Глава двадцать пятая Скорбные справки

 

С врагом их под знаменем тех же идей

Ведите их бой до конца.

Нет почести лучше, нет тризны святей

Для тени, достойной борца!

 

Пальмин

 

 

I

И. М. Остроглазов † 22 сентября 1892 г

22 сентября 1892 г. умер один из скромных, но заслуженных и симпатичных представителей нашей магистратуры, председатель Тульского окружного суда Иван Михайлович Остроглазов, верою и правдою служивший свыше 26 лет просветительной миссии нового суда. Это был один из тех людей, для которых высокое звание судьи было не заурядною чиновничьею казенною службою, отправляемою с правильностью, однообразием и безучастием механизма, а дорогим любимым призванием, дающим нравственное удовлетворение, недоступное многим другим видам службы и примиряющее с лишениями и трудностями судейской деятельности.

И. М. Остроглазов был сыном московского священника при церкви Николая Чудотворца, что на Мокром. Получив среднее образование частью в духовной семинарии, частью дома, И. М. поступил на юридический факультет Московского университета в знаменательное время, когда еще раздавалось животворящее слово бессмертного проповедника гуманности проф. Грановского [475] и когда появились первые освободительные веяния. Пребывание в университете оставило глубокий, неизгладимый след на впечатлительной натуре от природы доброго и серьезного юноши. Особенно глубоко запал в душу И. М. один эпизод из студенческой жизни – это посещение университета Александром II, будущим Царем‑Освободителем, и призыв им студентов быть усердными помощниками в готовящихся реформах (см. ниже).

По окончании курса в 1859 г. полный благородного воодушевления и светлых замыслов И. М. искал приложения их к подходящему делу. Нечего и говорить, что старый суд с его канцелярскою тайною, бумажным производством и затхлою атмосферою буквоедства и взяточничества не представлял собою ничего заманчивого для молодого юриста, воспитанного в духе гуманных и освободительных принципов конца 50‑х годов. Он вместе со всею мыслящею Россиею был в 1859 г. в переходном, выжидательном положении, в радостном и бодром ожидании освобождения и обновления ее:

Вперед без страха и сомненья

На подвиг доблестный, друзья!

Зарю святого искупленья

Уж в небесах завидел я…

 

В ожидании этого чаемого «доблестного подвига» И. М. временно пристроился учителем истории в кадетском корпусе, а затем в течение 1861–1865 гг. занимал только что учрежденную должность судебного следователя, которая знаменовала начало отделения власти судебной от административной и была в этом смысле предтечею настоящих новых судебных должностей, созданных Судебными Уставами. С открытием в 1866 г. в Москве нового суда И. М. вступил на настоящее судебное поприще, заняв должность товарища прокурора при вновь открытом Московском окружном суде. Таким образом, И. М. пришлось переживать «медовый месяц» судебной реформы и он, как большинство деятелей этой эпохи, запечатлел глубоко в сердце заветы творцов Судебных Уставов о суде правом, милостивом и равном для всех. Затем И. М. был прокурором Тульского окружного суда, а с 1870 по 1882 г. – товарищем прокурора Московской судебной палаты. За это время сильно изменились взгляды на роль и положение прокуратуры, но не изменился И. М., внося в роль прокурора тот мягкий тон беспристрастия, который составлял его отличительную черту и секрет его успеха.

Не замыкаясь в формальные рамки своих должностных обязанностей, И. М. живо интересовался юридическими и историческими науками. Он был одним из учредителей Московского юридического общества, в 1872–1879 гг. – товарищем председателя общества и сотрудником органа его – «Юридического Вестника», а также сотрудником исторических журналов.

В 1880 г. И. М. поступает, наконец, в более близкую ему по сердцу сферу, в магистратуру, где его природная доброта и человеколюбие могли свободно проявляться без ущерба для профессиональных обязанностей; с 1880 по 1882 г. он был председателем Херсонского окружного суда, а с 1882 г. до смерти своей – Тульского.

