Увидеть ближнего в ином свете

 

Но кто-то скажет, что ему нечего вспоминать о родительском доме, что от своих родителей он не видел ни любви, ни заботы, а только – попреки и унижения. На этот счет можно привести несколько соображений.

Как бы ни сложилась в реальности история родителя и ребенка, если ребенок будет видеть в родителе дурные черты, он не сможет найти с родителем контакт. Более того, он будет провоцировать родителя на то, чтобы он проявил худшие свои стороны. Если же стремиться видеть в человеке лучшее, что в нем есть, то и человек начинает стремиться проявить свою лучшие стороны.

Подобные мысли высказывались верующим ученым академиком Ухтомским. Указанную закономерность он назвал законом заслуженного собеседника. Суть этого закона состоит в том, что мир повернется к человеку той стороной, которой он повернулся к миру.

Наглядно действие этого закона можно наблюдать по кинофильму «Хайди» (2005, 2015). Этот фильм рассказывает о фильме маленькой девочки, которая была оставлена на попечении своего дедушки, живущего в горах. Дедушка в округе считался полоумным (сумасшедшим) и люди искренно жалели девочку, вынужденную жить рядом с ним. Но что интересно, девочка посмотрела на дедушку иными глазами, и в нем стали раскрываться его лучшие черты.

Когда мы видим в людях дурное, то по мысли академика Ухтомского, мы провоцируем их на дурное. Мы заражаемся дурным и теряем дорогу, которая может привести нас к тому, «чтобы вырасти до того прекрасного что в действительности может скрываться в другом». Чтобы заразить дурным, труда не нужно. Заражение дурным происходит само собой. Но чтобы началось «заражение хорошим» нужна работа над собой. Работа заключается в том, чтобы не давать себе видеть в людях дурное, а обращать внимание только на хорошее.

Не о каких-то «розовых очках» здесь говорит Ухтомский. Когда человек фиксирует внимание на какой-то черте ближнего, которая воспринимается как негативная, эта черта разрастается в сознании человека до огромных масштабов. И разросшись она заслоняет образ ближнего.

Ухтомский имеет в виду то, что человек, видящий в ближних дурное и сам начинает вести себя с ними дурней. Он как бы так оправдывает свое поведение: мол, с такими ужасными и некультурными родителями, как самому быть спокойным и уравновешенным? Тот же, кто заграждает глаза на недостатки людей, «побуждает их становиться лучше и сам становится лучше, чем был».

Закон заслуженного собеседника имеет и другие грани. Ухтомский считает, что ближнего мы видим сквозь призмы того состояния нервной системы, которое сформировалось у нас ранее. Комментируя эту мысль, можно сказать, что для желчный и раздражительный человек сквозь призму состояния нервной системы будет смотреть и на родителей. Даже если они многие годы помогали своему ребенку, если он не будет бороться с своими страстями, он будет считать, что они «его не любят». И надо сказать, что человеку следует посмотреть на то, как он воспринимает своих родителей, в сравнении с тем, как он воспринимает вообще всех людей. Желчный и раздражительный человек в каждом встречном видит бездну недостатков. Он ни с кем не может ужиться, он не может создать семьи. И по поводу невозможности ужиться и создать семью у него готовы объяснения: это «они» виноваты, это «они» не понимают, не ценят, не заботятся.

Человек, живущий по страстям, привыкает «вешать» на встречных людей различные клеше. Таково последствие развитие гордости. Как писал священник Александр Ельчанинов, гордый «в окружающих он видит только те свойства, которые он сам им навязал»^[11]. Со временем человек как бы обносит себя стеной из собственных, сочиненных им, представлений. И эта стена становится для него экраном, сквозь который реального мира он не видит. Раз, навесив на человека «клише», он теряет в каком-то смысле возможность изменить ситуацию к лучшему.

Да, ближний, может, и не лучшим образом себя ведет. Но пока мы предполагаем в нем наличие добра, наши отношения могут развиваться. И даже – стать лучше. Но если мы раз и навсегда осудили ближнего, то мы утрачиваем возможность для развития дальнейший отношений.

Чтобы выйти из тупика такого рода, необходимо с точки зрения Ухтомского, прорваться к Собеседнику. То есть вести общение не с тем образом, который сами себе сочинили, а попытаться увидеть живого человека в его точках отправления. Если мы не осудим его, то нам может открыться то лучшее, что в нем есть.

