Кризис 1908 г. и Балканские войны 1912–1913 гг

 

В начале XX в. мир в Европе, который, за исключением Балкан, ничто не тревожило с 1871 г., казался таким прочным, что войны в далеких от Европы странах, в которых были задействованы ведущие европейские державы, не имели никаких последствий для этого континента. Это верно даже для самой важной из этих войн – Русско‑японской, которая, несмотря на одновременно вспыхнувшую в России революцию, не была использована ни одним из ее соседей для того, чтобы поставить под угрозу ее безопасность на Западе. Наоборот, за несколько месяцев до заключения мира с Японией в Портсмуте, штат Нью‑Хэмпшир США, в шхерах Финляндии близ острова Бьёрке, где царь Николай II встретился с императором Вильгельмом II 11 (24) июля 1905 г., шли переговоры о российско‑германском союзе.

Если этот договор, который был возвратом к давней традиции и ввиду немецко‑австрийского союза – к концепции Союза трех императоров, так и не вступил в законную силу, то только потому, что он казался несовместимым с ранее заключенным франко‑российским союзом, который в связи с англо‑французским соглашением от 1904 г. привел к возникновению Тройственной Антанты Франции, Великобритании и России, с 1907 г. противопоставившей эти три государства Тройственному союзу Германии, Австро‑Венгрии и Италии. Но даже такая группировка казалась не непосредственной угрозой международному миру, а скорее установлением долговременного баланса сил в Европе.

Начиная с 1905 г., однако, последовала серия кризисов, которые ясно дали понять, что такой баланс, неустойчивый как обычно, не является гарантией отсутствия столкновений противоречивых интересов среди великих держав. Некоторые из этих кризисов, особенно опасные Марокканские кризисы 1905–1906 гг., 1908–1909 гг. (инцидент в Касабланке) и 191 1 г., не имели практически никакого отношения к реальным устремлениям европейских народов и, безусловно, ничего общего с чаяниями народов Центрально‑Восточной Европы. Поэтому, естественно, Австро‑Венгрия, как единственная крупная держава, не имевшая колониальных амбиций, а имевшая вместо них много внутренних проблем, типичных для неурегулированной ситуации в Центрально‑Восточной Европе, избегала напрямую ввязываться в эти проблемы, хотя Габсбургская монархия оставалась верной Тройственному союзу. В целом внешняя политика Австро‑Венгрии оставалась осмотрительной и сбалансированной до тех пор, пока ею руководил граф Агенор Голуховский – сын польского государственного деятеля с таким же именем, который 50 лет назад сыграл такую созидательную роль во внутренней политике монархии.

Но в 1906 г. Голуховского на посту министра иностранных дел сменил честолюбивый дипломат – барон (позднее граф) Алоиз фон Эренталь, который после долгих переговоров на конференции в Бухлау в сентябре 1908 г. принял предложение такого же честолюбивого министра иностранных дел России Александра Извольского. Это предложение было удивительно схоже с предложением, которое предшествовало оккупации Боснии и Герцеговины. Теперь, 40 лет спустя, Россия дала Австро‑Венгрии свое согласие на окончательную аннексию этих провинций при условии, что Габсбургская монархия в свою очередь согласится на открытие Черноморских проливов для российских военных кораблей. Таким образом, снова встал деликатный «восточный» вопрос. Как обычно, он затронул не только Османскую империю и все державы, заинтересованные в ее судьбе, но и нетурецкие народы Балканского полуострова, освобожденные лишь частично и ожидающие окончательного раздела европейских территорий, все еще удерживаемых Турцией.

Однако это была не единственная причина, по которой объявление об аннексии Боснии и Герцеговины Австро‑Венгрией 6 октября того же года в сочетании с провозглашением полной независимости Болгарии под властью принявшего титул царя Фердинанда I спровоцировало особенно тяжелый европейский кризис, который на этот раз вызвал к себе самый большой интерес среди всех народов Центрально‑Восточной Европы, особенно славян. Извольский посетовал, что Эренталь сделал это объявление неожиданно, не дождавшись ратификации русско‑австрийской сделки другими державами, которые на самом деле были против открытия проливов только для России. Последняя поэтому ничего не получила и была так же возмущена односторонними действиями Австро‑Венгрии, как и Франция и Великобритания.

