Подлинные воспоминания об Иисусе

 

В наши дни никто не возьмется всерьез утверждать, что эти воспоминания об Иисусе и его учениках исторически достоверны. Описанные события не происходили. Но важно ли это?

Есть люди, которые волнует лишь одно: насколько текст достоверен. Но зачем мыслить столь узко? Зачем себя ограничивать? Неужели из всех книг нас интересуют только исторические труды и исторически достоверные биографии? Неужели наши интересы сводятся к реальным событиям прошлого? А как же романы? А рассказы? А стихи? Неужели великие писатели, способные создать сложный сюжет с многоплановыми (хотя и вымышленными) персонажами ничего нам не говорят? Разве «истинно» только то, что было на самом деле?

Как мы отметим в главе 8, истину доносят до нас разные формы искусства. Когда мы благоговейно стоим перед картиной Джотто, Караваджо или Рембрандта, мы не начинаем (или не должны начинать) с вопроса, насколько это исторически достоверно. Или с вопроса, так ли выглядели Богородица, апостол Петр и Иисус. Эстетика не сводима к исторической точности и не зависит от нее. Это абсолютно разные понятия. Зачем нам думать об одной лишь достоверности, если только мы не занимаемся исторической реконструкцией?

В вопросе, как Иисуса изображали, воображали, осмысливали, понимали и вспоминали в первые века христианства, начиная с Нового Завета, нет оснований ограничивать свои интересы историей. Вопрос достоверности может нас волновать. И некоторых людей он особенно волнует. Но ему не обязательно быть единственным. Выше мы говорили о том, какой была христианская память об Иисусе после его смерти. Не будем забывать: чтобы память была важной, ценной и (хотя бы субъективно) истинной, ей нет нужды быть точной. «Искаженные» (то есть неточные в строго историческом смысле) воспоминания не менее реальны для тех, кто ими обладает и делится, чем воспоминания «истинные» (то есть исторически точные).

Более того, стоит задаться вопросом: доступны ли нам «истинные» (в строгом смысле слова) воспоминания об Иисусе? Есть ли у нас способ быть уверенным? Конечно, историки пытаются понять, к примеру, что происходило в ходе земного служения Иисуса с его учениками. Они могут с большей или меньшей уверенностью предположить, какие предания достоверны, а какие – нет. Но история – всегда вопрос большей или меньшей вероятности. Когда мы имеем дело с личностью вроде Иисуса, эти вероятности устанавливаются путем критического анализа воспоминаний, зафиксированных поздними авторами. Так ли все происходило? Или воспоминания выдуманы, сознательно или бессознательно, поздними рассказчиками? Можно посмотреть на них и под другим углом: исследовать их безотносительно вопроса достоверности.

В этой книге меня интересуют обе задачи. Меня интересует, какие воспоминания об Иисусе есть основания считать достоверными. Укрощал ли он драконов? Убивал ли товарищей по играм, когда они действовали ему на нервы? Благословлял ли львов, которые едят людей, чтобы стать людьми? Казнили ли его евреи? Исцелял ли он больных, изгонял ли бесов, воскрешал ли мертвых? Отдал ли приказ о его казни римский наместник Понтий Пилат? Или некоторые из этих рассказов отражают воспоминания шаткие, неточные, а то и ошибочные? Чтобы ответить на данные вопросы, необходимо больше узнать, как люди помнят – на уровне индивидуальном (см. главы 3, 4, 5) и коллективном (см. главы 6 и 7).

Более того, что можно сказать о самих воспоминаниях? И что они говорят нам о людях, которые обладали и делились ими? Как эти люди понимали Иисуса? Какую роль он играл в их жизни и их спасении? Что представляли собой их общины? Как эти воспоминания создавались, оформлялись и передавались авторами, представителями своих самобытных течений раннего христианства? Этими вопросами о христианской коллективной памяти мы также займемся (в главе 6).

Но сначала поговорим об изысканиях, посвященных раннехристианской памяти об Иисусе. Эти разработки большей частью вели историки новозаветного периода, которых обычно не волновало то, что узнали об индивидуальных воспоминаниях когнитивные психологи, и о коллективных воспоминаниях – антропологи и социологи. Зачастую историки и не в курсе подобных исследований. Но если мы хотим взглянуть на древнюю память об Иисусе в свете знаний о памяти, – индивидуальной и коллективной – важно вникнуть в исследования, посвященные тому, как христиане помнили Иисуса в годы, десятилетия и века после его смерти. Этому посвящена следующая глава.

