Лекция 3. Римское право во Франции

 

1. Я уже имел случай отметить некоторые факты, показывающие, что в XI веке Италия далеко не была единственной страной, где появились признаки возрождающейся культуры. Франция также стояла на пути к новым идеалам просвещения. Если условия итальянской жизни подготовляли возникновение болонской школы, то французская жизнь, в свою очередь, подготовляла силы для расцвета парижского университета. В Париже курсы читались по словесности, богословию и каноническому праву. Нигде великое схоластическое движение, стремившееся к сосредоточению знаний, не было представлено сильнее, чем в Париже.

Оно обнаружило такой рост умственной мощи, который уже сам по себе не мог не оказать благодетельного, хотя и косвенного, влияния на изучение права. И действительно, в этот самый критический период, когда итальянские профессора постепенно вырабатывали свои доктрины, многие французские ученые посвящали свои труды изучению права. Кроме уже упомянутых "Извлечений Петра" следует обратить внимание на сочинения Иво Шартрского (около 1100 г.). Его Decretum и Panormita показывают близкое знакомство с источниками римского права и, особенно, с кодификацией Юстиниана. Другим значительным трудом французского происхождения был Brachylogus juris civilis, ясное и научное руководство для преподавания римского права, составленное, вероятно, в первой четверти 12-го столетия. Обнаруживая уже некоторые следы влияния глоссаторов, оно по своему методу и расположению материала является оригинальным.

Самым же любопытным вкладом Франции в возрождение римского права является недавно открытое положение Юстинианова Кодекса, так называемый Lo Codi, составленный для провансальских судей. Подобно Exceptiones Petri, источник этот возник на юго-востоке Франции, по всей вероятности, в Арле, городе, зависевшем в то время от Империи. Намек на возможность взятия Фраги, укрепленного города барцелонской Марки, дает основание приурочить составление "Codi" приблизительно к 1140 году.

Если в "Извлечениях Петра" уже встречаются отдельные провансальские выражения, то Lo Codi прямо написан по-провансальски и является первым трактатом римского права, составленным на туземном наречии. Провансальский текст Lo Codi еще не издан; издание его только подготовляется профессором университета в Галле Suchier, - но латинский перевод, сделанный Ричардом Пизанским несколько ранее 1162 года, уже находится в наших руках благодаря стараниям профессора Германна Фиттинга, главного представителя изучения римского права в средние века.

Lo Codi уже испытал влияние глоссаторов. Он близко следует за изложением Кодекса, находящимся в Тройской рукописи (Summa Trecensis) и приписываемом Фиттингом самому Ирнерию.

Авторство последнего, правда, доказать невозможно, но Summa Trecensis, во всяком случае, представляет прекрасный образец трудов ранних глоссаторов. Компиляторы Кодекса пользовались также Суммой Кодекса (Summa Codicis) Рожера (Rogerus), глоссатора третьего поколения. По-видимому, Рожер даже лично принимал участие в компиляции о Codi. Но последний носит вполне определенные черты, с одной стороны отличающие его от сочинений болонской школы, и с другой связывающие его с "Извлечениями Петра". Он написан не с академическими целями, но составлен для судов и, в частности, для мирян, исполняющих роль председателей судов или третейских судей; он совершенно свободен от педантизма и неясных аргументов, его главная цель - ясность и доступность на случай справок. В нем постоянно приводятся казусы, с которыми обычно приходится иметь дело на практике. Словом, Lo Codi представляет руководство для непосредственного пользования, отчасти напоминающее справочные книжки современных мировых судей. Остановимся на двух-трех примерах того, как Lo Codi трактует свои сюжеты.