Среди сослуживцев своих И. М. оставил память честного, доброго товарища, среди подчиненных – необыкновенно деликатного и добродушного начальника. Один из многочисленных его поклонников, писал в «Юридическую газету» при получении известия о его смерти: «Около этого человека никому холодно не было». В этих словах глубокая правда и вполне верная характеристика его. Простота и сердечность почившего к людям всякого звания и состояния были удивительны. Самое большое для провинившегося наказание были слова И. М.: «Ведь этак, батенька, мы поссоримся, смотрите». В результате таких добрых сердечных отношений порядок при нем был в суде образцовый, потому что всякий делал свое дело не за страх, но и за совесть, из любви и уважения к человеку, стоявшему во главе учреждения. И как он любил это учреждение, будучи пылким поклонником реформ Александра! Он не мог без слез вспомнить о том, как этот добрый Царь при посещении во время его студенчества Московского университета приглашал студентов быть усердными Его помощниками в готовящихся реформах, в чем и дали клятву, которую покойный верно сдержал [476].

И. М. Остроглазов действительно честно сдержал эту свою юношескую клятву бороться до последних дней с старым дореформенным бесправием и дать русскому народу без различия сословий и общественного положения гарантии равноправности и правосудия. Необыкновенно мягкий в личных сношениях, всегда сдержанный, ровный и уступчивый, И. М. был упрям, неумолим, неуступчив и даже резок, раз дело касалось принципов нового суда. Уверовав однажды и со всею пылкостью своего доброго и горячего сердца, со всею глубиною зрелой убежденной мысли в правоту либерально‑гуманных основ судебной реформы, он остался им верен до конца дней своих. Судебные Уставы, в которых он видел своего рода юридическое откровение для русского общественного сознания, – это было слабое место И. М., так сказать, его нравственное noli me tangere. Куда девалась его обычная сдержанность, приветливость, уступчивость и благодушие, раз речь заходила об основных принципах нового суда, в которые он верил с пылом прозелита и с твердостью убежденного мыслителя! В защиту этих дорогих принципов, чтимых им, как евангельские заповеди, он готов был спорить до ссоры, до хрипоты, до изнеможения, не разбирая ни общественного положения, ни ранга своего противника, как это случилось с И. М. незадолго до смерти при стычке с бывшим его профессором, с одним высокопоставленным сановником духовного ведомства, некогда бывшим профессором Московского университета и крупным участником судебной реформы…

Выработка таких стойких характеров, такой идейной крепости, довольно часто встречающаяся в жизни новых судебных установлений, без сомнения, должна быть отнесена в значительной мере к возбуждаемому и требуемому ими духу независимости. Только при независимости нравственная личность человека крепнет и получает возможность яркого проявления, только она создает, по верному замечанию К. П. Победоносцева, «не работников только, но живых деятелей и учителей, сословие, связанное общим духовным интересом и общею честью своего дела» [477].

Только благодаря привитому несменяемостью судебному сословию духу независимости даже люди средних способностей, к числу коих принадлежал и И. М., учатся гражданскому мужеству и в свою очередь делаются достойными учителями его для других. Тут наглядно обнаруживается воспитательное действие нового суда, и совершенно прав был Катков, говоря, что «если прежние суды портили людей, то новые исправляют их и воспитывают» [478].

Будучи предан всем сердцем освободительным принципам реформ императора Александра II, И. М. Остроглазов имел утешение видеть осуществленным одно начинание, инициатива, движение и исполнение коего всецело принадлежали ему. В 1884 г. по случаю 20‑летия Судебных Уставов и в самый разгар яростных доносов, сыпавшихся со всех сторон на судебные установления, И. М. робко и нерешительно закинул мысль об открытии памятника творцу Судебных Уставов, не будучи уверен относительно судьбы своего предложения. Однако официальное разрешение было получено, и благодаря популярности симпатичного председателя подписка на сооружение памятника очень скоро дала нужные материальные средства [479].

29 октября 1886 г. в день 20‑летия введения нового суда в Тульской губернии был открыт памятник Александру II в уголовной зале Тульского окружного суда. К этому торжеству, которое можно было назвать личным праздником для И. М., отнеслись местное начальство [480] и общество с большим сочувствием.

