные рассуждения поддерживали между собой тесные связи. Аристотель объяснял, что ответственным за изменения в образах, появляющихся на поверхности зеркал, является элемент, именуемый воздухом («De insomnis»). Точно так же объяснял он в «Метеорологике», что человек может внезапно увидеть своего двойника, если у него не очень хорошее зрение; по его мысли, слабое зрение натыкается на некое препятствие (например, на сырой воздух, т. е. на облако тумана), как на поверхность зеркала, и этот воздух создает образ и посылает человеку его изображение, играя роль зеркала.

От зеркала-миража к зеркалу откровений, от иллюзорного, обманчивого отражения к знаку визионерскому, мистическому — таков был вектор движения. Оптические эффекты прошли долгий путь, и на этом пути они проявляли себя в самых разнообразных качествах, вплоть до того, что в конце концов утратили свой первоначальный смысл и обрели новый, прямо противоположный изначальному. Человек смотрелся в зеркало для того, чтобы увидеть себя самого, но зеркало, в которое он смотрелся и в котором видел свое отражение, давало ему еще кроме его собственного облика некие новые знания о себе самом, давало новое представление, искаженное и загадочное. Об этом повествуют многочисленные тексты. Павсаний рассказывает, что у входа в храм Зевса. Никейского на горе Ликаон в Аркадии имелось зеркало, и всякий, кто смотрелся в него, видел в нем свое отражение, но также замечал в своем облике нечто чрезвычайно необычное, мрачное, неясное, непонятное. По мнению Павсания, это означало, что человек, проникавший в святилище, избавлялся от своего прежнего, привычного внешнего вида, чтобы предстать перед богами в качестве иной, новой личности.

 

Познай самого себя

 

Познать самого себя, к чему призывал человека в эпоху Античности дельфийский оракул, означало возвыситься, подняться от видимостей, даруемых зеркалом и воздействующих на чувства, от таких явлений, как отражение, внешний вид, тени или фантазмы, к познанию собственной души. Человек, как утверждал Платон, должен заботиться о своей душе, ибо она составляет его суть. Но душа нуждается в познании самой себя, ибо, подобно глазу, она не может себя увидеть. Исследуя самого себя, Алкивиад не может довольствоваться зеркалом, которым пользуется Кратил, ибо в этом зеркале появляется лишь двойник, обладающий теми же формами, что и он, но лишенный голоса и мыслей⁷. А не является ли истинным зеркалом для человека, постоянным, верным, живым то «зеркало», коим представляется лучший друг или возлюбленный, дарующий в качестве зеркала свой глаз и свою душу? Сократ и Алкивиад являются друг для друга живыми зеркалами, в которых они открывают для себя в себе гораздо более того, что могло сказать им о них зеркало Кратила.

Несчастье Нарцисса, история которого получила столько трактовок со времен Овидия, заключается в том, что он избрал самый низший уровень познания самого себя, уровень своего отражения, и был наказан Немезидой за то, что пренебрег любовью нимфы Эхо, т. е. отказался от медиации (или от посредничества) другого в построении, в созидании и в структуре своей личности. Разумеется, в этой притче эпохи Античности еще нет психологической импликации (т. е. отношений следования), но уже присутствует моральное осуждение деяний обезумевшего юноши, совершенно утратившего чувство меры, перепутавшего иллюзию с реальностью, юноши, превратившего самого себя в свою конечную цель вместо того, чтобы приложить усилия для вхождения в человеческое сообщество, как бы мы теперь сказали⁸. Однако примененное должным образом зеркало может способствовать размышлениям человека о его собственной природе. Как повествует Диоген Лаэртский⁹, Сократ предлагал молодым людям смотреться в зеркало для того, чтобы они, будучи красивыми, вели себя таким образом, чтобы быть достойными своей красоты, а будучи некрасивыми, учились бы скрывать свои недостатки под покровом прекрасного воспитания. Зеркало, верный помощник процесса познания самого себя, предлагало человеку не принимать себя за божество, предлагало избегать впадать в гордыню и знать дозволенные границы поведения, оно предлагало человеку трудиться над собой и совершенствоваться, ибо это зеркало не было пассивным, бездеятельным зеркалом простой имитации, а выступало в роли активного зеркала, способствовавшего изменениям в человеческом облике.