Ухтомский считает, что согласно принципу доминанты, во встречном человек мы видим преимущественно то, что поднимается в нас по поводу встречи с ним, но не то, что этот человек есть на самом деле. И то, что мы толкуем его «на свой аршин» уже предопределяет характер нашего отношения к нему. А значит, – предопределяет и его поведение в отношении нас. Встреча с человеком делает явным и вскрывает то, что таилось в нас. И в результате встречи происходит суд на тем, «чем мы жили втайне и что из себя втайне представляли».

И в таком положении дел Ухтомскому видится закон, который он назвал законом заслуженного собеседника. «Собеседник твой таков для тебя, каким ты его заслужил!» Ухтомский считает, что «принцип доминанты в социальном аспекте превращается в закон заслуженного собеседника. Если встречный человек для тебя плох, то ты заслужил его себе плохим, – для других он может был и есть хорош! И ты сам виноват в том, что человек повернулся к тебе плохими сторонами».

Собеседник открывается нам таким, каким мы заслужили его всем своим прошлым опытом жизни. Выстраивая образ собеседника, мы пользуемся тем материалом, которые наработали предшествующей жизнью. Например, сладострастному человеку все другие люди также кажутся сладострастниками. Он подозревает в них наличие нечистых мыслей и поверить в то, что есть люди целомудренные он отказывается.

Эффект достраивания образа ближнего из материала, наработанного предшествующим опытом, называется эффектом интерполяции. Более подробно этот феномен вместе с феноменами «двойника» и «собеседника» разбираются в указанной выше статье «О развитии монашества», в главах «Нейрофизиология и любовь. Некоторые особенности восприятия реальности», «Услышат голос другого», «Преодоление самости. Некоторые мысли о восстановлении монашества». Здесь данные феномены будут рассмотрены кратко, лишь применительно к практическим целям нахождения путей к взаимопониманию между людьми. В том, как мы сложили образ собеседника, производится суд над нами. Пока человек не преодолеет своего Двойника (Двойник – экран из собственных представлений, за которым не видно реального мира, о чем см. в главе «Преодоление самости…»), у него не появится возможности «узнать и понять человека, каков он есть. А без этого выпадает все самое ценное в жизни!» Если же прорыв к Собеседнику произойдет то, «из последнего оборванца будешь черпать крупицы любви и правды».

Встречаемые события и люди бытие человеку открывается таким образом, каким он заслужил. «Доброму – добрые, злому – злые, любящему – любящие, благорасположенному – благорасположенные».

Если мы осуждаем человека, то его образ перестает развиваться в нашем сознании. Если же не произносим над ним окончательного суда, развитие образа ближнего в нашем сознании не заканчивается. А значит, остается возможность для того, чтобы увидеть в нем лучшее, чтобы любить его и «и осуществлять вместе с ним новую лучшую жизнь». Строить и расширять жизнь можно лишь с теми людьми, которых любишь. Любить же можно только тех, в ком допускаешь возможность лучшего и большего, что видится сейчас.

Выстраивая образ собеседника, как было сказано, материал мы черпаем из собственной личности. И случается так, что, осуждая другого, мы имеем в виду именно те черты, которые в его образ вставили, заимствуя из багажа собственной личности. Но если у нас самих развиваются нравственные ресурсы, то в них мы можем почерпнуть материал для выстраивания иного образа собеседника.

Развиваясь, строя свою личность, обогащаясь вследствие реализации деятельной добродетели, человек перестраивает свой опыт, свою систему прошлых откликов, перерабатывает систему представлений, наработанную в детстве. Даже если она носила травматический характер, она может быть перестроена, образ мира, прежде ненавистный и угрожающий может изменить «свои тона».

 

О том как происходит переработка травматического опыта прошлого вследствие обогащения личности в результате деятельной добродетели/любви см. в главе «Вера, любовь и жизнь в соответствии с деятельностью по вере как иммунитет, защищающий от "сползания" в "воронку" паталогической доминанты» из части 2.3 статьи «Преодоление травматического опыта: Христианские и психологические аспекты» (отдельное название части «Вера и любовь как иммунитет, защищающий от "сползания" в "воронку" паталогической доминанты»; http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/2103/).

Практический вывод, направленный в сторону детей, таков. Если дети не сумеют адаптироваться к образу родителей, если не сумеют построить с ними отношения, основанные (хотя бы попытаться!) на любви, то с кем тогда, вообще, они сумеют такие отношения построить?