Этот редкий судебный праздник – на улице нового суда, как известно, вообще редки праздники! – был для И.М. одним из немногих приятных впечатлений конца жизни. Видя вокруг себя равнодушие и даже непримиримую вражду к принципам, которым служил он смолоду, он под старость как будто почувствовал к ним еще более любви, уважения и преданности и тем честно выполнил вышеупомянутую клятву.

II

П. Н. Греков † 29 января 1893 г

29 января 1893 г. Московский мировой институт понес чувствительную потерю в лице одного из уважаемых представителей нашего нового мирового института, председателя столичного мирового съезда, почетного мирового судьи Петра Николаевича Грекова. С открытием в Москве новых судебных учреждений П.Н., служивший раньше в старом сенате, получил скромную должность помощника секретаря Московской судебной палаты, а затем в октябре 1867 г. он был выбран Московскою городского думою в число участковых столичных мировых судей. С тех пор он в течение 25‑ти лет постоянно избирался то участковым, то почетным мировым судьею и до конца дней своих неразрывно связал свою судьбу с Московским мировым институтом, преданный его интересам, разделяя с ним его невзгоды и радости.

С 1872 г., отказавшись от более выгодной в материальном отношении должности члена Московской городской управы, П. Н. принял избрание своих товарищей на должность председателя съезда и занимал эту должность в течение двадцати с лишком лет, образуя в своем лице живую летопись и верное хранилище добрых традиций московской мировой юстиции. Стоя во главе мирового института, покойный П.Н., помимо обязанностей судьи, нес довольно важные и сложные административные обязанности по поддержанию служебной дисциплины и по сношению с сторонними ведомствами и лицами. Доброта, природная мягкость и деликатность помогали ему удачно исполнять трудную обязанность – руководительства самостоятельной судебной корпорацией, для чего нужно не одно уменье приказывать, но и способность воздействовать своим примером и нравственным авторитетом. Без резких столкновений с товарищами и подчиненными, но без всякого колебания относительно требований службы умел П. Н. прекрасно выполнять эти щекотливые и деликатные функции председателя нового типа, установленные впервые Судебными Уставами. С другой стороны, в отношениях с представителями администрации и органами самоуправления П. Н. много содействовало знание жизни и тот житейский такт, при отсутствии которого часто терпят неудачу люди вполне безукоризненные во всех других отношениях.

Будучи гласным Московской городской думы, П. Н. являлся живою связью между нею и одним из образцовых ее учреждений – мировыми установлениями, которые не только не уступают по своему благоустройству общим учреждениям, но в некоторых отношениях, как например, относительно материального обеспечения, даже превосходят их. Теперешнее новое удобное помещение съезда, архива, новый наказ и все вообще современное устройство, а отчасти подбор персонала совершились при деятельном участии покойного П. Н., отличавшегося большими организаторскими способностями и энергиею, несмотря на свой довольно преклонный возраст. По инициативе же П. Н. открыт был предусмотренный Судебными Уставами первый во всей России совет судебных приставов, действующий успешно с 1875 г. [481]

Но самая главная заслуга покойного Грекова заключается в том, что он в числе первых деятелей мировой юстиции способствовал выработке того симпатичного типа, доступного, мягкого, справедливого мирового, который так полюбился народу с первых же дней открытия мирового суда. Именно с введением этого института для П. Н. открылась возможность проявления на пользу общества его дарований и живых общественных инстинктов, привитых воспитанием и средой. Примкнув частью по родственным связям (П. Н. был женат на двоюродной сестре известного гуманиста Н. В. Станкевича, друга Белинского и Грановского), а также по складу ума и нравственным симпатиям к кружку Грановского и Кетчера, П. Н. принадлежал к числу последних эпигонов этого замечательного московского кружка людей 40‑х годов, имевшего столь громадное влияние на русское общественное развитие.

Гуманный идеалист, воспитанный в школе Белинского и Грановского, П.Н. долго, в течение двадцати с лишком лет, по окончании курса в 1846 г. на философском факультете Харьковского университета не мог найти настоящего места для общественного служения. С введением же новых судебных учреждений открылось поприще, отвечавшее его вкусам и наклонностям, – это именно был новый мировой институт. Если новые судебные учреждения называют, и справедливо называют, школою гражданского воспитания, то это название особенно идет к мировому суду, который имеет дело с народною массою и с ее мелкими повседневными нуждами и наподобие начальных элементарных школ разносит просветительные идеи его в самые глубокие слои народа. П. Н. принадлежал к числу первых пионеров, которые словом и делом проповедывали народу высокие идеи нового суда, – суда правого, милостивого и равного для всех, – и тем стали восстановлять доверие народа к суду, утраченное с незапамятных времен.