Диоген писал далее, что Сократ предлагал посмотреться в зеркало пьяницам, дабы они узрели отражения своих лиц, искаженных от злоупотребления вином¹⁰. Так, по мнению Диогена и Сократа, зеркало давало отражение не только физических черт, но свидетельствовало и о внутреннем, духовном состоянии человека. Зеркало, являясь таким образом фактором духовной жизни, было призвано помочь человеку преодолеть его пороки, оно демонстрировало человеку одновременно и то, каков он есть в данный момент, и то, каким он должен быть.

Сенека вкладывал зеркало в руки человека, пребывавшего в гневе¹¹, ибо, по его мнению, обезображивание души искажало, меняло в худшую сторону и черты лица. Ту же тему развивал и популяризировал один из персонажей Плавта, старик, читавший на своем отражении в зеркале знаки, оставленные всеми ошибками и проступками, совершенными в прошедшей жизни¹². Таким образом можно сказать, что по представлениям мыслителей эпохи Античности зеркало было орудием самонаблюдения и самоанализа, оно бросало свет как на прошлое и настоящее, так и на будущее.

 

«Процесс по делу зеркала»

 

Вот на этих основаниях еще в эпоху Античности и на протяжении долгих последующих веков формулировались своеобразные обвинения в адрес зеркала, которые фигурировали в бесконечном «процессе по делу зеркала». Зеркало дарило человеку обманчивый образ и пустую, бессодержательную, нереальную видимость; сходство, предлагаемое зеркалом, одновременно привлекало и вводило в заблуждение, если оно не отражало божественный лик. Данное человеку для познания его души и для преодоления его пороков, зеркало было подвержено порче, первоначальный замысел, связанный с ним, был извращен, и зеркало в конце концов было использовано для достижения низменных материальных целей.

Сенека посвятил многие страницы своего труда «О природе» (I, 17) свойствам зеркала и повторял аргументы, к которым прибегал Сократ. По его мнению, сама природа при помощи поверхности вод своих источников и блестящих камней приглашала человека полюбоваться на свое отражение, ибо сама возможность увидеть свое лицо должна была помочь ему направлять свою жизнь по правильному пути, представляя ему в зрелом возрасте крепкое тело, способное осмелиться на проявление отваги и на решительные действия, а в старости — зрелище его убеленных сединами волос, которые должны были служить ему предупреждением о том, что ему следует готовиться к смерти. Но пристрастие к роскоши, к распутству, а также сильнейшее воздействие чувств извратили природу зеркала, и оно превратилось в разорительно-дорогое вспомогательное средство женского кокетства и даже в некое «орудие для достижения наслаждения»; подобными орудиями любили окружать себя некоторые римляне, вроде Гостия Квадры, желавшие увеличить сексуальную притягательность своих любовников. Можно сказать, что на зеркале тяжким грузом висело обвинение в порочности, а суть этой порочности заключалась в том, что зеркало, поставленное на службу «чувствительной видимости», при помощи игры все искажающих отражений и теней увеличивало обманчивость чувств и ощущений.

Напротив, Апулей во главу угла своей «Апологии» (XIII) ставит защиту зеркала, которое он стремится очистить от тех обвинений и подозрений, что высказывались в его адрес, и не боится выказывать свое восхищение точностью воспроизводимого им облика. Там, где Платон видит иллюзию и обман, а Сенека — тщеславие и гордыню, Апулей видит сходство, способное производить должный эффект и производить нужное воздействие, видит созидательную силу инструмента, который в гораздо большей степени, чем самая искусная и самая «проницательная» живопись, способен воспроизводить жизнь и движение. По его мнению, Природа, наделяя детей чертами, сходными с чертами их родителей для того, чтобы родители могли видеть в детях свое подобие и созерцать в них самих себя, вводит и утверждает понятие сходства. Как и его предшественники, Апулей ссылался на воспитательную роль зеркала, о которой говорил Сократ, и особо подчеркивал тот факт, что Демосфен репетировал перед зеркалом, произнося перед ним свои речи. В своих защитительных речах по поводу зеркала Апулей стремился быть тем более убедительным, потому что и против него самого, как и против зеркала, выдвигались обвинения в способности к магическим действиям, именно поэтому он постарался дать в доходчивой форме описание механизма действия оптического эффекта. Вот таким образом зеркало как бы было реабилитировано как в научном, так и в моральном плане. Отныне и впредь всякая встреча с самим собой должна была заставлять человека воспринимать двойственность отражения, одновременно обманчивого и назидательного.