 

О крене, которая приобретает вся жизнь в целом, вследствие осуждения родителей, а также о выравнивании всей жизни в целом, вследствие деятельного прощения их (если и было – за что) см. в главе «Девушка одна и девушка другая» из статьи «Детям – жизнь от родителей или родителям – жизнь от детей?» (http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/2073/).

Почему вдруг зашла речь об отношении детей к родителям, если весь предыдущий материал адресовался самим родителям? Да, потому что родители сами когда-то были детьми. Исказив отношения с своими родителями (не у всех в жизни было такое) они, в каком-то смысле, автоматически искажают и отношения с детьми, которых родят, когда подрастут. Ведь мозг у человека один, сердце – одно, раз исказив их в отношении одного ближнего или дальнего, поневоле «этим мозгом и этим сердцем» приходится реализовывать отношения и с другими людьми (со всеми вытекающими последствиями). Родители, пока не выровняют отношения со своими родителями, возможно, не сумеют понять, как выровнять отношения с своими детьми.

Если человек погрешил в отношении одного человеческого лица, то он уже, как писал Ухтомский, «не может быть цельным и чистым, и положительным ни в отношении новых задач жизни, ни в отношении новых человеческих лиц, которых он встретит! Погрешив однажды и против одного лица, человек исказил себя в отношении всех! … Прошлое предопределяет будущее! Однажды сделанная в совести трещина будет давать знать о себе! Только Бог силен изглаживать прошлое и отпускать грехи!»

 

О том, как вследствие изменения в личной жизни у человека появляются возможности изменить свои надломившиеся отношения с ближними см. подробнее в упоминавшейся главе «От страдания к развитию и выходу из скорлупы (подробнее – о понимании «на кончиках пальцев») из второй части статьи «Преодоление зависимого поведения» (отдельное название второй части – «Родственникам, близким»; http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/2068/).

 

Добраться до доброго в душе

 

Тему выравнивания отношений, а также тему того, какие принципы общения реально могут «работать», иллюстрирует следующая история.

Святитель Василий Кинешемский в своей книге «Беседы на Евангелие от Марка» приводил рассказ одной женщины, занимавшейся делами благотворительности. Занимаясь делами благотворительности, она встречала и «много досадного» от тех, кому желала добра. Ей попадались капризные натуры. Но их, по мнению женщины, можно было смягчить и успокоить.

Однажды она ухаживала за больной вдовой, которая после смерти мужа осталась с двумя малолетними детьми. У вдовы, страдавшей недугом, природу которого врачи определить не могли, была необычайная раздражительность. И женщина, хотя и была настроена извинять жизнь бедняков, у которых от жизни и крепкие нервы могут растрепаться, на этот раз чуть было не выдержала.

Она заболела и два для пролежала в постели. На третий день с трудом поднялась и пошла навестить вдову. Больная находилась в страшно раздраженном состоянии. Ей действительно пришлось трудно, ведь за два последние дня её никто не навестил. Но все-таки такого потока брани женщина, навестившая вдову, встретить не ожидала. Женщина услышала что-то вроде такого: «Кровопийцы... акробаты благотворительности. Только вид делаете, что жалеете, ухаживаете... У любой паршивой шавки больше сердца!..» Женщине стало больно и обидно. Она, молча, повернулась и ушла домой. Дома ей пришлось рассказать о случившемся мужу, который, заметив её расстроенный вид, стал расспрашивать ее. И вот что муж посоветовал женщине сделать: «Если точно ты ее жалеешь и принимаешь в ней участие, не порть доброго дела, не бросай ее... Поди, извинись перед ней...»

Женщину такой поворот дела сперва озадачил. Она недоумевала, с какой стати ей нужно было идти просить прощения, если ее саму оскорбили и выругали. Но подумав немного, она решила пойти к вдове, которую ей все же было жаль.

Придя к вдове, наклонившись над её кроватью, женщина сказала как можно ласковее: «Простите. Я погорячилась давеча... Извините меня, Бога ради, что я не могла навестить вас эти дни...» Не успела она окончить, как с вдовой произошло что-то невообразимое. Она упала с постели на пол к ногам женщины и забилась от рыданий. «Господи!», – воскликнула она. «Что же это?! Я... вы... Я вас оскорбила, обидела... За всю вашу доброту облаяла... И вы же просите прощения... Родная, милая... Ангел!..» Вдова плакала и целовала руки и платье женщине, и та едва смогла вдову успокоить.