п. н. имел все данные, чтобы достойно исполнить эту великую культурную миссию нового суда и приучить народ к сознанию его прав и обязанностей, т. е. к сознанию его человеческого достоинства. Мягкий, терпеливый, с открытым лицом, с симпатичною улыбкою на лице Греков умел своим простым и обходительным обращением ободрить и участливо выслушать оторопевшего маленького просителя, привыкшего видеть в старой полицейской расправе лишь грозное начальство, умевшее только кричать, ругаться и драться [482]. Затем и самое разбирательство дела, – открытое, гласное, беспристрастное, равное для всех без различия сословий, – приучило народ к сознанию, что и он может надеяться в споре с богатым и сильным на справедливую защиту нового «мирового». Это был громадный шаг вперед, бросившийся сразу всем в глаза. Его не преминул отметить в своем первом министерском отчете о новом суде Д. Н. Замятнин. Удостоверяя быстрое установление «всеобщего доверия к мировому институту», он свидетельствовал, «что мировым судьям приносят множество жалоб на такие притеснения и обиды, а также мелкие кражи и мошенничества, которые прежде обиженные оставляли без преследования» [483]. «Если судебная реформа, – писал уже в 1866 г. академик Безобразов, – вносит к нам действительное, живое право на место призрака права, то мировой суд вносит право в такую сферу отношений, где не существовало и призрака права, даже понятия о возможности права» [484].

Эта великая заслуга первых деятелей мирового суда, в ряду которых одно из почетных мест принадлежало покойному Грекову, займет почетную страницу в истории русской культуры. Всеми силами служа четверть века на скромном, но благородном посту мирового судьи, П.Н. имел на своем смертном одре драгоценное утешение сознавать значение принесенной отечеству пользы и завидное право сказать: «Я умираю спокойно – я всю жизнь служил тому, во что верил».

III

П. Я. Александров † 11 марта 1893 г

Скончавшийся 11 марта 1893 г. известный судебный деятель, петербургский присяжный поверенный Петр Якимович Александров оставляет весьма заметный след в истории нового суда. Смерть этого видного представителя идей нового суда и мужественного служителя адвокатскому долгу составляет громадную потерю для русской адвокатуры.

Судебная карьера П. Я. делится на две половины. По окончании курса в Петербургском университете, в 1859 г., 21 года П. Я. поступил в судебные следователи и дошел до должности товарища обер‑прокурора уголовного кассационного департамента. С 1876 г. он переходит в петербургскую адвокатуру. На адвокатском поприще имя Александрова стало известным не только в России, но и в Европе благодаря громкому процессу Засулич, после которого он сделался мишенью для «Моск. Ведом.» и Ко. В деятельности П. Я. наиболее выделялись две крупные черты, заслуживающие быть отмеченными особо: это, во‑первых, замечательное трудолюбие и до щепетильности тщательно изучение дел и, во‑вторых, столь важные для судебного деятеля твердость убеждений и независимость характера.

Первую черту П.Я., можно сказать, унаследовал от предков своих. Сын священника Орловской губернии, он и по женской линии происходил из духовного звания, из довольно известного духовного рода Амфитеатровых, давшего церкви ряд замечательных духовных деятелей, в том числе известного архиепископа Филарета, митрополита киевского, коему П. Я. доводился внучатным племенником. Принадлежа по рождению к самому древнему и едва ли не к самому стойкому слою русского культурного класса, покойный Александров закалил свой ум и волю в суровой школе старой семинарской школы. Что и говорить, жестока была ее ферула, формальна, суха и сурова была эта безжизненная схоластическая школа! Но зато кто умел при богатых дарованиях уберечься от ее шлифующей и обезличивающей муштры, тот на всю жизнь сохранял приобретенную в духовной школе гибкость умственного аппарата, если не стройность и содержательность, то логичность и строгость мышления, а также настойчивость в труде. Эти немаловажные качества помогали даровитым семинаристам делаться выдающимися деятелями, на какое бы поприще ни забросила их судьба. Явление это, хорошо известное во Франции, наблюдалось и у нас: недаром все почти наши философы и критики (Чернышевский, Добролюбов) прошли духовную школу.

