Предсмертная надпись бориса хохлова на стене тюремной камеры

В эту камеру был засажен Хохлов Борис.

 

Навек, друзья мои, прощайте!

Прости меня, родная мать.

Бориса вы не забывайте,

Здесь мне придется погибать.

 

Четыре долгих месяца его допрашивали и жестоко пытали. Потом объявили: расстрел. Бросили в одиночку.

«Все! Конец!» – проплыла в затуманенном сознании мысль.

Да, конец. Но борьба не окончена. Народ не сломлен. Ребята на свободе. Они продолжают действовать. Придет победа, и люди будут вспоминать: как боролись, сколько вынесли, как умирали. Да и как умирали! Им надо знать и то, как умер подпольщик Борис Хохлов. Но враги все скроют. А кроме них, палачей, кто ж увидит его смерть? Разве только тюремные стены! Да, они увидят, стены тюремной камеры, стены двора. Пусть же они и расскажут…

Борис стал искать гвоздь, стеклышко или какой‑нибудь твердый предмет, которым можно нацарапать на стене. Но откуда ему взяться в камере?

Попробовал ногтем большого пальца – не получается. А время летит. Палачи могут нагрянуть в любую минуту.

А если пуговицей? Оторвал пуговицу, стал царапать:

«В эту камеру был засажен…»

В коридоре послышались шаги. Идут. Надо успеть…

«В эту камеру был засажен Хохлов Борис».

Палачи вошли – сам доктор Минц, начальник гестапо, узкоплечий, долговязый блондин в щегольском мундире; с ним Сашка Лукин, в гестаповской форме, смотритель тюрьмы, шкура, изменник, с лицом дегенерата.

– Хохлоф! – резко начал Минц. – Упрямый человек. Окончательно расховариваю вам: вы будете расстреляйн. Но можна спасайт жизнь. Ви подумай в этот крайний времья. Скажите ему, хосподин Лукин: согласен признавайтся, казнь будет отменен.

Борис молчал. Он не повернул к ним головы, не шелохнулся. К чему? Все ведь уже сказано. Отношения выяснены на допросах. Ни посулами, ни зверскими мучениями ничего не вырвали. Нет, палачи, не дождетесь ни слова!..

Дверь, скрипнув, захлопнулась.

Значит, время еще есть. Можно писать дальше. Рука с пуговицей задвигалась, и ниже строки, нацарапанной на стене, появились новые.

День спустя после гибели Бориса город был освобожден. Вскоре, осматривая камеры гестаповской тюрьмы на Студенческой 12, руководители симферопольского подполья Иван Андреевич Козлов, Евгения Лазаревна Лазарева и соратники Бориса по комсомольскому подполью обнаружили на стене прощальные слова Бориса.

Нелегко умирать в девятнадцать лет. Так немного прожито! Счастливое детство в Севастополе. Дружная рабочая семья. Потом Симферополь, куда переехала семья. Здесь он учился в 23‑й образцово‑показательной и в 14‑й школах. Здесь приняли в комсомол. Мечтал стать летчиком, думал о летной школе.

А рассказы отца… О, какие это были рассказы! О революции и севастопольских моряках тысяча девятьсот пятого года! О красногвардейцах с винтовками в руках, пулеметными лентами крест‑накрест через грудь. О прокламациях и листовках, которые отец, тогда еще подростком, распространял в Севастополе. Рассказывал отец и о революции в семнадцатом. О боях и походах в гражданскую. О том, как превыше всего ставили дело революции. Как боролись и умирали за революцию.

Когда в город ворвались фашисты, перед Борисом Хохловым встал вопрос: как найти свое место в борьбе? Что делать? И он подумал: а что делал бы отец в этой обстановке. Конечно, боролся бы! Он и сейчас борется в Севастополе. А севастопольцы вон как сражаются.

Как‑то Борис встретил Женю Семнякова, одноклассника, соратника по комсомолу. Договорились: надо организовать молодежную подпольную группу.