Завершила свое повествование рассказчица такими словами: «Нет окончательно злых людей... Надо только уметь добраться до того, что есть доброго у них в душе...»^[12]

 

Образ Божий и зерно добра

 

Возможность выравнивания отношений, а также возможность установления контакта с ближним коренится, в том и числе и на том факте, что в человеке присутствует зерно добра. На этот счет можно привести слова архимандрита Тихона (Агрикова), написанные им в отношении деятельности пастыря, но которые могут быть переложены и на деятельность родителей, ищущих установления контакта с детьми.

Итак, писал он, - «души грешные – это брошенные в грязь жемчужины, но омоченные в Христовой Крови пастырскими руками они опять возвращаются к чистоте. Возможность очищения каждого грешника утверждается на остатке в нем естественного добра. В это добро природы, как в расщеп дикой яблони, пастырь может влагать добрый прививок своего попечения и торжествовать сердечно от счастья, вырвав душу из рук диавола»^[13].

В качестве примера деятельной реализации такого подхода можно указать на личность преподобного Амвросия Оптинского. Преподобный Амвросий верил в божественную душу человека. Он знал, что в человеке, находящемся даже в самом сильном искажении, остается искра божественного дара. И эту искру преподобный Амвросий чтил. И «как бы ни был грязен тот, кто говорил с ним, уже тем была велика его беседа, что она давала грешнику сознание, что святой старец смотрит на него как на равного, что, поэтому, он не окончательно погиб и может возродиться. Он самым падшим людям подавал надежду, бодрость и веру, что они могут стать на новый путь»^[14].

Надо сказать, что такой подход свойственен был не только преподобному Амвросию Оптинскому, но и старцам – вообще. Такой подход коренится в богословском осмыслении такого понятия как образ Божий в человеке. Образ Божий с грехопадением не утрачивается, но остается действенным, то есть он продолжает связывать человека с Богом. Духовная природа (разум, моральное сознание) в результате грехопадения оказываются поврежденными. Личность же, в которой некоторые богословы видят образ Божий, «может быть придавлена и угнетена, ослаблена и ущерблена, но остается неповрежденной». Грехи, отяготившие духовную природу благоразумного разбойника, «не погасили в его личности творческих сил». Через покаяние он освободился от своей неправды и, покаявшись, спасся «о единой часе» (в последний момент)^[15].

Примером покаявшегося разбойника пресвитер Михаил Польский призывал к покаянию одного чекиста, в годы репрессий убившего в разных карательных экспедициях человек четыреста. Чекист таял от чахотки, убитые воскресали в его памяти, и совесть его не находила покоя. Возможностей прощения таких грехов и достижения мира совести этот человек для себя не допускал. Надеясь на дальнейшие действие благодати Божией в сердце этого человека и убеждая его в милосердие Божием, отец Михаил склонил его к принятию Таинств Исповеди и Св. Причащения. Чекист в мире духовном ушел в больницу и до самой смерти вспоминал отца Михаила.

Священник, попав в годы репрессий в качестве заключенного в Соловецкий концлагерь, вел с другими заключенными духовные разговоры в сетевязальной мастерской. Эти разговоры слушал один чекист, который был конвоиром и надсмотрщиком. Он вступал с отцом Михаилом в споры и, наконец, принял от него (тайно от своих товарищей) Таинства Исповеди и Св. Причащения.

Был у отца Михаила еще опыт общения с одним чекистом, из которого он вынес убеждение в «неискоренимости высших духовных запросов человеческих». Примеры обращения чекистов воспринимались священником как очень радостные. «Душа есть, – писал он, – и образ Божий в ней оказывается неуничтожимым и у этих полузверей, полулюдей, называемых чекистами». Даже там, где речь идет о преступлениях в отношении детей и глубокой порче их душ, «испорченное детское сердце тает, как воск от лица огня любви Божьей»^[16].

 

То, что «Божья искра» теплится и в подростках, которые встали на преступный путь, понял в свое время Иван Лукьянович Солоневич. О своей встрече с такими подростками он рассказывает в своей книге «Россия в концлагере». Попав в годы массовых репрессий в концентрационный лагерь и готовясь к побегу, он посетил отделение концентрационного лагеря для подростков.

Это было страшное место. Дети, лишенные в результате массовых репрессий родителей, были выброшены из человеческого общества и заперты в лагерь. Запершие их люди обрекали подростков на медленную смерть от голода, холода, цинги и туберкулеза. Подростки были убраны подальше от глаз культурного мира. Речь шла не о перевоспитании и даже не заключении на некоторое время. Речь шла о ликвидации.