Тем не менее открытого конфликта удалось избежать, так как страны, непосредственно затронутые аннексией, чувствовали себя обязанными ее признать. Так поступила Турция, все еще формально владевшая этими двумя провинциями, мало надеясь на то, что когда‑нибудь вновь обретет их, и поэтому она удовлетворилась финансовой компенсацией. Сербия была возмущена этим объединением территории с преимущественно сербским населением с Австро‑Венгрией даже больше, чем ее оккупацией в 1878 г. К тому же при короле Петре Карагеоргиевиче, который после убийства Александра в 1903 г. снова сместил династию Обреновичей, у сербов были довольно плохие отношения с Австро‑Венгрией. Но даже Сербия в конечном итоге приняла свершившийся факт. В своей ноте от 31 марта 1909 г. она признала, что ее права не затронуты, и даже пообещала изменить свою политику в отношении Габсбургской монархии в духе дружеского добрососедства.

Сербии пришлось сделать это, потому что Россия не была в тот момент готова идти воевать. Однако она понимала, что Российская империя возмущена не меньше, чем она, и больше, чем когда‑либо, считала Россию своим единственным настоящим другом и защитником. Она также ждала компенсации и в другом направлении, хотя Австро‑Венгрия была против любых изменений статус‑кво на Балканах. Но долгая напряженность, последовавшая за кризисом в связи с аннексией, не объединила все славянские народы Европы против Габсбургской монархии, которую поддерживала Германия. Не только Болгария, извлекшая выгоду из этого кризиса, теперь склонялась к Тройственному союзу, к которому еще в 1883 г. формально примкнула ее соседка Румыния, но и многие славяне, пострадавшие от господства России и увидевшие лучшее отношение со стороны Австрии, опять готовились к борьбе с царизмом в случае войны Австрии с Россией, которая, казалось, откладывалась только на время. Такова была программа польского движения за независимость под руководством Пилсудского, который начал военные приготовления в Галиции. Но даже те поляки, что продолжали считать союзника Австрии Германию своим главным врагом, и в целом все народы, надеявшиеся на улучшение своей жизни, видели для себя большие возможности в любом конфликте между империями, управлявшими Центрально‑Восточной Европой.

Первым конфликтом, который разразился вскоре после кризиса из‑за аннексии Боснии и Герцеговины, была война с Османской империей, которую освобожденные Балканские государства, ободренные поражением Турции в Триполитанской войне с Италией, начали в октябре 1912 г. Все соседи тех территорий, которые все еще оставались в Европе у Турции, – не только Сербия и Болгария в исключительном согласии друг с другом, но и даже маленькая Черногория, ставшая королевством с 1910 г. и первая объявившая войну, и Греция, разочарованная исходом своей никем не поддержанной борьбы против Турции в 1897 г. – были убеждены, что даже без какой‑либо помощи от великих держав они могут полностью освободить Балканы от власти Турции, которая после младотурецкой революции в 1909 г. была даже еще более националистической, чем при коррупционном режиме султана Абдул‑Хамида II.

Союзники действительно добились удивительных успехов, включая победу сербов неподалеку от того места, где в Средние века они потерпели поражение в 1389 г., и наступление болгар почти до ворот Константинополя, аналогичное наступлению их предков за тысячу лет до этого. Мечта о захвате столицы Византийской (Восточной Римской) империи, которая также вдохновляла греков, не сбылась, но, несмотря на реорганизацию турецких войск под командованием Энвер‑паши, турки проиграли и второй этап 1‑й Балканской войны. После короткого перемирия и предварительных переговоров под эгидой великих держав 30 мая 1913 г. в Лондоне был в конечном итоге подписан договор, по которому им пришлось отдать все территории к западу от линии, прочерченной от Мидье на Черном море до городка Энез на Эгейском. Так что по договору в Европе у них остались лишь Константинополь и побережье Черноморских проливов.

Но оставалось решить, как эти территории будут поделены между победителями. Эта задача трудная сама по себе, потому что самая большая их часть, Македония с ее смешанным населением, на протяжении многих лет была проблемным регионом, стала еще более запутанной из‑за вмешательства крупных держав. Не только Болгарию попросили уступить часть Добруджи Румынии, которая оставалась нейтральной, но и Австро‑Венгрия, противившаяся увеличению территории Сербии до адриатического побережья, настаивала при поддержке Италии на создании независимой Албании под властью какого‑нибудь немецкого князя на территории, которую она хотела расширить за счет земель, на которые претендовали Сербия и Черногория. Когда Сербия, заключив тайный союз с Грецией, попыталась получить компенсацию в той части Македонии, которая изначально была приписана Болгарии, последняя, подстрекаемая Македонской революционной организацией, напала на своих бывших союзников.