Нормы, касающиеся ответственности лица, в пользовании которого находится чужое имущество, привлекали внимание римских юристов. Ссудоприниматель, понятно, был ответствен за обман (dolus), но как далеко простиралась ответственность за небрежность (culpa)? По сообщению Цельза, Нерва учил, что грубая небрежность (culpa latior) равносильна злому умыслу и является нарушением доверия. Но что считать мерой грубой небрежности? Codi разъясняет это понятие на резких примерах, граничащих с нелепостью. Равносильно умыслу считать безвредным то, что во всех случаях приносит вред; как, например, если я оставляю книгу под дождем и не приму во внимание, что она может быть попорчена, или, если я поведу лошадь, доверенную моему попечению, местностью, где, как я знаю, гнездятся воры или разбойники. Такие поступки составляют грубую небрежность, и я должен вознаградить за вред, происходящий от них.

Но указаний на очевидные нелепости недостаточно. На практике многое зависит от критерия разумности. И хотя Lo Codi не следует за римскими юристами в тщательном проведении различий между culpa, culpa latior и dolus, зато он весьма заботливо останавливается на вопросе о критерии разумного попечения и делает это с чисто практической точки зрения. Классические юристы держались разных мнений по данному вопросу: одни считали, что минимум средней заботливости достаточен для того, чтобы избежать прямой ответственности за ущерб, другие полагали, что договаривающаяся сторона обязана проявлять наивысшую степень внимания, - т.е. действовать так, как при данных обстоятельствах действовал бы хороший домохозяин (bonus paterfamilias) и рассудительный человек (sapiens). Компиляция Юстиниана и ранние глоссаторы не обращали большого внимания на эту контроверсу и не установили точных практических норм. Но не так поступает Lo Codi. С его практической точки зрения вопрос о правильном критерии гораздо более важен, чем абстрактное определение с culpa. И Lo Codi разрешает его, принимая, как критерий, наивысшую заботливость, если я обращаюсь со взятыми в ссуду вещами не так, как обращался бы на моем месте человек благоразумный (sicut faceret aliquis sapieens homo, IV, 69, 9; ср. IV, 55, 3), то это является преступной небрежностью.

Приведем другой пример, показывающий, до какой степени абстрактные положения римского права испытали влияние со стороны обычных норм и местных условий. В понимании ущерба, причиненного кому-либо другим лицом путем мошенничества и обмана (fraude vel inganno, II, 10), Codi вообще следует учению римского права в II, 20 Кодекса Юстиниана. Но он вводит здесь изменения в деталях. Codi исходит из существенного различия.

Если обманщик вовлек потерпевшую сторону в невыгодную сделку, напр., убедил заключить договор путем сообщения ложных сведений, то этот контракт должен быть уничтожен по требованию потерпевшего. Если я продал вещь человеку, обманувшему меня относительно ее цены, то я вправе требовать возмещения разницы между неправильной ценой и действительной стоимостью.

Если я вообще не имел в виду продавать вещь и был вовлечен в сделку обманом, то продажа не имеет никакой силы. Если обман имел место вне договора, то вознаграждение должно быть дано, если ущерб значителен - не менее двух византийских золотых.

В незначительных случаях иска не дается, но во всех важных случаях вознаграждение должно быть гарантировано.

Так, например, предположим, что кто-либо, умирая, призывает к себе своего брата и говорит ему: "брат, будь моим наследником, а если ты не примешь наследства, то наследницей пусть будет моя жена". После смерти завещателя вдова убеждает законного наследника отказаться от наследства, ложно представив дело так, что наследнику грозит разорение от долгов наследодателя, а после того как он последовал ее совету, она принимает наследство сама. В этом случае обманутый имеет право возмещения убытков, хотя не было заключено договора. Общая постановка вопросов и их анализ явно окрашены житейской практикой, а не просто скопированы из Юстинианова Кодекса или глоссаторских руководств.

2. Таким образом, в провансальском Codi мы имеем превосходный образец разумного и практического пользования римским правом в стране, где это последнее признавалось основным юридическим авторитетом. Но влияние римских источников шло гораздо дальше. Оно существенно воздействовало на состояние права и в тех частях Франции, которые жили по обычному праву, основанному в значительной степени на германской традиции.

Здесь процесс преобразования был особенно интересен. Он начался не с признания некоторого внешнего авторитета, из которого должны были вытекать все дальнейшие детальные изменения, а с своего рода борьбы за существование между конкретными нормами и институтами германского и римского происхождения.