На фоне уровня жизни, который на тот момент был в стране (рассказывая историю одного подростка, автора отметил, что «дело было на базаре в Одессе в 1925 или 1926 году»), беспризорники стали общественным бедствием. Пытаясь выжить в условия нищеты, разрухи и голода, они встали на путь нарушения общественных законов и воровства.

Для них было потеряны такие понятия как родители, семья и забота. Они были объявлены «более или менее вне закона». «Во имя психического самосохранения, чисто инстинктивно они вынуждены были выработать в себе психологию отдельной стаи». «Они были выброшены из всякого общества – и официального, и неофициального. Они превратились в бешеных волков, за которыми охотятся все».

И именно об этих ребятах автор написал, что «Божья искра» еще теплится в них. Солоневич во время своего пребывания в отделении концлагеря для беспризорников, вел себя с ними по-человечески. И однажды он убедился, что у ребят есть «человеческая реакция на человеческое отношение».

Как-то в отделении концлагеря у него был украден кисет с махоркой. И вот Солоневич с ребятами в колонне, оцепленной охранниками, шли с работ в отделение. Рядом с автором крутился какой-то мальчишка. Так как у автора карманы были пусты, он иронически дал понять мальчишке, что тот, мол, «опоздал». Мальчишка, поблескивая глазками, отстал от автора. До него долетели слова: «А ты, дядь в кармане, пощупай». И Солоневич с удивлением обнаружил в кармане украденный ранее кисет, и что самое удивительное, он был полон махорки. Колонна ребят весело хохотала: «У дядьки-инструктора махорка воскресла, ай да дядя говорили тебе: держи карман шире».

Проявленная ребятами «человеческая реакция на человеческое отношение» поставила перед автором вопрос: «Значит, не так уж они безнадежны – эти невольные воры?.. Значит, Божья искра в них все еще теплится...»^[17]

О человеческой реакции на человеческое отношение, а также о том, что и при сильном искажении образа жизни в человеке продолжает теплиться человеческое, рассказывает Екатерина Матфеева в своем автобиографическом романе «История одной зечки».

Хотя этот и несколько последующих примеров описывают на первый взгляд не принципы общения с детьми, но принципы общения с взрослыми, все же примеры в данному тексте видятся уместными. Во-первых, дети могут стать взрослыми. И во-вторых, описываемые принципы, носят универсальный характер, то есть актуальны как в отношении общения с детьми, так и в отношении общения со взрослыми.

 

Итак, история Екатерины Матвеевой передается в романе под видом истории некоей Нади. Надя, как и И.А. Солоневич, в годы массовых репрессий попала в заключение. В пересыльной тюрьме, в которой женскую половину представляли по большей части «уголовницы-воровки, или блатнячки», у Нади пропали вещи – в том числе и «американское платье». «Воровки» с нар внимательно наблюдали, что предпримет Надя в связи с пропажей вещей. Надя разумно смолчала.

Одна «наглая маленькая бабенка... шутиха и балагурка» спросила Надю, не потеряла ли та чего. Надя же в ответ сказала, что хотела кое-какие вещи подружкам подарить, да забыла эти вещи дома. «Шутиха» на заявление Нади воскликнула: «Жалость-то какая, вот досада!» «Жалко! – в тон ей ответила Надя. – Одно платьице с американской миллионерши тебе как раз впору было бы».

«Добренькая ты моя, – ответила "шутиха", – да разве стану я американское платье носить? Ни за что! Я сильно гордая!» На слова шутихи Надя засмеялась, засмеялись и «блатнячки».

«После этого случая уголовный мир изменил свое отношение к Наде. Каждый раз ей предлагали то самокрутку, то папиросы и в знак особого расположения брали «взаймы, без отдачи» сахар, хлеб или что придется»^[18].

Однажды одна «деваха» спросила Надю, что та делала: пела, плясала или в пьесах выступала. Надя, любившая петь, так и ответила: «Пою я…» После такого ответа, она была упрошена спеть что-то несмотря на отбой. И Надя вполголоса запела.

«Все они – подонки человеческого общества, воровки, бандитки, наводчицы, «печальные жертвы войны», как они себя называли, умудряясь просиживать по 2–3 срока, были поразительно чутки к музыке. Как кобры при звуке факирской дудочки, зачарованные, умолкли, прекратили свою возню и перебранку. Притихли даже «контрики»». Надя исчерпала весь свой репертуар, пропев все, что учила и помнила. А «они, все не унимаясь, просили: "Давай еще"».