Из этой именно школы вынес Александров ту настойчивость в труде в духе немецкого Ausdauer, замечательную по строгой продуманности и неотразимости логики, которая так поражала в речах этого несколько сухого, но всегда строго‑логичного оратора. И он сам хорошо сознавал, кому и чему он обязан этими крупными чертами своего замечательного и своеобразного ораторского искусства. Припоминая эпизоды семинарского воспитания, П. Я. с ужасом вспоминал господствовавшую в ней систему бессмысленного зубрения непонятных формул. Чтобы избежать беспощадной порки, приходилось молодому семинаристу, рассказывал Александров, напрячь все свои умственные способности, чтобы добраться до смысла бессмысленно составленных записок (учебников в то время не было). И вот это‑то, хотя и бесплодное по объекту применения, но все‑таки небесполезное умственное напряжение в связи с пресловутыми «хриями» выработало в будущем знаменитом судебном ораторе ту умственную строгость и дисциплину, ту гибкость ума и саркастическую находчивость, которыми он был так страшен своим противникам.

На «большую» публику, более падкую на трескучие эффекты, деловое красноречие Александрова не производило сразу того опьяняющего, ошеломляющего впечатления, как бессодержательный пустоцвет риторики иных «любимцев публики». Чтобы понять и оценить речь Александрова, недостаточно было хватать налету блестки громких фраз, нужно было ее слушать сосредоточенно, со вниманием и дослушать до конца. При первом дебюте П. Я. в Москве вначале речь его вызвала разочарование. «Так это Александров?»– говорили разочарованные слушатели, привыкшие в самого начала слышать набор витиеватых метафор и шумиху блестков мишурного красноречия. Но чем дальше подвигалась вперед аргументация, чем глубже шел анализ изложенных в строго систематическом порядке мельчайших подробностей дела, тем более завладевал оратор вниманием аудитории. И когда закончилась речь, публика выражала сожаление о том, что так скоро закончилась она, стараясь запомнить те меткие характеристики, едкие «экскурсии» (такова была «экскурсия» в область розги по делу Засулич) в область общественных вопросов, которыми всегда была полна строго логическая, остроумная, деловая речь, полная изредка добродушного юмора, чаще того уничтожающего сарказма и кусающейся иронии, которая, по выражению Герцена, «более бесит, нежели смешит».

Про сарказм Александрова говорили, что он, как разрывная пуля, убивает наповал. И это совершенно справедливо и объясняется очень просто. Такою сокрушительною силою своего слова Александров обязан был превосходному знанию дела, которое, по определению одного оратора, лучшее из красноречий. Этот смело и непринужденно сыпавший направо и налево колкими характеристиками оратор, не имевший перед собою ни письменной речи, ни даже конспекта или коротких заметок, знал все детали дела, как никто на суде. Слушанию дела всегда предшествовало у Александрова долгое и методическое изучение, длившееся днями, неделями. Прочитав несколько страниц производства, долго и тщательно обдумывал он обстоятельства дела, стараясь запечатлеть их в своей изумительной по емкости памяти. Когда таким образом, страница за страницею, бывало проштудировано все дело, Александров, будучи полным хозяином всего следственного производства, смело шел на бой, будучи убежден если не в победе, которую предрешить вообще невозможно, то в своей неуязвимости. Зная так хорошо дело, он, как опытный стратег, прекрасно пользовался всеми слабыми пунктами противной стороны, метил верно и всегда попадал своими ядовитыми стрелами в цель. Вот почему речи его производили такое опустошительное действие во вражеском лагере. Сарказм Александрова был деловой, вытекающий из логики фактов, и не имел того искусственного характера жалкого острословия, которым при незнании дела часто стараются скрасить свою речь в видах «оживления» неискусные или ленивые ораторы.