Естественно, что первый толчок в этом направлении был дан распространением научных знаний. Прежде чем применять римское право, было необходимо изучать его, и в этом отношении весьма существенно то обстоятельство, что болонская школа не только привлекала иностранцев и среди них многих французов, но также и сама посылала учеников во Францию. Один из наиболее блестящих глоссаторов, Плацентин, поссорившись с Болоньей, стал знаменитым преподавателем права в Монпелье. Юридический факультет этого университета находился в "pays de droit ecrit", в области господства римского права, но он являлся в то же время влиятельным центром и для остальной Франции. Не может быть сомнения, что этот соперник болонской школы, возникший на французской почве, значительно содействовал развитию юриспруденции и прогрессу самого права в те богатые событиями столетия, когда и Франция и Англия вырабатывали основные начала своего национального права. Позднее, авторитетным представителем юридического образования в "pays de droit coutumier" сделался Орлеанский университет, получивший в 1312 г. грамоту от Филиппа IV, но этот официальный шаг был подготовлен деятельностью писателей-юристов и академическим влиянием сначала в Монпелье, а затем в самом Орлеане.

Царствование Людовика Святого замечательно не только Крестовыми походами и блестящим расцветом рыцарства, но и развитием юридических институтов. Судебный поединок был отодвинут на задний план и его место в королевских судах заняло расследование дела путем свидетельских показаний. В то же время и организация парижского парламента отливается в систематические и развитые формы. Это юридическое возрождение было вызвано главным образом двумя явлениями: ростом королевской власти и тщательным изучением права. Следует отметить появление Conseila un ami ("совета другу") Филиппа Фонтэня, бальи в Вермандуа. Эта работа свидетельствует о сильном интересе к писаному праву и в то же время о крайне жалком понимании его: Фонтэн просто выписывает отдельные места из Дигест и Институций, не будучи в состоянии ни связать, ни истолковать их. Более любопытно произведение орлеанской школы "Книга правосудия и тяжб" (le livre de justice et de plaid). Из ее 342 статей 197 извлечены из римских источников, а остальные из местных кутюмов. Неизвестный нам автор, может быть, профессор орлеанской школы, старается оживить свой сухой сюжет многочисленными ссылками на решения и изречения крупных личностей своего времени: однако эти ссылки оказываются на деле вымышленными, отчасти напоминая подобные же ссылки на короля Альфреда и англосаксонских судей в английском Mirror of Jusrices. Так, под именем самого короля Людовика появляется цитата из Ульпиана, а цитаты, приписываемые Renaut de Tricot, Geoffrey de la Chapalle т.п., подлинны не более ее.

Рядом с упомянутыми трудами стоит частная компиляция, получившая значительное распространение и влияние под именем Etablissements de Saint Louis. Только первые девять глав ее действительно заимствованы из ордонансов Людовика Святого; остальные параграфы первой книги представляют запись кутюмного права в Турэне-Анжу, а вторая книга содержит кутюмы Орлеана. Компилятор кое-как сшил эти два документа обычного права с извлечениями из Юстинианова Corpus juris, но даже если удалит эти места, то влияние римского права все же остается ясно различимым, особенно в орлеанском кутюме.

3. Наиболее интересным документом юридического возрождения во Франции под влиянием римского права является известный Coutume de Beauvaisis, составленный Филиппом Реми, сиром Бомануар между 1279 и 1283 гг., только десятью или пятнадцатью годами позже великого трактата Брактона об английском Общем праве. Бомануар (Beaumanoir) был бальи, т.е. судьей и наместником в графстве Клермон в Бовэзи, принадлежавшем Роберту Клермонтскому, шестому сыну Людовика Святого. Это был человек выдающихся способностей, образования и опытности. В ранней юности Бомануар служил в Англии и, кроме своего вышеупомянутого юридического трактата, оставил также поэтические произведения, - между ними поэтический роман, описывающий приключения французского рыцаря Jehan'a и прекрасной оксфордской дамы Blonde d'Oxford. Оригинальность мысли не покинула Бомануара и тогда, когда он принялся за составление трактата по юридическим вопросам, и его Coutume de Beauvaisis представляет собою один из самых лучших юридических трактатов. Бомануар в совершенстве знает свое римское право и пользуется им с свободой и ловкостью человека, овладевшего вполне его содержанием и не следующего рабски своему авторитету. Лучшим средством для суждения о влиянии римского права на юридическую практику северной Франции является несколько более детальное рассмотрение учения Бомануара по двум трем юридическим вопросам.