Через 10 дней, когда Надю вызвали на этап, камера всполошилась. Откуда ни возьмись появились Надины украденные веди и даже – пресловутое платье американки. Отдавая платье, «угрюмая блатнячка» Роза сказала Наде, что та будет в этом платье петь. От себя Роза дала Наде толстые шерстяные носки. «Надя даже всплакнула, ведь кому сказать – не поверят. Такие оторвы, а все же не лишены человеческих чувств».

 

Нерушимая уверенность «в наличии зерен добра в каждом человеческом сердце» отличала правозащитника Василия Ивановича, который также в годы массовых репрессий попал в заключение. Отбывал он срок в Соловецком лагере особого назначения^[19].

Среди заключенных Соловецкого концлагеря он большой имел авторитет. Он «беспредельно верил» в человеческую совесть. Совесть, пусть и искривленная, но жила в людях. И веря в нее, он находил путь к ней, а также – «к чувству личной ответственности перед живым человеком … и легко прокладывал к ней дорогу».

Его не отталкивала кривизна путей людей. Без брезгливости он говорил с ними. Он не только не осуждал, но и не впадал в подлаживание и своеобразную елейность, обычную в разговоре интеллигента с простым человеком. «Прирожденный внутренний такт, соединенный с нерушимой уверенностью в наличии зерен добра в каждом человеческом сердце, открывал ему, казалось бы, наглухо замкнутые двери».

Попав в Соловецкий концлагерь он уже имел некий авторитет среди заключенных, так как перед своим арестом в судебном порядке добился отмены смертной казни для одного осужденного. Авторитет его среди заключенных возрос после одного случая.

Однажды два уголовника подрались из-за одной вещи. Их развели. Но более сильный из двоих, вырвавшись из рук державших его людей, схватил скамейку и ринулся на своего врага. И быть бы этому врагу убиту скамейкой, если бы между поединщиками не встал Василий Иванович. Он призвал к тому, чтобы «толком все разобрать». Эти слова были им сказаны так же просто, как, например, слова «держи чашку крепче, а то уронишь».

Скамейка была отброшена в сторону, и разбор тела «толком» тут же и состоялся. Василий Иванович, соблюдая судебный порядок, допросил свидетелей, дал слово тяжущимся и поставил свое «резюме» председателя на то решение, которое было принято присутствующими. В результате голосования спорная вещь была присуждена слабейшему, и этому решению сильнейший беспрекословно подчинился.

Узники впоследствии в спорных ситуациях обращались к Василию Ивановичу, и тот вершил «скорый, правый и милостивый» суд. Василек – святая душа, такое имя дала ему шпана. И совесть некоторых действительно была разбужена им, человеком, который нерушимо верил в человеческую совесть и в Бога.

Эта история показывает, что путь к совести человека можно найти тогда, когда ты предполагаешь её наличие в человеке. Если ты предполагаешь в человеке наличие совести и добра, то ты соответствующим образом выстраиваешь свое поведение в отношении данного человека. Если же ты видишь в человеке только грязь, хамство и деградацию, то соответственно такому восприятию человека ты и выстраиваешь свое поведение в отношении к нему. И человек соответственно твоему отношению откликается на твои слова и поступки.

Эта идею можно перевести на язык Ухтомского. Он пишет, что у человека есть такой орган познания как идеализация. Речь не идет здесь о каких-то «розовых очках». Речь идет о органе познания, описываемом одним из крупнейших в мире нейрофизиологов. Речь идет о том, что, предполагая в ближнем лучшее, мы и ведем себя с ним соответственно. И он, видя такое хорошее к нему отношение, раскрывается в общении своими лучшими качествами.

Идеализирующая любовь прекрасна для всех: и для любимого, и для любящего. Любящий делается «лучше, деятельнее, добрее, талантливее», чем он есть. Ведь он пытается дотянуться до ближнего, в котором предполагает лучшие качества. Он как бы так говорит ближнему: "Ты прекрасен, и добр, и свят, а я хочу быть достойным тебя, и вот я буду забывать все мое прошлое ради тебя, буду усиливаться дотянуться до тебя, чтобы стать "равным тебе в твоем добре".

Когда способность таким образом видеть ближнего утрачивается, человек начинает видеть ближнего со своих «задворок». При таком подходе к жизни, даже глядя на Иерусалим, человек не способен увидеть его святыни. Он видит лишь грязный восточный город.