Однажды встретили Колю Долетова. Его отец в партизанском лесу. Коля сообщил, что устроился работать в немецкую мастерскую, ремонтирует радиоприемники. Там слушает Москву, сводки Совинформбюро и передает знакомым. Немцы разбиты под Москвой. Остановлены под Ленинградом. А под Ростовом наши нанесли контрудар. Высажены десанты в Керчи и Феодосии. Севастополь тоже бьется.

– Ребята! – сказал Борис. – Правду о положении на фронтах должен знать весь город. Это – уже дело.

А вскоре произошли новые встречи. Оказалось, что уже начали действовать Анатолий Косухин, Вася Бабий, Лида Трофименко, Сеня Кусакин. У каждого из них есть группа из надежных ребят.

Из этих групп родилась организация. Дали ей название «СПО» – Симферопольская подпольная организация. Собрали радиоприемник. Вести с Родины стали принимать ежедневно. Из городской типографии, восстановленной немцами, натаскали шрифт. В городе регулярно стали появляться листовки.

Потом установили связь с партизанским лесом.

Прошли подробный инструктаж в обкоме. Освоили несколько маршрутов из города в лес. Овладели подрывной техникой. Принесли из леса портативную типографию: набор шрифтов и печатный станок. А вдобавок партизаны прислали два мешка газет и листовок.

Организацию перестроили. Разделили ее на группы. Во главе организации поставили командира. – Толю Косухина. Комиссаром стал он, Борис. Как у молодогвардейцев Краснодона. Ввели более строгую конспирацию. Решили всех привести к присяге. Первым поклялся Борис Хохлов, политический руководитель организации. Став перед товарищами, он торжественно говорил:

– Я, Хохлов Борис, перед лицом моей Родины, перед лицом моего народа клянусь до последнего своего дыхания быть преданным великому делу освобождения моей Родины от немецко‑фашистских захватчиков, отдать этому делу все свои силы, а если потребуется, и жизнь. А если придется погибнуть от руки врага, то умру честно, не попросив у врага пощады, не выдав своих товарищей…

Когда в Симферополе стал действовать подпольный горком партии во главе с И. А. Козловым (от СПО в него вошел Косухин), дела у комсомольцев пошли еще лучше.

В организации – два радиоприемника, две типографии. Вести с Родины стали печатать большими тиражами. Гестаповцы просто взбесились. Стали выпускать фальшивки с призывом: «Смерть немецким оккупантам!», «Кровь за кровь, смерть за смерть!». И с подписью «СПО». Только советовали иное: прекратить боевые действия. Рано, дескать.

СПО ответила новой разоблачительной листовкой. И новыми диверсионными ударами. Взлетали на комсомольских минах склады горючего и боеприпасов, военные объекты. Вот боевые дела комсомольцев в этот период:

«5 ноября 1943 г. Район сельхозинститута. Геннадий Гуляев взорвал гусеничный тягач.

10 ноября. Симферопольский аэродром. Алексей Чистяков минировал немецкий самолет Ю‑52. В воздухе самолет взорвался.

18 ноября. Станция Симферополь. Борис Хохлов и Григорий Бражников заминировали воинский эшелон. От взрывов сгорели 41 вагон, три цистерны с бензином (60 тонн). Сгорели и железнодорожные мастерские.

24 ноября. Станция Симферополь. Владимир Баранаев и Виктор Астахов подорвали вагон с боеприпасами.

25–30 ноября. Перегон: Симферополь – Джанкой. Борис Хохлов, Зоя Жильцова, Владимир Баранаев и Виктор Астахов минировали пять эшелонов с горючим и боеприпасами. Совершено пять катастроф».

Борис изготовлял немецкие пропуска, справки с биржи труда, делал отметки в паспортах и в домовых книгах о прописке. «Прописал» Борис и руководителя подпольного горкома И. А. Козлова, когда тот прибыл в Симферополь для подпольной работы.

Старый большевик внимательно присматривался к вожаку комсомольцев. Пришло время, и Бориса пригласили, как сказал И. А. Козлов, «для особого разговора».

В квартире «Нины» Борис застал троих: Козлова, Лазареву, Косухина.

Пили чай. Говорили о городских «мелочах». Потом Козлов, официально открыв заседание подпольного горкома, обратился к Хохлову:

– Борис! У тебя не возникала мысль о том, чтобы стать коммунистом?