Пролог Бомануара заслуживает особенного внимания. Автор не стремится импонировать читателю своим личным авторитетом; он даже скрывает свое имя до конца труда, "для того чтобы хорошее вино, которое он предлагает, не осталось не испробованным благодаря скромной этикетке (etiquette)". Мы не должны, конечно, слишком верить этой скромности автора, но все-таки ясно, что Бомануар задается весьма ограниченной и непритязательной целью. Он прежде всего стремится изложить в основных чертах местные обычаи его родной области - Клермон в Бовэзи; с ними он, по собственному его признанию, лучше всего знаком, между тем как за точное знание всего того, что выходит за пределы Бовэзи, он не может поручиться. Поэтому Бомануар основывает свое изложение на действительно имевших место судебных решениях или бесспорных кутюмах Клермона; он главным образом доверяет им и, только когда возникает сомнение относительно местных обычаев, обращается к кутюмам соседних владений или даже к общему праву французского королевства. Эта точка зрения характерна для французского юриста того периода, который можно еще называть феодальным. Она прямо противоположна методу Брактона, который, опираясь на судебный авторитет королевских судов, задается целью описать общее право (common law) Англии и рассматривает местные обычаи только как второстепенный источник юридического материала. Раз это так, то какой смысл следует приписать термину "общее право" (droit commun) у Бомануара? Этот термин попадается несколько раз в его трактате и может точно обозначать правовые нормы, общепринятые во всем французском королевстве, как, напр., правило, что муж распоряжается собственностью жены во все время их супружеской жизни. Это правило не является ни нормой, специально выраженной в кутюмах Бовэзи или установившейся в трибуналах Клермона, ни нормой, находящейся в строгом соответствии с Юстиниановым правом, а есть лишь взгляд, который вообще получил преобладание во Франции и, по всем вероятиям, проводился королевскими судами, напр., парижским парламентом (см. § 552 об опеке). Из этого и из других примеров видно, что Бомануар употребляет выражение "общее право" в более широком и менее определенном смысле, чем Брактон. В то время как для последнего сommon law Англии является совокупностью норм, содержание и практическое применение которых установляется королевскими судами, французский юрист имеет в виду скорее сравнительное сходство отдельных кутюмов, в результате которого и возникает то, что может быть названо общим правом всех французских областей. Некоторые из рукописей Бомануара прямо выражаются в этом смысле в том месте, которое мы только что привели. При установлении норм "общего права" ссылка на авторитеты королевских судов и парижского парламента не исключаются, но и не указывается, как безусловно необходимая (ср. § 374). Что же касается до предположения, что дело идет здесь о римском праве, то автор не мог говорить о нем как о главном или общем, в том, например, смысле, как делали это ломбардские юристы. Римское право, как таковое, не было признано внутри территории обычного права. Оно применялось лишь поскольку оно уже ранее было признано в решениях местных судов, местными или общими кутюмами. Это ясно доказывается двумя положениями; во-первых, Бомануар выразительно заявляет, что всякий разумный человек должен следовать не "старым законам", которые он не может знать достаточно хорошо, а своим собственным обычаям, и, во-вторых, пролог Бомануара, конструированный по схеме одного места Юлиана в Дигестах, намеренно уклоняется от последнего в решительном пункте. Там, где Юлиан рекомендует обращаться к праву города Рима, Бомануар говорит об "общем праве королевства Франции", или "кутюмах Франции".