Он как бы такие слова слышит от ближнего: «Ты утерял веру в меня, – с этого момента ты роняешь меня, гнетешь, отнимаешь у меня способность действия». И как бы такие слова говорит сам ближнему: "Ты такая же дрянь, как и я; ты ничем не лучше меня – такое же порочное и маленькое существо, как и я, и поэтому я не хуже и не ниже тебя".

Судить других со своих задворок проще для себя, при таком подходе к реальности человек оправдывает себя и свои задворки. Тогда как иной подход зовет к труду и самокритике.

Характер реализацию этого принципа в практической жизни можно прокомментировать с помощью опыта монахини Марфы. Служение монахини Марфы проходило в общине, которая была организована для людей, которым некуда идти^[20]. Речь идет о людях, освободившихся из мест лишения, свободы, употребляющих наркотики пьющих, или иным видом ниспавших во мрак людей.

По мнению монахини Марфы «для того, чтобы поверить в человека, надо, прежде всего, побороться с собой, со своим эгоизмом». В человеке нужно видеть то, «каким он может стать в будущем», а не то, что он представляется собой сейчас.

Опыт монахини комментирует также и вышеприведенные мысли Ухтомского по поводу того, что на мир мы смотрим сквозь призму своего внутреннего состояния (сквозь призму доминант; состояния нервной системы). Монахиня, например, рассказывает, что когда человек вел себя безобразно, то она составляла о нем какое-то мнение и потом смотрела на дальнейшее развитие человека «через призму своих обид». «Но Бог может его изменить» (этого человека).

У монахини было стремление поступать по любви и помогать братьям. Но когда кто-то делал ей больно – раз, два, три раза, то у нее появлялась защитная стенка. Неправда наносила ей раны, и она иногда не хотела говорить с человеком и убегала от него. Но она училась прощать людей и писала об этом так: «нужны годы, чтобы приобрести ровное отношение ко всем людям»^[21].

 

Описываемый подход, предполагающий веру в наличие в человеке добра, может быть обогащен словами известнейшего психиатра Виктора Франкла. В своей знаменитой речи 1972 года он давал понять, что, общаясь с людьми, необходимо предполагать в них наличие лучшего. Поясняя свою мысль, он привел аналогию из области авиаперелетов. Если пилот, летящий в какой-то пункт, полетит к нему напрямую, не сделав поправку на ветер, он не попадет, куда нужно. Ветер за время полета снесет его в сторону. Поэтому, чтобы долететь в точку назначения, он должен лететь как бы немного в сторону. И тогда, когда ветер снесет его, он окажется там, куда стремился^[22]. 

Слова Виктора Франкла перекликаются с тем подходом к людям, который был свойственен старцам. Мысли психиатра могут быть весомы для тех людей, для которых старцы не являются авторитетом. Тем же, кто с благоговением прислушивается к опыту старцев, все сказанное может представлено в образе известнейшего старца – архимандрита Иоанна (Крестьянкина).

 

Отец Иоанн с детства рос в любви. Но вот, превратностью обстоятельств он попал в холодный мир эгоизма, в котором жили люди, не помнившие Бога. Такое положение дел он осмыслил как любовь Бога. Обстоятельства призывали его человеческую любовь расшириться и разгореться, чтобы она могла «согревать замерзающий в нелюбви мир».

И надо сказать, что, когда в годы гонений на веру, отец Иоанн был репрессирован «тюремная шпана относилась к нему сочувственно. Называли его кратко: "Батя"»^[23]. Такое отношение заключенных к отцу Иоанну можно сопоставить с характером его отношения к людям вообще.

Став насельником Псково-Печерского монастыря и, вступая в общение с молодыми монахами, он нередко терпел от них даже выговоры. Им представлялась, что отец Иоанн тут не то сказал и там не так сделал. «Юному монаху пока и в голову не приходило, что задачи высшей духовной науки ему еще решать рановато, а надо осваивать азы начальной монашеской школы – смотреть, слушать, думать и терпеть, забывая то, чему научился в миру. А пока терпеть приходилось учителю. Потихоньку, неприметно он смирял бунтарский дух силой любви, силой слова, но главное – учил примером своей жизни».

