Исследование сада с точки зрения семиотической методологии

 

Новые горизонты в исследовании садов открыло изучение сада как знаковой системы в рамках семиотической методологии. Ее применение позволило по-новому поставить вопрос о понятии «текст» в его отношении к саду. Помимо традиционного анализа садовых мотивов и образов, гуманитарная наука обратилась к рассмотрению сада во-первых, как знака в тексте, а во-вторых, текста в контексте культуры, диктующего семиотику поведения. Ведущую позицию в этом процессе заняли представители московско-тартуской школы.

Одно из первых семиотических исследований текста и сада было опубликовано Т. В. Цивьян. «Автор предпринимает анализ фрагмента четвертой книги «Георгик Вергилия и указывает на новаторство поэта, заключающееся в том, «что он ввел в литературу сад как мифопоэтическую модель, уничтожив разницу между мифологическим, лирическим и реальным садом, т.е. объединив все эти аллосады в один - hortus. Формулой canerem hortos Вергилий закрепил сад in se как самостоятельную единицу поэзии, расширил его разрешающую способность, переведя техническое, т.е. чисто утилитарное, описание в ранг искусства», таким образом Цивьян анализирует особенности перехода от символического значения и изображения сада к мифологеме, включенной в поэтическую речь. Несмотря на обращение автора статьи к произведению античной литературы, упоминание ее в данном обзоре представляется необходимым по двум причинам [13, с. 63-65]. Во-первых, именно текст описания сада из четвертой книги «Георгик» Вергилия является ключевым моментом для дискуссии о выразительных возможностях описательной поэзии XVIII в. в связи с развитием пейзажного сада. На выводы, представленные в статье Цивьян, опирается Ю. М. Лотман в работе, посвященной литературной полемике начала XIX в. Анализируя пути развития русской поэзии на материале описательной поэмы Ж. Делиля «Сады» в переводе А. Ф. Воейкова, Лотман отмечает, что выбор Воейковымсадовой поэмы имел «программное значение», поскольку описание сада как древнейшего образца культурного пространства приобретало в эстетике предромантизма общефилософское значение.

Во-вторых, статья Цивьян имеет для отечественной гуманитарной науки большое методологическое значение. Например, в рамках того же подхода и применительно к аналогичному материалу Е. А. Погосян рассматривает сад в системе политической символики середины XVIII в. Подмеченная Цивьян особенность сада, которая состоит в том, что он отражен «не только в текстах <…> но и как реалия» [13, с. 63 - 65], находит развитие в исследовании Погосян, анализирующей структуру пространства одической поэзии Ломоносова и Царского села.

Знаковый характер соотношения «жизненной предметности» сада и ее «словесно-художественного выражения» является отправной точкой статьи В. П. Ракова, посвященной специфике садово-паркового пространства в текстах К. Н. Батюшкова и Н. В. Гоголя. Исходя из структурной однородности анализируемого материала, автор исследования демонстрирует своеобразие сада в поэзии Батюшкова, выражающееся, в частности, в утверждении художественного равенства между увеселительным, хозяйственным садом и «артистической фантазией» поэта. О контрасте с методом «эстетического равенства» Батюшкова исследователь рассматривает сады в тексте «Мертвых душ» Гоголя, «текстуальное содержание» которых свидетельствует «об игре автора с предметной действительностью», о поиске различий между садом и текстом о нем, в результате которого каждый сад Гоголя «индивидуализирован конкретностью» и «обогащен символическим содержанием».

Подробным исследованием «флорошифра» в литературе пушкинской эпохи, выполненным на строгой научной основе с применением семиотического аппарата, является монография К. И. Шарафадиной. Автор рассматривает истоки и этапы формирования «языка цветов» от французской прозы конца XVIII - начала XIX в. до русских женских дневников и альбомов первой трети XIX в. и поэзии Пушкина, Батюшкова, Вяземского, Баратынского и Грибоедова. Монография убедительно показывает, как исследование принципов замещения одного типа знаков (языковых) другим (садовым) раскрывает новые смыслы хорошо известных текстов. Показательна в этом отношении глава «О семантике «Онегинского букета», написанная на материале одного из самых известных и изученных произведений русской классической литературы. В то же время, в ряде случаев (особенно когда автор сама признает возможность как минимум двоякого толкования символики того или иного растения) возникает ощущение, что исследователь «вчитывает» в текст больше, чем он содержит. Монографии не хватает также выводов более общего характера, касающихся философской и эстетической основы обращения к языку цветов.

В свой статье исследователь А. Анальев отмечает, что «сад - это реализованный в пространстве многоструктурный ансамбль, а текст - материальное выражение речи о нем, образованное посредством естественных языковых знаков, можно выделить два уровня их взаимоотношений: семантический и структурный. На уровне семантики сад и текст могут служить друг другу источником и поводом для возникновения как целого объекта - произведения садово-паркового искусства или литературы, так и отдельного фрагмента, детали или мотива сада в тексте и текста в пространстве сада. Материальное присутствие текста в саду возможно в виде цитаты, например, садовой надписи или воспроизведенной в пространстве сада сцены из литературного произведения. В свою очередь, сад может появляться в тексте в виде символа, мотива или целой темы, относящейся как к какому-то конкретному, так и к воображаемому саду или к комплексу представлений о саде, хранящемуся в культурной памяти» [11]. Наряду с появлением самостоятельных поэтических и прозаических описаний реальных садово-парковых ансамблей, в истории культуры нередки и случаи создания садов по литературным произведениями. Проблематика обоюдного сравнения и подражания сада и текста актуализируется на структурном уровне их взаимоотношений. Так, литературные жанры могут служить аналогом организации садового пространства и наоборот.