Во 2‑й Балканской войне, которая началась таким образом, Болгарии пришлось также воевать и против румын, и против турок. По Бухарестскому договору, подписанному 10 августа 1913 г., Болгария потеряла в пользу Румынии даже большую часть Добруджи, Адрианополь уступила туркам, а Македонию – Сербии и Греции, которые получили общую границу. И хотя доступ к Эгейскому морю у болгар остался, они были глубоко возмущены Россией, поддержавшей другую сторону. Но Сербия тоже чувствовала себя униженной и разочарованной, когда после еще нескольких месяцев напряжения, которое великие державы безуспешно пытались смягчить путем обсуждения ситуации в Лондоне, австрийский ультиматум от 18 октября вынудил сербскую армию оставить территорию, объявленную албанской.

В итоге этих двух Балканских войн прискорбны были не передача той или иной территории той или иной стране и не детальная проработка новых границ. В этнически смешанных регионах эти границы должны были иметь в своей основе компромисс. В общем, возвращение почти всего полуострова народам этого региона, создавшим независимые государства, включая Албанию, было справедливым решением. Но помимо возобновившейся вражды между Болгарией и ее соседями, особенно Сербией, вмешательство великих держав, среди которых не было согласия, оставило всеобщую неудовлетворенность и перенесло их соперничество в ту часть Европы, которая после стольких многих веков чужеземной власти находилась в атмосфере возбуждения даже после полного освобождения.

Поэтому кажется, что так называемый Европейский концерт, который собрался в Лондоне, способствовал созданию ситуации, приведшей к гораздо более глубоким конфликтам в будущем, хотя ему и удалось локализовать конфликты в 1913 г. В частности, Австро‑Венгрия, не получив ничего для себя, снова породила ненужную вражду между своими югославскими соседями, у которых было столько сочувствующих среди соплеменников на территории двуединой Австро‑Венгерской монархии. Даже создание Албании не было безоговорочным успехом для этой монархии. Интересы Италии в этом новом государстве, которое было отдано слабому правителю – князю Вильгельму фон Виду, лишь добавили разногласий между двумя второстепенными партнерами Тройственного союза. А связь Румынии с этим союзом стала фикцией, так как теперь она вступила в некую коалицию со своими союзниками во 2‑й Балканской войне, а все они искали защиты у Антанты. Баланс сил поэтому начал сдвигаться в сторону последней, и зависимость Австро‑Венгрии от Германии опасно усилилась.

 

Истоки Первой мировой войны в Центрально‑Восточной Европе

 

Часто подчеркивают, что обе мировых войны начались в Центрально‑Восточной Европе; первая, в частности, в Сербии. Это, конечно, так с точки зрения формального и непосредственного места возникновения конфликта, но требует двух важных оговорок, если размышлять над предысторией войны и объяснять ее суть.

Во‑первых, даже в 1914 г. главные волнения в Центрально‑Восточной Европе не ограничивались территорией одной лишь Сербии или балканскими народами, освобожденными из‑под власти турок. Сербский или, скорее, югославский вопрос был частью не только балканской проблемы, но и проблемы национальностей вообще в Дунайском регионе, который контролировала Габсбургская монархия. И стремления различных народов в этой монархии, которые находились в лучшем положении, чем 50 лет назад, но были далеко не полностью удовлетворены, снова были лишь частью стремления к полной национальной свободе, которое все усиливалось среди угнетенных народов Российской империи, а также среди негерманских национальных меньшинств, находившихся под властью России.

С другой стороны, очевидно, что нигде этот национализм не был направлен против устоявшихся государств и их власти, ведя к войнам или даже новым революциям, которые могли бы привести к иностранной интервенции и международным – или, правильнее сказать, межгосударственным – конфликтам. В Пруссии революция против доминирующего немецкого большинства и могущественной Германской империи была исключена. В России бурное революционное движение не так давно потерпело неудачу, несмотря на поражение империи в зарубежной войне, и не привело ни к какой другой внешней проблеме. И ни в Австрии, ни даже в Венгрии недовольство какого‑либо народа не было достаточно велико, чтобы привести к какому‑то открытому возмущению в мирное время, пока шли эволюционные реформы или, по крайней мере, они были возможны.