 

 

История инвенции

 

Когда исследователи памяти говорят об «искаженной памяти», они необязательно вкладывают в это понятие уничижительный смысл. Они лишь имеют в виду, что «воспоминаемое» событие не произошло на самом деле.¹ Большинство воспоминаний об Иисусе, рассмотренных в предыдущей главе, – а может, все они, – относятся к этой категории. Люди вспоминали слова и дела Иисуса, которые исторический Иисус не говорил и не делал.

Мало‑мальски образованному и здравомыслящему человеку легко понять, что Иисус не усмирял драконов, не иссушал тягостных ему товарищей и не благословлял львов, которые становятся людьми. Понятно, что эти воспоминания «выдуманы». Это не обязательно означает, что кто‑то решил обмануть читателей вымышленной историей об Иисусе. Сплошь и рядом мы «помним» событий, которые не происходили, вовсе не по злобе и лукавству. Более того, истории, якобы произошедшие с известными людьми, изобретаются каждый день. И хотя они не «истинны» в историческом смысле слова, они вполне могут быть истинными в каком‑то другом плане, как это свойственно художественной литературе. Вообще истории придумываются всегда и всюду, когда люди говорят о том, что видели и слышали. Когда эти истории принимают и передают, когда в них верят, они становятся искаженной памятью, даже если рассказчики убеждены в их истинности.

Происходило ли это с повествованиями о словах и делах Иисуса, причем не только в более поздние времена, когда создавались апокрифические евангелия, но и ранее, в годы и десятилетия до наших канонических евангелий?

Что любопытно: многие люди с легкостью опознают искаженные воспоминания об Иисусе вне Нового Завета, но совершенно не видят их в нем самом. Почему? Видимо, по той же причине, по которой читатели Библии обычно не замечают противоречия между новозаветными евангелиями, пока им не укажут на них. Любой исследователь‑критик Нового Завета, который читает лекции по историческому Иисусу, снова и снова сталкивается со следующей ситуацией. Он целое занятие объясняет, как одна и та же история рассказана в разных евангелиях: показывает различия, в том числе откровенные нестыковки. После занятия один из учеников подходит со словами: «Я читаю евангелия уже многие годы, но никогда не замечал эти неувязки. Но почему я их не замечал?»

Хороший вопрос! Почему мы не замечаем того, что происхотит у нас под самым носом? Психологи констатируют: мы часто не видим того, чего не ожидаем увидеть.

Есть знаменитый эксперимент, проведенный психологами Дэниелом Саймонсом и Кристофером Шамбри, людьми творческими и не лишенными остроумия. Они назвали его «Гориллы среди нас». Он посвящен своего рода слепоте: ситуации, когда человек не видит того, чего не ожидает увидеть.²

Саймонс и Шамбри проводили свой опыт много раз, со схожими результатами. Суть была в том, что участникам показывали минутный ролик. В нем две группы людей – в белых и черных футболках – перекидывали друг другу мяч. Зрителей просили следить за игроками и считать число передач, которые совершат игроки в белой форме.

Эти указания – обращать внимание на определенную часть ролика – были призваны сконцентрировать внимание зрителей. В какой‑то момент в кадре появлялась женщина, одетая в костюм гориллы. Она смотрела в камеру, била себя в грудь, потом уходила. Всего она была в кадре секунд девять.

После просмотра участников спрашивали, видели ли они нечто необычное. И вот удивительный результат: обычно около половины из них не замечали человека в костюме гориллы.

Это кажется невероятным: как можно не заметить настолько странную и неожиданную вещь? Проведя эксперимент, Саймонс и Шамбри рассказывали менее наблюдательным зрителям про гориллу. И обычно сталкивались с великим недоверием. Тогда зрителям показывали ролик снова. После повторного просмотра многие удивлялись: неужели это та же самая пленка? Не могли же они не заметить такое! Ведь горилла – буквально в середине кадра. Ее увидит кто угодно. Или нет?

Нет. Если вы не ожидаете увидеть какую‑то вещь, вы вполне можете ее не заметить.

Саймонс и Шамбри делают вывод: «Мы воспринимаем и запоминаем лишь те объекты и детали, которые получают сфокусированное внимание».³ Если вы сосредоточены на том, как люди в белых футболках перекидывают мяч, вы можете не заметить, как горилла бьет себя в грудь.