4. Я остановился на анализе этого пролога, потому что он дает ключ к пониманию отношения Бомануара к римскому праву. Бомануар не считает последнее за авторитет и, однако, постоянно пользуется римскими нормами, поскольку они были восприняты французскими кутюмами или судебными трибуналами. Вследствие этого он ни разу не делает прямых ссылок на римские трактаты, но его выражения тем не менее часто буквально повторяют слова последних; короче говоря, Бомануар имеет дело не с писаным правом Рима, а с обычным правом, отчасти заимствованным из римских источников. Хороший пример этого дают главы его книги о так называемых "ренунцияциях", т.е. оговорках, помещаемых в документах и заключающих в себе отказ от пользования известными тяжебными средствами и возражениями. При этом упоминается о целом ряде чисто римских форм, оговаривается, напр., exceptio pecuniae non numeratae*(231), и жалоба продавца, получившего менее чем половину стоимости своей собственности. Ясно, во всяком случае, что Бомануар не сам составил этот список "ренунциаций". Он просто приводит обычные формулы, проложившие себе путь из области писаного права на юг, где он имели гораздо более реальное значение, на севере, в территории права кутюмного (§ 1094-1098). Это делает отношение Бомануара к римскому праву еще более интересным: оно зависит не от его личного вкуса, но от самого процесса рецепции, совершавшегося в правовых обычаях и юриспруденции его времени.

В XIII столетии юриспруденция выработала несколько основных положений относительно судопроизводства.