Это было также справедливо в отношении особенно неудовлетворенных югославов Габсбургской монархии, включая даже православных сербов. Поэтому страх некоторых военных и чиновников, что националистическая агитация, исходившая из королевства Сербии, создаст угрозу всей империи, едва был ли оправдан. Однако этот страх получил явное оправдание, когда в роковой день 28 июня 1914 г. наследник трона эрцгерцог Франц‑Фердинанд был убит в Сараеве сербским националистом из Боснии, что было результатом заговора, в который были вовлечены организации и, вероятнее всего, даже официальные лица самой Сербии. Произошедшее в период напряженности в отношениях двух государств, усилившейся из‑за событий предыдущего года, это вопиющее убийство неизбежно спровоцировало опасный дипломатический конфликт, но такой, какой для обеих сторон был скорее вопросом престижа, чем национальным вопросом, и который вовсе не обязательно должен был привести к войне и уж точно не к европейской или мировой войне.

Чтобы прояснить первый из этих пунктов, следует вспомнить о том, что убитый эрцгерцог, который далеко не враждебно относился к славянам вообще – его жена некоролевской крови, убитая вместе с ним, была чешского происхождения – и еще менее враждебно – к югославам, поддерживал тройственную реорганизацию монархии и был против доминирующего положения мадьяр, которое особенно возмущало югославов. Этот вопрос, затененный преступлением в Сараеве, стоял так: будет ли югославская проблема решена путем еще одной внутренней реформы в Габсбургской империи или под руководством королевства Карагеор‑гиевича. Многие югославы за пределами Сербии, особенно среди хорватов‑католиков, склонялись к первому решению.

Если ультиматум Австро‑Венгрии и неприятие примиренческого ответа сербов зашли далеко за рамки законных требований расследования и искупления, то это поистине имперское отношение к гораздо меньшему государству было вызвано главным образом уверенностью в том, что такое отношение получит полную поддержку союзной Германской империи, которая была ведущим представителем империалистической концепции в западной части Европы. И если Сербия предпочла рискнуть вторжением на свою территорию, вместо того чтобы полностью уступить, как она сделала в 1913 г., то это произошло потому, что на этот раз она была уверена, что ее поддержит всей своей мощью русский империализм[76].

Россия оказала эту поддержку не из‑за какого‑то интереса к сербской национальной проблеме, а потому, что боялась утратить свой авторитет среди славянских и православных народов. Влияние на эти народы было действительно ценным инструментом российской империалистической политики. Но эта политика, тесно связанная с агрессивным русским национализмом, находила такой слабый отклик у меньших, даже славянских, народов в соседних с империей странах и у нерусских народов, проживавших в ее собственных пределах, что, с точки зрения русских, было большой ошибкой хоть сколько‑нибудь способствовать началу войны, которую даже в виде русско‑австрийской войны невозможно было локализовать вокруг Сербии или на Балканах и которая как следствие существующих союзов неизбежно стала европейской войной.

Еще большей ошибкой были непродуманные действия Австро‑Венгрии. Многочисленные народы, входившие в империю, хотя и не были настолько недовольны, чтобы подрывать монархию в мирное время, все же не были достаточно удовлетворены, чтобы послушно переносить тяготы войны из‑за того, что их не интересовало. Они также не хотели воевать со странами, которым симпатизировали – зачастую со своими соплеменниками, – или приносить себя в жертву ради абсолютно необходимого союзника, к политике которого большинство из них относилось негативно. В 1914 г. было непросто предвидеть, что в таких условиях война, которая продлилась гораздо дольше, чем ожидалось, приведет к полному распаду монархии, которого в иных обстоятельствах можно было бы избежать. Но было гораздо легче предугадать, что в любом случае, даже в случае победы, эта война, которая была невозможна без поддержки всей военной мощи Германии, приведет к полному подчинению Габсбургской империи империи Гогенцоллернов, невыносимой для негерманских народов и поэтому сводящей на нет все достижения постепенной реорганизации Дунайской монархии в направлении многонационального федерализма.