А теперь вернемся к моему вопросу: возможно ли, что некоторые люди – многие люди! – видят «выдуманные» легенды об Иисусе и «искаженные» воспоминания о его жизни вне Нового Завета, но совершенно не видят их в самом Новом Завете? В первом случае они ожидают увидеть такие легенды, во втором – нет…

Оказывается, исследователи‑критики Нового Завета всегда давали утвердительный ответ на данный вопрос. Его дал первый же библеист, который написал исследование жизни Иисуса не с религиозной и богословской точки зрения, а с критической: он рассматривал евангелия как исторический источник, который, как и все исторические источники, может содержать противоречия и вымыслы. Ученого звали Герман Самуэль Реймарус (1694–1768).

 

Герман Самуэль Реймарус

 

Во многих отношениях Герман Самуэль Реймарус был человеком XVIII века. Подобно другим мыслителям, вовлеченным в интеллектуальные движения Просвещения, он старался учитывать новые научные открытия и пытался понять, как в свете их выглядит старая церковная догма о том, что Бог творил (в библейские времена) и творит чудеса. Но сам он был не естествоиспытателем, а философом, филологом и библеистом. Еще при жизни он опубликовал некоторые важные труды, но исследование, которое сам считал основным, написал – по очевидным причинам – «в стол». Сказать, что эта тайная книга вызвала бы возражения, было бы преуменьшением. В те времена она подверглась бы разгромной критике и почти наверняка стоила бы Реймарусу преподавательской должности (как случалось позднее с библеистами, которые отваживались озвучить свои идеи в зените своих карьер). Реймарус проявил осторожность, и в результате при его жизни никто (даже члены семьи!) не узнали его гипотезу относительно Иисуса и евангелий.

Но книга попала в руки великого немецкого философа Готхольда Эфраима Лессинга, который опубликовал ее после смерти Реймаруса в серии статей, ныне известных как «Вольфенбюттельские фрагменты» или просто «Фрагменты» (1774–1778). (Название связано с тем, что тексты издавались маленькими отрывками и охватывали ряд взаимосвязанных вопросов.) «Фрагменты» посвящены нестыковкам, противоречиям и историческим неточностям Библии (Ветхого и Нового Заветов). Читая их, сразу замечаешь ясный, живой и незаурядный ум автора. Его острая, как бритва, критика препарирует отрывок за отрывком, вскрывая внутренние противоречия и исторические неправдоподобия с задором и почти нескрываемым удовольствием, которые и в наши дни редкость.

Важнейший из фрагментов – «О цели Иисуса и его учеников».⁴ В нем Реймарус развивает свою гипотезу: исторический Иисус был еврейским проповедником, который не был (и не собирался быть) духовным мессией, отдающим жизнь за грехи мира, а затем воскресающим. С точки зрения Реймаруса, эта идея выдумана учениками Иисуса после распятия. Реальный же Иисус был совсем другим. Выражаясь терминами, которые я использую в этой книге, воспоминания об Иисусе, сохраненные церковью, были искаженными. Они не соответствовали действительной ситуации.

Реймарус начинает с очень сильного утверждения, которое показалось бы радикальным в его время, но кажется абсолютно разумным каждому, кто хочет изучать Иисуса со строго исторической точки зрения. А именно: когда Иисус проповедовал, он использовал слова, понятия и концепции, понятные его еврейским слушателям и естественные в его исторической обстановке. Он не стал бы вкладывать в понятия тот смысл, который вкладывала в них более поздняя христианская теология. Слова означали то, что означали в ту эпоху. Они не означали чего‑то иного.

Стало быть, когда Иисус говорил о грядущем Царстве Божьем, он имел в виду именно «Царство». Он имел в виду то, что обычно имели в виду евреи, говоря о царстве: политическое образование во главе с царем. Это не «небеса после смерти» и не «церковь после Воскресения». Ведь Иисус не уточнял, что вкладывает в данное понятие необычный смысл. А значит, он действительно ожидал земного царства, высшим властелином в котором должен быть Бог: физического и политического образования, в которое одни люди войдут, а другие нет.