Ораторская школа Александрова, совмещавшая в себе хорошие стороны французского и английского красноречия, оставит глубокий след в русском судебном красноречии. Речи Александрова в печати благодаря своей содержательности, остроумию и логической стройности читаются с таким же удовольствием и пользою, как слушались при изустном произнесении. Нужно думать, что не замедлит появиться сборник речей этого своеобразного, первоклассного оратора, которого корифей русской адвокатуры В.Д.Спасович охарактеризовал так: «Александров был остер, как бритва, холоден, как лед, бесстрашен, как герой!»

Другая черта в деятельности Александрова, заслуживающая быть отмеченною, как уже сказано, это его нравственная независимость и уважение к собственному достоинству. Он всегда служил не лицам, а учреждениям, имея руководством их знамя, присущий им дух. Тридцатитрехлетняя судебная деятельность покойного почти поровну была поделена между коронною службою и адвокатурою. Как там, так и здесь он служил одному и тому же делу, хотя и в разных положениях, делу своего убеждения, тому, что он считал справедливым и разумным, и служил, не взирая ни на каких особ, как выражается закон.

Службу свою начал П. Я. в должности судебного следователя еще при старом суде, но собственно настоящая судебная карьера его началась с открытием нового суда в 1866 г., когда он был назначен товарищем прокурора С.‑Петербургского окружного суда. Через полгода он уже был прокурором Псковского окружного суда, а через три года – товарищем прокурора Петербургской судебной палаты и затем товарищем обер‑прокурора Сената, откуда он сменил вышитый золотом мундир на скромный адвокатский фрак. Карьера, стало быть, довольно удачная, хотя и не отличающаяся такою головокружительной быстротою, как иногда делали в то время «лихачи» судебной гвардии, умеющие прислужиться кому нужно (один из товарищей прокурора палаты в три года успел нахватать чинов и орденов и дослужиться до сенаторского курульного кресла).

Александров никому не кланялся и карьерою своею всецело обязан был себе, своим способностям и трудолюбию. Еще в бытность его товарищем прокурора окружного суда он успел обратить на себя внимание суда и начальства. Это было на заре судебной реформы, когда обвинительная камера еще не успела превратиться в инстанцию для «штемпелевания» обвинительных актов. Акты эти вообще составлялись живо и тщательно, тем не менее акты Александрова обратили на себя особое внимание и печатались в «Судебном Вестнике» как chef d’oeuvre’ы. Отставка Александрова произошла при характерных обстоятельствах. В сенате шло заседание по известному литературному делу редактора «Петербургских Ведомостей» Ватсона и фельетониста их г. Суворина [485]. Заключение давал в качестве товарища обер‑прокурора Александров. Он с большою энергиею и знанием нападал на приговор судебной палаты, которая обвинила подсудимых в клевете, хотя по делу доказано было, что они недобросовестно были введены в заблуждение своим постоянным корреспондентом. Александров принял к сердцу этот жизненный для печати вопрос и горячо доказывал, что с принятием взгляда палаты для русской печати сделается совершенно невозможным выполнение ее высокой общественной миссии разоблачать злоупотребления. Сенат по докладу М. Е. Ковалевского одобрил взгляд Александрова, но зато его самого не одобрило его высшее начальство.

Из ближайшего наградного списка имя Александрова было вычеркнуто. Он требовал удовлетворения. Ему было в том отказано. Какой остался выход? Или нужно было П. Я. молча преклониться пред суждением начальства и, поступившись своим убеждением, признать, что взгляд начальства справедлив в силу иерархического превосходства, или, если он действительно имел твердые убеждения, не жертвовать ими ради соображений карьеры. Александров избрал последний путь. «Мы с вами служить не можем», – сказал он и, выйдя в отставку, перешел в адвокатуру, где он рассчитывал найти больше независимости и возможности следовать своим убеждениям.

Такая нравственная стойкость и верность убеждениям у нас была явлением совершенно новым, обязанным своим происхождением всецело духу судебной реформы. Судебная реформа, создав самостоятельную и независимую судебную власть, подняла значение нравственной личности не только среди несменяемой магистратуры, но и среди лучшей части прокуратуры, члены которой скорее предпочитали удалиться, нежели исполнить требование, несогласное с их убеждением.