Не обсуждая здесь проблему вины Германии в том, что война началась, – которая не была исключительно ее, но, безусловно, была очень большой, – или вопрос о том, в какой степени имперские устремления Гогенцоллернов отождествлялись с германским национализмом, следует признать, что шансы Германии в этой войне были гораздо больше, чем шансы других империй. Но ее победа означала бы полный контроль, по крайней мере над той Mitteleuropa (нем. Центральная Европа), которая в немецкой интерпретации также включала всю негерманскую Центрально‑Восточную Европу, и поэтому, в конечном счете, господство немцев над всеми народами этого региона, на чьей бы стороне они ни воевали или, точнее, были вынуждены воевать в этой войне. Однако здесь более важен еще один вывод.

Какими бы ни были беды от зачастую чрезмерного национализма этих сравнительно небольших народов Центрально‑Восточной Европы, какими бы ни были их собственные ошибки и дипломатическое соперничество между собой, не национализм был повинен в том, что закончился период относительного мира, которым наслаждалась Европа до 1914 г. Наоборот, это был империализм больших держав в сочетании с национализмом правящих наций в двух империях, который после многочисленных кризисов, ненадолго умиротворенный, так усилил кризис после убийства в Сараеве, что локальный конфликт между одной из империй и одним из малых национальных государств разросся в мировую войну. Официальная и непосредственная причина этой катастрофы и сам вопрос о независимости Сербии вскоре изгладились из памяти, став лишь одним из многих нерешенных вопросов европейской и мировой политики, которые немедленно появились в военных целях обеих сторон.

Самый щекотливый и спорный из этих вопросов возник в Центрально‑Восточной Европе, но народы этого региона, сильно пострадавшие от всех недостатков европейского порядка в предыдущем веке, теперь должны были пострадать больше других, за исключением Бельгии и оккупированной части Франции, от беспрецедентно ужасной войны, которая велась в основном на их собственной земле. За исключением балканских народов, освобожденных до начала войны, в которую они вступили одна за другой не без сильного нажима с обеих сторон конфликта, народы Центрально‑Восточной Европы не проявляли своей инициативы, по крайней мере на первом этапе войны, которую не без веской причины, хотя и с обманчивым подтекстом, в некоторых кругах называют империалистической. Что касается Австро‑Венгерской и Российской империй, то почти исключительно та часть их территорий, которую населяли ненемецкие и нерусские народы, превратилась в страшно разоренное поле боя, гораздо большее, чем на Западном фронте.

Поэтому справедливой компенсацией было то, что на этот раз народы, которые в начале войны были практически беспомощны под властью своих чужеземных правителей, не обманулись в своих ожиданиях того, что после провала их революций европейская война станет для них шансом на освобождение. Тот простой факт, что империи, в которые они входили и которые на протяжении такого долгого времени сотрудничали, теперь воюют друг с другом, усиливал этот шанс, хотя непосредственным следствием была братоубийственная война тех народов, которые подчинялись двум или более враждующим державам. В то же время было очень трудно решить, с какой стороной эти народы должны проявить свою солидарность. Как обычно, случай поляков был типичным и не единственным. В ходе войны Россия перестала быть союзником западноевропейских демократий, к которым присоединилась великая американская демократия. Это, разумеется, невозможно было предвидеть с самого начала. И все же только тогда, через три с лишним года, война превратилась в борьбу между империализмом, представленным только Германией (Австро‑Венгрия прилагала отчаянные усилия к заключению сепаратного мира) и национальным самоопределением, как теперь называлась узаконенная форма национализма.

И хотя идея о равных правах для всех народов использовалась и раньше в военной пропаганде с обеих сторон, только в случае поляков уже в первый месяц войны обе стороны начали стараться перетянуть их каждая в свой лагерь, давая расплывчатые обещания освобождения или независимости и объединения. Так, тот же самый вопрос, который путем раздела старой Польши отметил начало периода длиной более века, когда история порабощенных народов Центрально‑Восточной Европы была лишь историей их сопротивления имперской власти и растущего стремления к национальной независимости, снова встал в самом начале другого периода, в котором государственные права почти всех этих народов восторжествовали, по крайней мере на какое‑то время. Но решение даже польского вопроса, несмотря на формирование под командованием Юзефа Пилсудского польских легионов[77], подобных тем, которые в прошлом, во времена Наполеона, боролись за свободу своей страны вместе с иностранными войсками, мало продвинулось вперед до тех пор, пока не изменился в своей основе сам характер войны.

 

Часть шестая

Двадцать лет свободы

 

Глава 20