И когда он говорил о «Мессии», то имел в виду «Мессию». А евреи I века называли так не духовное существо, обитающее с Богом на небесах, и уж конечно, не распятую, а затем воскресшую фигуру. Мессианские ожидания этого не предполагали. Когда евреи использовали слово «Мессия», они подразумевали «Помазанника» (как оно буквально и переводится). А кто такой помазанник? Помазанник – это царь Израиля, как предельно ясно видно из Ветхого Завета. Вывод: грядущим Мессией Иисус называл царя Израиля, через которого Бог станет править своим народом в будущем царстве.

Согласно Реймарусу, эту роль Иисус отводил себе. Иисус не думал, что он будет править, сидя на небесном троне одесную Бога. Он полагал, что станет реальным и земным правителем в реальном и земном царстве.

Но как это случится? Иисус ожидал, что евреи, услышав о скором воцарении царя вместо римлян, с энтузиазмом примут и весть, и вестника. Вокруг него сплотятся толпы. Начнется народное восстание против ненавистных языческих правителей. Земля Обетованная будет освобождена от чужеземного гнета, а Израиль обретет суверенное государство, какое существовало в дни великого царя Давида. А Иисус, вождь евреев, станет царем.

Ученики Иисуса поверили этому и ходили по его поручению в города и села Израиля собирать сторонников (см. Лк 9:1–10; 10:1–12). Он говорил ученикам, что евреи воодушевятся «благой вестью» и с восторгом примут их. Более того, Иисус даже советовал им не брать с собой ни денег, ни еды: всё дадут те, кто горячо ожидает грядущего царства.

В последнюю неделю жизни он взял с собой учеников и пришел в Иерусалим. Он полагал, что вот‑вот пробьет долгожданный час. Жители Иерусалима стекались приветствовать его, и он вполне логично усмотрел в этом начало конца римского владычества. Но мечты пошли прахом. Несмотря на свою первоначальную поддержку Иисуса, евреи не спешили поднять восстание. Более того, случилось непредвиденное: Иисус не только не воссел на троне Израилевом, но и был арестован, осужден и распят как политический смутьян, бросивший вызов могуществу Рима. Иисус не стал великим царем в Царстве Божьем на земле. Его без всяких церемоний раздели, высекли кнутом и распяли за царские притязания.

Ученики были абсолютно подавлены. Их можно понять! Ведь они ожидали, что вот‑вот наступит новое царство Израиля, их учитель станет царем, а они получат видные должности. Но учителя схватили, унизили и замучили. Надежда исчезла.

Что же делать? Они бросили свои дома, семьи и работы, пойдя за ложным, распятым Мессией. И остались с носом. А ведь еще недавно, какие‑то недели и месяцы назад, их тепло привечали в городах и селах Израиля, с упоением выслушивали их рассказы. Неужели всему конец? И у них родился план.

По мнению Реймаруса, сразу после смерти Иисуса ученики осознали, что могут продолжить свою проповедь – со всеми выгодами, которые сопутствовали ей раньше. Стоит только подкорректировать учение…Пока Иисус был с ними, они говорили, что Мессия вот‑вот установит Царство Божье. Сохранив эту базовую идею, они заменили политического Мессию духовным. Будто Иисус не только не был, но и не хотел быть буквальным царем на израильском троне. Он изначально собирался погибнуть на кресте ради людей. А Бог поставил печать одобрения на жертвенную смерть Иисуса, воскресив его из мертвых. Таким образом, идея духовного Мессии, чьи смерть и воскресение спасительны, была выдумана учениками сразу после распятия Иисуса.

Но как убедить публику, что Иисус – духовный Спаситель, воскресший из мертвых? Как сделать так, чтобы весть звучала правдоподобно? Для этого гробница должна быть пустой. Поэтому ученики выкрали и перезахоронили тело Иисуса. С точки зрения Реймаруса, Иисус не воскрес. Ученики выдумали воскресение, чтобы положить начало новой религии: религии, которой они сами будут заправлять.

Так возникло христианство: религия, создавать которую у Иисуса и в мыслях не было. Он‑то был благочестивым евреем, и его проповедь уходила корнями в исторические чаяния Израиля. А ученики изобрели новую (христианскую) веру, основанную на идее умирающего и воскресающего духовного Спасителя.