В этом отношении Александров являлся типичным продуктом духа независимости, присущего новому суду. «Действие учреждений, – писал в 1861 г. один из деятелей судебной реформы, известный юрист, бывший профессор Московского университета, К. П. Победоносцев, – зависит от людей, но вместе с тем нельзя упускать из виду, что и люди образуются в духе тех или других учреждений и что есть учреждения, при действии коих нельзя ждать развития людей в том направлении и духе, которому учреждения сии не соответствуют» [486]. С этой точки зрения можно смело утверждать, что такая цельная личность и крупная индивидуальность, как Александров немыслима была в дореформенном суде, с его приниженным и обезличенным судебным персоналом, обязанным раболепным повиновением администрации судебной и общей; и, напротив, появление таких независимых деятелей, как Александров вполне соответствовало духу новых судебных учреждений, предоставляющих, говоря словами того же юриста, «каждому деятелю выказать свою личную духовную силу, проявление которой служит самым могучим двигателем всякой деятельности и самым надежным средством образовательной дисциплины» [487].

Лебединою песнью Александрова была речь в процессе газ. «Новости», разбиравшемся за три недели до его смерти. Всегда стоя за возможное расширение свободы слова, и в последней своей, замечательной по убедительности и красоте, речи развивал свою любимую тему.

«В делах о преступлениях в печати, – говорил он, – не в пример делам о других общих преступлениях, судья не может замыкаться исключительно в сферу уголовного кодекса; он в силу необходимости и высшей справедливости должен быть политиком как орган общественный, отправляющий свои функции в соображении условий и потребностей общественной жизни. Не нужно долго жить, чтобы видеть, как в непродолжительные периоды изменяются взгляды самой администрации на дозволенное и недозволенное в печати, как изменяются в этом отношении воззрения общества, как видоизменяется применение закона, хотя он сам и остается тем же, не имея возможности поспевать за всеми этими изменениями. Если обличение зла, – продолжал П. Я., – обнаружение явлений противозаконных или просто вредных для общественности имеет право в печати, если оно является одним из необходимейших и наиболее сильно действующих средств общественной дезинфекции, то ему должен быть дан соответственный простор, должны быть приняты в расчет и неизбежность ошибок, и некоторая неполнота доказательства истинности напечатанного оглашения. Так и понимает это наша еще молодая в делах печати судебная практика».

Коснувшись просимого обвинителем увеличения наказания, Александров пустил одну из своих ядовитых стрел: «Я, по крайней мере, троих из господ обвинителей знаю как людей вполне добродушных, – говорил он, – и не верю, чтобы они желали увеличения наказания. Я думал это и раньше; это подтвердил сегодня и представитель обвинения А. В. Михайлов, сказавший, что, прося об увеличении наказания, они хлопочут только о восстановлении симметрии между мотивами суда и резолютивной частью приговора. Следовательно, дело идет об апелляционном параде. Для симметрии просят накинуть четыре месяца тюрьмы. Вот что значит художественный вкус и любовь к красоте линий!! Так это крепость, воздвигнутая против нас, на которую бы мы полезли и старались бы разрушить! Пусть она так и остается, как памятник парада».

Переходя к вопросу о мотивах «преступления», Александров говорил, между прочим:

«Господа судьи! с большим волнением я хочу сказать вам, что я не в силах бороться на почве этих обвинений, выставленных против г. Нотовича. Я человек старого времени, я принадлежу началом моей деятельности к первым годам судебной реформы. Я проникнут традициями того времени, а в то время всякая непорядочность в прениях удалялась, и чистоплотность и порядочность прений считались одним из лучших украшений суда. Мне не по сердцу, не по вкусу, не по характеру, не по силам принимать борьбу на этой почве – исследовать мотивы, которыми руководствовался писатель, излагая ту или другую статью. Да разве преступление печати представляют такие крупные преступления, по которым нужно еще рыться в душе писателя и искать, почему он писал ту или другую статью? Разве мотив статьи может иметь влияние на определение наказания? Умысел – да, это необходимый элемент клеветы, но мотив не имеет значения. Публика привыкла судить писателя по его тенденции, по его образу мыслей и судить об известном факте по содержанию статьи, по ее основательности, не отыскивая мотивов, в расследовании которых можно запутаться, как в лабиринте. И в конце концов, я думаю, пусть уж лучше наши публицисты будут получать, в виде ли объявлений, в виде ли чего другого, то вознаграждение, которое в виде платы за publicite обнаруживалось в последнее время в дружественной нам державе в таком ярком виде».