Возникала ли такая мысль? Дорогой Иван Андреевич! Как же не возникала! Не мысль, а заветная мечта. От отца принятая. Из сердца в сердце переданная. Но вслух Борис взволнованно проговорил:

– Думал, конечно. Но, наверное, рано мне еще… Ведь еще не сделано такое… с чем в партию не стыдно идти…

Горкомовцы говорили о Борисе Хохлове тепло. Отметили его хорошие дела. Заявили, что дают ему партийные рекомендации.

В этот день Борис Хохлов был принят кандидатом в члены ВКП(б).

Дома радостно сообщил:

– Мамочка! Я – коммунист. Меня приняли. Поздравь меня, мамочка!

Мать обняла. Поцеловала.

– Дорожи, сынок, этим званием. Как дорожил отец.

– Как жаль, что отец не дожил до этого события…

Отца уже не было. Двести пятьдесят дней стоял он на защите Севастополя. Был ранен. Потом – отряд прикрытия на Херсонесе. Плен. Концлагерь. Гестаповская тюрьма. Побег и опять тюрьма. Пытки, пытки. И смерть. Так закончил свой путь отец.

Теперь дело Ивана Хохлова должен продолжать он, его сын, молодой коммунист Борис Хохлов.

И вновь удар за ударом по врагу. Документы рассказывают:

«3 декабря. Нефтебаза близ ст. Симферополь. Вася Бабий, Борис Хохлов, Владимир Енджияк, Толя Басс, Вася Алтухов взорвали бак с горючим (50 т).

4 декабря. Станция Симферополь. Борис Хохлов, Василий Бабий, Владимир Енджияк и Владимир Ланский разбили механизмы водокачки.

7 декабря. Двор клуба железнодорожников. Борис Хохлов, Борис Еригов взорвали бронетранспортер…»

Так били врага симферопольские комсомольцы.

Однажды вечером нагрянули фашисты.

– Хохлов? Подпольный комсомолец? Сын коммуниста, севастопольца?

Многое предъявили на допросе. Но многого враги не знали. Потому и добивались: скажи, выдай!

Значит, надо молчать. Чтоб ни слова.

Так началось самое суровое и страшное испытание.

Пытки. Пытки… Потом передышка. Снова допросы и пытки. И снова молчание.

Гестаповцы изощрялись в пытках. Его били тугими резиновыми палками. Клали на скамью с гвоздями и секли прутьями. Загоняли раскаленные гвозди под ногти. Подвешивали за руки, связанные за спиной. К пяткам прикладывали добела раскаленное железо. Допрашивали с петлей на шее, постепенно подтягивая к перекладине.

Пытались вырвать признание угрозой расстрела: дважды его вывозили в поле и ставили у рва. Открывали огонь. Потом везли обратно.

Видимо, надеясь сломить его, палачи не спешили приводить свой приговор в исполнение. Прошла неделя. Месяц. Еще месяц. И еще… Четыре месяца ждал Борис смерти. Иссох. Стал седым.

Но вот день казни, кажется, настал.

– Выходи! – зло бросил гестаповец. И, чуть помедлив, добавил: – К матери, на свидание.

Увидеть мать не позволили.

– Говори с нею, – сказал гитлеровец, стоявший рядом.

Но перед глазами – темная перегородка.

– Мама, ты здесь? Ты слышишь меня?

– Боря. Сыночек… – услышал Борис голос матери.

И тут же голос конвоира:

– Все. Свидание окончено.

Вот оно что! Даже свидание с матерью, материнское горе они обратили в орудие пытки. Изверги!..

И снова ожидание расстрела. День Два. Пять… Вечность.

И вдруг – отдаленный гром пушек. Гром фронта. Он принес надежду: может, не успеют расправиться?

Но они пришли. Те же – Минц и Лукин.

– Подпиши. Или – расстрел.

На листке несколько слов, тиснутые типографским способом: «Обязуюсь работать на благо великой Германии, исполнять задания…»

– Нет!

– Подпиши, чудак. Они отступают. Идет разгрузка тюрьмы. Подпиши. А там видно будет, – говорит Лукин.