Вопросы о том, какими способами и в каком порядке можно добиваться охраны прав, в каких формах предъявлять иски, какие допустимы возражения на последнее, имели великое значение. До тех пор, пока эти и подобные им процессуальные вопросы не были разрешены, все споры, по существу, о праве являлись праздными. Важность судопроизводства, как остова материального права, усиливалась, кроме того, сложностью судоустройства: приходилось проводить разграничения, с одной стороны, между различными ступенями феодальной иерархии, с другой между светскими и духовными судами. Эти затруднения стояли перед английскими юристами уже в XII столетии, во время Генриха II, тогда как во Франции они начали выясняться только целое столетие спустя, при Людовике Святом и его преемниках. Из трактата Бомануара ясно, что знакомство с римскими терминами и процессуальными формами в значительной степени облегчило работу французских юристов. Начало изложения нашим автором различных видов процессов иллюстрирует данное положение (гл. VI). Бомануар отмечает, что клирики, ученое духовенство имеют в своем распоряжении весьма удобные выражения, заимствованные из латинского языка, но светские лица не понимают эти термины, когда они переведены по-французски. Их следует объяснить для последних и тогда они, как бы одетые в ту земную одежду, могут употребляться в светских судах. Иск начинается с demande (прошения или жалобы), соответствующего libellus клириков (при этом подразумевается libellus conventionis позднего римского права). Бомануар не упоминает о libellus responsionis ответчика*(232), но он обстоятельно говорит о возражениях, которые могут быть выставлены против доводов истца. Как и в римском процессе, он называет их exceptions, причем истец может противопоставить им контрвозражения - replications, согласно с указаниями Corpus juris. Но здесь сходство прекращается. Римляне допускали дальнейшие прения обеих сторон: дупликации, трипликации и т.д., и церковные суды следовали им в этом отношении; но в светских судах дело обстояло иначе. Процесс был упрощен, и каждая сторона могла представить возражения только один раз; после того процесс сводился к разрешению вопроса о факте. Контекст, в котором изложено все это учение, позволяет предположить, что романистские взгляды перешли в суды кутюмного права через посредство церковных трибуналов. Точно так же мы находим в Coutume de Reauvaisis (как и в Etablissements de St. Louis) юстинианову классификацию исков на личные, вещные и смешанные: первые предъявляются для понуждения к исполнению обязательств, вторые направлены на приобретение права собственности на вещи и третьи исходят от обязательств, но осуществляются в требовании вещи (§ 228-230, ср. Inst. IV, 6, § 2, 20). В данном случае нет надобности предполагать влияние канонического права: эти различия были хорошо известны и часто обсуждались во всех школах права. Для юристов XIII века являлся особенно важным вопрос об основном различии между собственностью и владением и об его влиянии на процедуру. В древнегерманском праве, когда частная собственность на землю была весьма ограничена, споры о собственности происходили главным образом между родами, деревнями, церковными учреждениями и т.д. и рассматривались как нечто совершенно отличное от притязаний частных лиц. С другой стороны, право, охраняющее заимку и владение, быстро росло и основывалось на приложении труда к данному земельному участку. Раз человека допустили поселиться на участке земли и обрабатывать его в течение года и дня, то он имеет право искать судебной защиты своего труда и владения. Таково начало своеобразно германского "владения", на основании давности года и дня. Она вытекает из действительной, хотя и кратковременной обработки участка, на который за этот срок не предъявлялось притязаний другими лицами. Этот вид приобретения владения отчетливо оговорен в кутюме Турэна-Анжу, включенной в первую книгу Etablissements (I, 163), и он же встречается в трактате Бомануара. "Пользование в течение года и дня достаточно для приобретения "сезины" (защищаемого законом владения); так, напр., сезина установляется, если человек держит пахотную землю, или виноградник, или иное какое-либо наследство (т.е. землю) и пользуется ее плодами в течение года и одного дня. Если в течение этого срока кто-либо помешает ему, то сеньор должен удалить мешающего, пока фактический владелец не потеряет прав на землю в судебном процессе" (§ 685, ср. 955). Не говоря уже о введении особо короткого периода для установления заимочной давности, мы замечаем здесь и определенное стремление властей защищать сезину, как предварительное основание для заимки земли и пользования ею. Этот принцип оказывал широкое влияние и из него вытекали различные иски. Известное процессуальное средство английских судов - иск о новой диссезине - не безызвестен и французскому праву, хотя он и введен во Франции позднее, королевским ордонансом 1277 г. (§ 958, 959). Кроме того обычная процедура дозволяла обиженному принесение жалобы и иска местному феодальному сеньору против насильственного нарушения мирного владения, и для этого было достаточно, чтобы владение продлилось год и один день. С другой стороны, каноническое право заимствовало из римского права процессуальную форму, которая через посредство церковной юрисдикции получила доступ в провинциальные кутюмы, напр., в Орлеанскую. Здесь развивается совершенно иная теория приобретения права владения. Лицо, потерпевшее вследствие нарушения мирного пользования участком, могло вчинить иск о reintegrande, причем суд, при решении вопроса о давности, считал 10-летнее пользование достаточным для установления последней, если имелось какое-нибудь разумное основание для такого пользования; в случае если такового не оказывалось, давность считалась 30-летняя. Бомануар вполне определенно говорит об учении относительно десяти и тридцатилетней давности; при этом он рекомендует своим читателям хлопотать об установлении сезины по давности, прежде чем пускаться в гораздо более трудную тяжбу о собственности. Только когда установлена первая, можно пытаться доказывать последнюю (§ 199).

С этой точки зрения "счастливого обладания" (beati possidentes) и орлеанская кутюма и Бомануар придают большое значение правилу, которое выражалось формулой - le mort saisit le vif. Она обозначает не то, что мертвый хватает живого, а то, что земельная сезина или наследство переходят от мертвого, т.е. от предка, к живому, т.е. к его потомку. Это просто краткое и более сильное выражение той мысли, что наследнику нет нужды доказывать свое право на землю: оно защищается сезиной его предшественника. Вопрос о собственности превращается, таким образом, в вопрос о наследственных правах - и здесь мы опять оказываемся на чисто римской почве.

Технический характер этих правил не должен заслонять от нас их крупного социального значения. Разработка учения о сезине, покровительствуемом владении, со всеми его деталями и разветвлениями, делает возможным избежать запутанных феодальных споров и, что еще важнее, установить правовой порядок там, где неограниченно царили насилие и случайное завладение. Борьба с захватами, выразившаяся в "ассизе новой диссезины", являлась прекрасным свидетельством деятельности и социального значения государства. Раз было установлено покровительство владения, можно было приступить и к различению основных принципов права. Римские определения и нормы сыграли в этом процессе правового развития далеко не малую роль.