Неудивительно, что когда Лессинг опубликовал статью «О цели Иисуса и его учеников», произошел скандал. Одни читатели были возмущены. Другие были растеряны. Неужели такая трактовка жизни и учений Иисуса правильна? Неужели христианство опровергнуто? Один тогдашний библеист, Иоганн Землер, описывал воздействие этой работы:

 

Многие думающие и серьезные молодые люди, посвятившие себя христианскому служению, пребывали в великом замешательстве: их убеждения подверглись нешуточному испытанию. Многие предпочли сменить профессию и направить свои усилия в другую сферу, чем терзаться все большей неопределенностью.⁵

 

Сейчас, спустя более 230 лет после публикации нападок Реймаруса на евангелия и их образ Иисуса, почти никто не разделяет его реконструкцию жизни Иисуса, хотя отдельные ее аспекты время от времени всплывают (подчас в популярных книгах, которые не помнят своего интеллектуального родства, повторяя старые теории).⁶

Вместе с тем, начиная с XIX века, ученые осознали, что в первые десятилетия христианства верующие не только меняли полученные ими предания о жизни и учении Иисуса, но и выдумывали их. «Искаженная» память об Иисусе появилась раньше, чем такие неканонические евангелия как Евангелие детства, Евангелие от Петра и Евангелие от Никодима. (Не будем забывать: «искаженной» памятью я называю такие воспоминания о прошлом, которые не отражают реальные исторические события.) Указания на то, что искаженные воспоминания начали формироваться вскоре после смерти (или еще при жизни) Иисуса, можно найти в письменных текстах, которые появляются лет через сорок после распятия, то есть в канонических евангелиях. Зачастую эти тексты невозможно согласовать друг с другом. А если свидетельства невозможно согласовать, какое‑то из них недостоверно. Стало быть, кто‑то что‑то выдумал.⁷

Но кто? Один из важных прорывов в нашем понимании евангелий произошел приблизительно столетие назад. Некоторые немецкие ученые поняли, что эти рассказы менялись и выдумывались не только евангелистами. Это происходило еще раньше, когда письменные евангелия не были написаны, а сведения об Иисусе передавались из уст в уста. На этой устной стадии память подчас искажалась.

 

Критика форм

 

Чтобы вы поняли критику форм, необходимо кратко объяснить, как развивалась новозаветная библеистика начиная с XIX века.⁸

 

      Научный контекст    

 

В начале XIX века ученые‑критики, особенно в Германии, стали все больше приходить к выводу, что как минимум некоторые из евангелий написаны неочевидцами жизни Иисуса и что между евангелиями имеются серьезные противоречия.⁹ Но как же тогда узнать, что происходило во времена проповеди Иисуса, во время его смерти и воскресения? Напрашивающийся выход состоял в том, чтобы определить самое раннее из евангелий в надежде на то, что древнейший источник окажется наиболее достоверным в историческом плане.

Принадлежит ли перу очевидца Евангелие от Иоанна? Ученые спорили об этом в течение всего XIX века. Многие из них продолжали видеть в нем свидетельство очевидца: рассказ апостола Иоанна Зеведеева, который, как издавна считалось, назван в нем «возлюбленным учеником». Было и немало сомнений в Иоанновом авторстве. Но даже если текст написан Иоанном, он настолько отличается от трех других евангелий, что выглядит (как отмечалось еще в ранней Церкви) более «духовным» и богословским ракурсом, чем строго историческим.

Три других евангелия называются «синоптическими». Их объединяют в одну группу, поскольку они сходны по содержанию и включают много одинаковых рассказов, которые часто изложены в той же последовательности, а то и теми же словами. Их можно поместить в параллельные колонки и «обозревать вместе» (от греческого слова с этим значением происходит термин «синоптический»). В науке возникло широкое мнение, что эти три рассказа – менее заидеологизированные, более древние и более достоверные, чем четвертое Евангелие. Но какое из синоптических евангелий самое раннее?

Целый ряд ученых того времени занялся «синоптической проблемой». Так называют попытку понять, почему между евангелиями от Матфея, Марка и Луки имеется и много сходств, в том числе в деталях (даже дословных совпадений), и много различий. Сошлись на том, что первым было написано Евангелие от Марка. Оно самое короткое, и есть веские причины полагать, что Матфей и Лука использовали его в качестве одного из литературных источников.¹⁰

Однако у Матфея и Луки есть целый ряд материалов, которые отсутствуют у Марка. В их число входят молитва Господня и заповеди блаженства («блаженны нищие…»). Раз их нет у Марка, значит, они взяты еще откуда‑то. Ученые рассудили так: не похоже, чтобы Матфей заимствовал их у Луки, или Лука – у Матфея. Значит, существовал утерянный ныне источник. Его обозначили литерой Q (первая буква немецкого слова Quelle, «источник»). Матфей также пользовался другими источниками для преданий, которые отсутствуют у Марка и Луки; а Лука – другими источниками для преданий, которых нет у Марка и Матфея.