– Уйди, гад!

– Увести! Расстрелять!..

Борис Хохлов казнен в последний день фашистской оккупации. Но он навсегда остался с нами: на страницах книг, рассказывающих о героизме крымских подпольщиков, в делах пионеров и комсомольцев. Его имя на мемориальной доске, прикрепленной к стене здания школы, в которой он учился.

 

Н. ЛУГОВОЙ.

 

ОН ШЕЛ ВПЕРЕДИ

 

 

 

Нам не удалось обнаружить письмо или записку Андрея Соколова. Остался лишь комсомольский билет, пробитый вражескими пулями и залитый кровью его сердца.

…Восьмое апреля 1944 года. Едва занялась заря, как взревели пушки. Небо загудело моторами. Группа за группой пролетали краснозвездные эскадрильи. И там, где начинались укрепления врага, плотной стеной вскинулись сполохи взрывов.

Андрей Соколов вместе с бойцами лежал в окопе, весь в напряжении, до синевы в пальцах сжимал автомат.

Скоро!

Над ним все так же гремело небо. Казалось, оно раскалывалось на части – так неистово били пушки, свистели снаряды, вздрагивала от бомбовых взрывов земля. Время тянулось медленно.

Но вот огненный шквал перекинулся в глубь немецкой обороны, и после нескольких ложных атак пришел черед настоящему штурму. Сквозь шум боя прорезалось призывное: «За Ро‑о‑дину! Впере‑е‑д!»

Андрей Соколов вместе с бойцами выскочил из окопа и кинулся вперед.

– За мно‑о‑ой!

Бежала навстречу земля. Наплывали горбы бункеров. Близились траншеи. И все яростней ревел шквал вражеского огня. Били пулеметы, автоматы, сухо хлопали минометы, вздымали землю взрывы снарядов.

– Впере‑е‑д!

Казалось, вместе с Андреем, с его ротой, с полками и дивизиями шла на врага сама ярость. Шло возмездие.

Проволочное заграждение.

– Кидай шинели! Вали!

Бойцы взбежали на холм. Среди первых был Соколов. Перед ним внизу немецкий бункер.

– Хенде хох! Руки вверх!

И тот час же дробно застучал автомат. Выстрелов Андрей уже не слышал. Он упал. Друзья подхватили его. Из груди, изрешеченной пулями, хлестала кровь.

– Андрей! Друг! – товарищи стали медленно снимать ушанки…

Было это под Перекопом. Утром восьмого апреля, в первый день штурма.

А спустя месяц, двенадцатого мая, Крым был освобожден. Пушки умолкли. Дымились руины Севастополя, догорали на Херсонесе фашистские машины и танки. Лежали тела тех, кто шел завоевывать нашу землю, кто принес нам горе.

А над Севастополем, на его холмах, над самыми высокими полуразрушенными зданиями реяли алые знамена. Победа!

В тот двенадцатый день мая к генерал‑лейтенанту Мельнику, члену Военного Совета 4‑го Украинского фронта, вошли двое. Спросив разрешения обратиться, один из них достал из бокового кармана гимнастерки тонкий сверточек, бережно развернул его и положил на стол комсомольский билет, изрешеченный пулями.

«Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи.

Комсомольский билет № 1960040.

Соколов Андрей Трофимович.

Год рождения 1925…»

 

Пять пуль приняло комсомольское сердце Андрея Соколова за Родину, за свободу и независимость своего народа, за мир на земле.

Ему было восемнадцать. Он шел впереди. Об этом генерал‑лейтенанту рассказали однополчане Соколова… Сейчас комсомольский билет Андрея Соколова экспонируется в Крымском краеведческом музее.

 

Н. ЛУГОВОЙ.

 

ПИСЬМО ОДНОКЛАССНИЦАМ

 

 

 

 

ПИСЬМО Е. П. ГРУНСКОЙ УЧАЩИМСЯ 8‑го КЛАССА 36‑й СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ г. КРАСНОДАРА

Здравствуйте, дорогие девочки‑одноклассницы и наши преподаватели! Получив письмо от Светланы, решила написать всему классу, в котором я училась 8 лет. Я нахожусь с июня 1943 года в рядах Красной Армии и все последнее время на фронте. Вот, говорят, передовая, что это? Передовая – это не дивизии, полки, роты, это граница счастья свободных людей и темноты, мрака господства фашизма. По эту сторону передовой – свет, по ту – мрак и горе многих тысяч людей.