5. Что касается до семейного права, то здесь влияние римских понятий было не так сильно, потому что некоторые римские нормы остались архаичными (каковой была, напр., даже в своей смягченной форме, patria potestas). Было мало оснований выбирать между германскими и римскими обычаями, относящимися до отеческой власти и привилегированного положения мужчин во всякого рода юридических сделках. С другой стороны, в тех частях права, которые так или иначе были связаны с родством, старинные племенные обычаи обнаруживали особенную стойкость. Поэтому мы находим в кутюмах Бовэзи такие институты, как retrait lignager, право выкупа вещей, отчужденных родственниками, затем германское приданое (douaire) - часть, закрепляемая за женой из собственности мужа, и т.д.

Весьма важным отступлением от германских обычаев является допущение матери к опеке над малолетними детьми (§ 629; ср. Nov. 118). Это резко противоречит как древнегерманским, так и древнеримским воззрениям. Возможно, что мы имеем здесь дело не с принципом, заимствованным из Юстинианова права, а с туземной эволюцией правовых представлений.

В 640-м параграфе Бомануар рассуждает об ответственности родителей за преступления, совершенные их детьми. Согласно этой точке зрения, отец должен платить наложенную на детей пеню, если они находятся под его покровительством (mainburnie). Дети, находящиеся под покровительством отца, не имеют никакой собственности - все равно, достигли они совершеннолетия или нет. Если отец или мать хотят избежать ответственности, они должны выпустить детей из-под своей власти (main) и покровительства (mainburnie) и разделить с ними "хлеб и похлебку" (pen et pot). Это учение представляет причудливую комбинацию терминов, - main, соответствующего римскому manus (в смысле власти, авторитета), и mainburnie, испорченного германского mundeburdis. Существенным пунктом в нем является то, что дети, живущие у одного очага с родителями, даже и по достижении совершеннолетия не считаются независимыми личностями в смысле прав собственности - очень яркое выражение принципа единства совместного хозяйства. Этот принцип весьма характерен как для германских, так и для римских, архаичных обычаев. Согласно Corpus juris, лицо, достигшее совершеннолетия, остается во власти отца, пока оно не эманципировано им; разделение общего хозяйства и прав собственности происходило обычно лишь при женитьбе сына.

Другим отделом права, испытавшим сильное римское влияние, было учение о договорах. Оно приобретало тем большую важность, чем более развивался торговый оборот, и естественно, что римские нормы, в сравнении с обычаями варварских общин, имели тут большое преимущество. Кроме того, обстоятельства, ведущие к возникновению обязательств, к настаиванию на их выполнении или к объявлению их недействительными, значительно варьируются и дают повод к сложной казуистике. Адвокаты и юристы могли поэтому с большей свободой проводить здесь свои личные взгляды и ссылаться, в подтверждение их, на римские юридические источники: так, например, определение товарищества (compagnie) заимствовано Бомануаром из Институций, III, 25 § 1, 2. Бомануар особенно старается внушить своим читателям мысль, что равенство денежных взносов не является необходимым условием для получения равного дивиденда. Для этой цели особенно удобно было сослаться на соответствующее место Институций.

При анализе обязательств, заключенных по поручению (mandatum), в связи с личным характером последнего возникают некоторые затруднительные вопросы. Не трудно видеть, что, если лицо, давшее поручение, изменит свое намерение и своевременно отменит поручение, то контракт теряет силу. Точно так же ясно и то, что если отмена поручения не дойдет до исполнителя и последний добросовестно выполнит его так, как оно было дано ему, то поручивший все же будет связан им. Но как поступить, если последний умрет? Так как агент представляет его личность, то договор должен потерять силу и наследник поручившего не связан обязательством. Следует, однако, по справедливости предусмотреть один возможный оборот дела: если наследник получит известную выгоду от исполнения мандата, то он не может отказаться от обязательства. Таким образом, Бомануар во всех отношениях следует Институциям (III, 26, § 9, 10) (§ 810, 811).