Примечательно, что обстановка его родного дома ассоциируется с теми переживаниями, о которых писала Евфросиния Керсновская. «Свое раннее детство отец Иоанн вспоминал и благословлял особенно. Оно дало ему и первые уроки послушания, и понятие о грехе, когда детские укоры совести за содеянное надолго лишали его радостей, а укоризненный взгляд мамочки вызывал обильные слезы раскаяния. И как следствие его духовной чуткости, появилось в нем умение видеть и слушать, умение не огорчить. Чуткость же породила в сердце мальчика и благоговение, которое в нем, уже повзрослевшем, разлилось на все сущее и стало, как и любовь, сутью его натуры».

С годами, получив от Бога дар просвещения, он зрел в человеке не суетливость и мелочность ничтожных интересов. Не борьбу самолюбия и тщеславия. Он «всматривался в волю Божию об этом человеке и видел его душу, в какой мере она способна откликнуться на зов Господа». Опыт общения с разными людьми помогла отцу Иоанну «прозревал человека до той глубины, где хранился замысел Божий о нем. Безошибочно и ненавязчиво, не вмешиваясь своей волей в Богом данную личность, он помогал найти человеку ту единственную стезю, которая определена ему волей Божией».

 

Осуждение и неосуждение

 

Но, чтобы признать возможность преображения за человеком и чтобы увидеть в нем потенциальное добро, необходимо суметь не осудить его. «Желающие осуждать, – как объяснял архимандрит Тихон (Агриков), – никогда не найдут души ближнего. Для себялюбивых очей не в меру строгого судьи осуждаемая душа навсегда останется непроницаемыми потемками». Не поймет ближнего тот, кто не любит его. Тот же кто любит ближнего, читает душу его.

Что значит – осудить человека? По объяснению преподобного аввы Дорофея необходимо отличать осуждение от порицания. Порицать – значит сказать о ком-то, что он солгал, например. Осуждать – значит сказать, что такой-то – лгун. В последнем случае говорящий произносит «приговор о всей жизни». Пример осуждения дается в притче о мытаре и фарисее. Когда фарисей, стоящий в храме, говорил о себе, что он не хищник и не прелюбодей, он упомянул и мытаря, находившимся в том же храме. Упомянул и сказал, что он, фарисей, не такой, каков этот мытарь. В этих словах «осудил самое лицо, самое расположение души его и, кратко сказать, всю жизнь его»^[24].

То есть, осуждающий как бы характеризует всю личность другого человека одним только словом. А ведь личность – многогранна. Человек может желать исправления, может воздыхать о своей греховной жизни и оплакивать свои падения. И все многообразие личности, все ее стремления к исправлению осуждающий перечеркивает одним словом – словно поставив клеймо.

Христос же, как писал архимандрит Тихон (Агриков) ни разу не осудил личности согрешившего, а осуждал лишь греховную настроенность (в терминологии преподобного аввы Дорофея при таком подходе не производится «приговор всей жизни»). Говоря блуднице «Иди и впредь не греши» (Ин. 8,11), Господь «осудил грех, но не человека». По мнению отца Тихона, пастырь (хотя отец Тихон пишет свои наставления для пастырей, но некоторые его наставления могут быть приняты и родителями, и педагогами, так как они носят универсальный характер) должен воздерживаться от осуждения, так как сокровенные мотивы человека ему неведомы. Приговор относительно павших может быть смягчен Господом в итоге, в результате и с учетом воспитания, полученного человеком образования и т.п. Нередко в недрах грешных душ Господу виднеются залоги покаяния и чистоты.

Комментируя слова отца Тихона на счет полученных воспитания и образования, можно привести историю о двух девочках, рассказанную упомянутым преподобным аввой Дорофеем. В давние времена, когда были невольничьи рынки (а работорговля, казалась бы преодоленная цивилизацией, с отказом от христианских ценностей возвращается), работорговцы продавали двух девочек. Одну из них взяла благочестивая женщина, чтобы воспитать девочку таким образом, что та «вовсе не знала пороков мира сего». Другую же девочку взяла женщина развратная, настоятельница публичного дома. «Можно ли сказать, – задает риторический вопрос преподобный авва, – что Бог равно взыщет как с одной, так и с другой [девочки]?» «Если обе впадут в блуд или в иной грех, можно ли сказать, что обе они подвергнутся одному суду, хотя и обе впали в одно и то же согрешение?»^[25]

 

То, как указанные принципы, «спускаются» в толщу практической жизни, можно проследить на основании заметок, которые Борис Солоневич (брат упомянутого Ивана Солоневича) оставил относительно беспризорников в своей книге «Молодежь и ОГПУ». В кни