С большою сердечностью простилась петербургская адвокатура с своим знаменитым сочленом, который и мертвый, как справедливо говорилось в одной из надгробных речей, будет живым примером бестрепетного служения благородной миссии защиты.

IV

Н.С.Тихонравов † 27 ноября 1893 г

27 ноября скончался один из известных наших ученых, заслуженный профессор Московского университета, ординарный академик Николай Саввич Тихонравов. – Огромные заслуги его пред наукою так бесспорны и давно всеми признаны [488], что их не решаются оспаривать и политические противники покойного [489]. Но и помимо чисто научных заслуг в специальной области истории литературы, языкознания и археологии в деятельности Н. С. есть сторона, которая, по верному замечанию Н. Г. Чернышевского, при оценке заслуг собственно д ля русского ученого имеет едва ли не больше значения, чем служение интересам чистой науки.

В статье, посвященной разбору сочинений Грановского, названный критик ставит ему в особую чрезвычайную заслугу то, что человек такого выдающегося ума и таланта пожертвовал для русского просвещения личною славою великого ученого; в интересах его он взял на себя не громкую, но благородную роль: служить потребностям апатичного русского общества, будить в нем любознательность и для этого передавать ему выводы европейской науки и развивать сочувствие к высшим человеческим интересам [490].

Ученик Грановского, Тихонравов, поставленный в более счастливые условия для научной деятельности, чем учитель, тоже не забывал общественных обязанностей, лежащих на русском ученом. Плебей, сын калужского мещанина, Тихонравов, завоевав [491], благодаря своим выдающимся способностям и содействию другого плебея, сына дворового, проф. М. П. Погодина, право слушать лекции в Московском университете, право на редкое, незаменимое счастье непосредственно воспринять воодушевленное слово [492] и очарование личности великого учителя Грановского, не забыл его общественно‑воспитательных заветов.

Педагогическая деятельность Тихонравова началась около половины 5‑х годов, почти на рубеже того перелома, который постепенно стал сказываться во всех отраслях русской жизни общественной с начала царствования Александра II. Н. С. в это время был учителем словесности в одной из московских гимназий. Схоластическая долбня старого хлама риторики и допотопной эстетики и оцепенение страха, составлявшие отличительные черты дореформенной школы, уступили место живым беседам, устраивать которые был такой мастер Н. С. Под его талантливым руководством уроки словесности, ограничивавшиеся дотоле зубрением текстов и писанием хрий, превратились в завлекательные беседы, которых не могли наслушаться ученики, когда пред восприимчивым их умом мастерское изложение впервые открывало им и силы русской прозы, и гармонию русского стиха, и изящество построения образцов русской словесности, а главное их духовно‑нравственное содержание, пред которым они раньше проходили безучастно, равнодушно. Пушкинский стих тут впервые стал будить в русской школе «добрые чувства», гоголевский «смех сквозь незримые слезы» впервые стал шевелить в русском юном поколении незасоренные рутиною гражданские, человеческие чувства. Гимназические уроки Тихонравова, как видно из появившихся впоследствии воспоминаний учеников его, глубоко запечатлелись в их сердце.

Накануне объявления воли русское общество и правительство, как известно, были охвачены лихорадочною, «неистовою», по выражению Унковского, преобразовательною и просветительною деятельностью:

Вижу в прошлом, будто ныне

Пробужденье в нас сознанья –

Словно выход из пустыни…

Сколько в высь и ширь стремлений.

Но задержек сколько вместе!

 

Одним из симпатичнейших стремлений в высь было охватившее всю интеллигенцию увлечение к распространению в народе грамотности. Под припев благородного девиза:

Ты вставай, во мраке спящий брат! –