Нет надобности вести дальше исследование влияния римского права на текст Бомануара. Сказанного более чем достаточно, чтобы показать, как велико оно было. Это влияние было обусловлено превосходством римских правовых норм в борьбе с соответствующими, но не тождественными понятиями германского происхождения. Распространение римских юридических доктрин не привело, однако, ни к случайному нагромождению фрагментов, ни к слепому заимствованию римских норм и полному подчинению им по форме и содержанию. Оно привело скоре к разумной "рецепции", если будет позволено мне употребить этот обычный термин немецких ученых. В некоторых случаях римские понятия были видоизменены, комбинированы с туземными воззрениями или всецело отброшены. Для лучшего уяснения того, каким образом происходил этот процесс рецепции, немало дает знакомство с такой личностью, как Бомануар.

6. Прежде чем покончить с данным вопросом, следует обратить внимание на одну особенность в психологической стороне рецепции. Нередко случалось, что практик-юрист или ученый судья, являвшиеся главными проводниками римских воззрений, заимствовали ту или иную доктрину не для того, чтобы провести ее в ее собственном и логическом значении, а лишь для того, чтобы подкрепить или доказать ею какое-либо собственное мнение, которое, может быть, и не совпадало в точности с нормой, выдвинутой в его защиту. Возьмем, например, знаменитое правило, quod principi placuit legis habet vigorem (Inst. I, 1, 2 § 6). Бомануар в точности приводит его в 1103-м параграфе. Но, разумеется, цель его заключается не в том, чтобы привить в современной ему Франции эту доктрину, как общеконституционную норму. Да и было бы странно, если бы он собирался делать это в конце XIII столетия, во время Филиппа Красивого, всего несколько лет до того, как королю с большим трудом удалось созвать первое более или менее полное собрание Штатов королевства. Нет, Бомануар пользуется знаменитым правилом, чтобы подкрепить, придать авторитет своим собственным соображениям на счет права короля, отправляющегося в экспедицию или крестовый поход, приостанавливать исполнение обязательств для рыцарей, присоединяющихся к его армии. В этом средневековом облачении едва ли можно узнать изречение римского юриста, но мы не должны обвинять бальи из Клермонта в невежестве или непонимании; он просто пользуется римским материалом для постройки своего собственного здания.

Другой любопытный случай в этом же духе относится к употреблению Бомануаром начала resjudicata*(233): после постановления приговора по известному делу он не может быть отменен тем же судом. При отсутствии такого правила тяжба могла бы стать бесконечной, и римляне, признавая это правило в теории, последовательно проводили его и на практике. Так же поступает Бомануар (в 31-й статье), но он дает этому правилу своеобразное толкование. Единственным решением, к которому относится правило о res judicata, является, по Бомануару, приговор в судебном трибунале феодального синьора, составленном из полного комплекта заседателей, пэров, или согласно средневековой фразеологии prudhommes. От такого решения должно отличать решение, вынесенное бальи в качестве единоличного судьи по достаточно ясным и допускающим применение обычая делам. Такое решение не есть судебный приговор. Почему наш юрист прибегает здесь к такой двусмысленной игре словами? Причина этого двоякая. Во-первых, он хочет дать простор личной юрисдикции бальи, не стесняемой вмешательством заседателей, - а во-вторых, проводимое им различие имеет целью, не нарушая правила о res judicata, предоставить возможность вторичного рассмотрения некоторых вопросов, найденных бальи слишком сложными, путем перенесения их в полный состав суда. Во всяком случае, мы должны привыкнуть не относиться слишком узко и педантично к ссылкам нашего юриста на римские тексты. Бомануар не имел в виду дать нам безупречный комментарий к Corpus juris; его задачей было использование некоторых римских доктрин для своих собственных юридических целей в качестве мудрого французского судьи.