Я нахожусь на передовой. Работы хватает. Сейчас за командира сан. взвода, который выбыл из строя. Перевязываю и эвакуирую раненых. Помогают мне санитары, хорошие ребята, молодцы.

Все же хочется учиться и здорово хочется. Вспоминаю школу, подруг, учителей и задаю себе вопрос: зачем я шумела на уроках, не всегда прослушивала то, что нам говорили наши преподаватели? А это так важно, необходимо в учебе. Но я буду учиться. Придется наверстать потерянное в период Отечественной войны…

Девочки, желаю успеха, чтобы вы учились крепко, чтобы стали специалистами. Это очень пригодится нашей любимой Родине при залечивании ран войны.

С боевым приветом к вам – бывшая одноклассница

Евгения Грунская.

 

 

17 марта 1944.

 

 

В крымском селе Орлиное есть скромный памятник, установленный на могиле погибших советских воинов. К нему часто с цветами приходят люди. На доске – фамилии воинов 227‑й стрелковой Краснознаменной Темрюкской дивизии, павших здесь, на подступах к Севастополю, в 1944 году. Среди них – имя Евгении Грунской.

Евгения Павловна Грунская родилась 24 декабря 1925 года. Училась в 36‑й школе г. Краснодара. С начала войны она не раз открывала двери горвоенкомата и настойчиво требовала отправить ее на фронт, но всегда получала отказ.

– У вас же никакой военной специальности, – слышала в ответ Женя.

Наконец‑то удалось уговорить: во‑первых, подросла – уже девятнадцатый пошел. Во‑вторых, специальность санинструктора приобрела – недаром все свободное время проводила со школьным врачом Александрой Ивановной Конюковой. Жаль, правда, покидать школу, ведь Женя была все годы отличницей, мечтала о высшем образовании. Но учебу пришлось отложить на послевоенное время.

Полк, в который зачислили санинструктором Женю, первое время стоял в станице Пашковской. Это совсем недалеко от дома, и Мария Николаевна часто наведывала дочь. Первое время она уговаривала Женю вернуться домой. А потом поняла – бесполезно.

– Вернусь, мамочка, обязательно, но только после победы, – каждый раз отвечала Женя.

А однажды рассердилась:

– Будешь снова уговаривать – лучше не приезжай.

Под новый, 1944 год дивизия, в которой служила Евгения Грунская, переправилась в Крым на Керченский плацдарм, откуда весной сорок четвертого начался боевой путь комсомолки Грунской по крымской земле.

Женя часто писала родным. И в каждом из ее писем – глубокая вера в победу, надежда на скорую встречу, слова любви. В одном из боев выбыл из строя командир санитарного взвода, комсомолка Женя Грунская тут же заменила его. За героизм, проявленный в боях, ее наградили орденом Отечественной войны II степени.

Враг упорно сопротивлялся. Особенно большие потери несла дивизия на подступах к городу‑герою Севастополю.

В разгар ожесточенных боев на подступах к Сапун‑горе бесстрашная комсомолка под ураганным огнем противника оказывала медицинскую помощь раненым. Даже раненая, она не оставила поле боя. Переползая от одного раненого к другому, она продолжала свое дело. Тяжело ранен офицер, и Женя, не обращая внимания на свистящие вокруг осколки и пули, бросилась на помощь. Она благополучно добралась до командира и, склонившись над ним, начала перевязывать. Близкий взрыв снаряда опрокинул ее. Осколок попал прямо в голову. Спасти Женю не удалось. 26 апреля 1944 года она умерла.

Над могилой Жени Грунской и других погибших героев бойцы и командиры поклялись отомстить врагу. Слово свое они сдержали.

 

Г. ВАНЕЕВ, кандидат исторических наук.

 

ГЕРОИНЯ СЕВАСТОПОЛЯ