Для нас важно, что Евангелие от Марка было признано самым древним. Поскольку оно также выглядело наименее заидеологизированным и наиболее лаконичным, его считали и наиболее достоверным. После того как был сделан этот вывод, как грибы после дождя стали появляться описания жизни Иисуса, основанные большей частью на рассказе Евангелия от Марка.

Но вот беда: Марк пишет уж слишком лаконично. Уж очень о многом не сообщает. Даже непонятно, что двигало Иисусом, и в чем состояли его конечные цели. Чтобы решить эту проблему, ученые заполняли пробелы выдумками, плодами собственной фантазии, доморощенным психологическим анализом с попытками понять мотивы Иисуса в тех или иных жизненных ситуациях.¹¹

Все эти работы основывались на предпосылке, что Евангелие от Марка не только самое древнее, но и самое достоверное, самое незамутненное богословскими наслоениями (как мы говорим, «искаженными воспоминаниями»). Эту предпосылку опроверг немецкий ученый Вильям Вреде в своей книге «Мессианская тайна в Евангелиях» (1901).¹² Глубоко и вдумчиво проанализировав Евангелие от Марка, он показал: там очень многое завязано на богословие, а не продиктовано заботой об исторической точности. По сути, дается богословское понимание Иисуса. В частности, именно богословский характер носит идея, что Иисус скрывал в тайне свое мессианство.

Марк снова и снова дает такую картину: кто‑то распознает в Иисусе Мессию, но Иисус велит молчать об этом. Исцеляя больного, Иисус заповедует держать исцеление в тайне (Мк 1:44). Когда изгоняемые им бесы называют его Сыном Божьим, он строго запрещает им (Мк 3:11–12). Ученики признают в нем Мессию, но он просит никому об этом не говорить (Мк 8:29–30). Три ближайших апостола видят, как он на их глазах преобразился в сияющую божественную сущность, но он велит им не сообщать о виденном до его воскресения (Мк 9:1–9).

По мнению Вреде, получается несуразица: если бы Иисус считал себя Мессией, он захотел бы, чтобы люди об этом узнали! И не велел бы молчать о своем мессианстве. Значит, мотив «мессианской тайны» в Евангелии от Марка – это попытка Марка и его общины объяснить непонятный для них факт. Христиан удивляло: как же так, если Иисус – Мессия, почему об этом не говорили при его жизни? Марк дал ответ: Иисус хранил свое мессианство в тайне.

Мессианская тайна – это не исторический факт, а богословие. Она позволяла согласовать мессианство Иисуса с тем фактом, что публично он на сей счет не высказывался.¹³ Но раз так, историческая ценность Евангелия от Марка сомнительна. Подобно другим евангелиям, оно насыщено богословскими инвенциями.

Но если древнейшее Евангелие – текст во многом богословский, а не исторический, что можно сказать о доевангельских преданиях об Иисусе? Этим вопросом занялась «критика (анализ) форм», особенно в 1920‑е годы. Ее представителей интересовали не столько письменные евангелия, сколько стоящие за ними традиции. Попытку переключиться на устные предания начал Карл Людвиг Шмидт, которого затем затмили Мартин Дибелиус и Рудольф Бультман, настоящие суперзвезды библеистики ХХ века.¹⁴

 

      Начало критики форм    

 

Евангелие от Марка, отмечал Шмидт, можно разбить на смысловые куски: рассказ об исцелении, рассказ об экзорцизме, собрание учений и т. д. В единое целое их увязывает повествовательная канва: допустим, Иисус пошел оттуда‑то туда‑то, и когда он подходил к такому‑то городу, случилось то‑то. Но канва, как доказывал Шмидт в своей книге, создана евангелистом.

Но если Марк создал повествовательную канву для рассказов, откуда взялись рассказы? Критика форм доказывала: они не записаны со слов апостолов или слушателей апостолов, а заимствованы из доевангельских устных преданий. Евангелисты – все они, а не только Марк – зафиксировали на письме материалы, которые передавались до них годами и десятилетиями из уст в уста. Стало быть, они не несли полную отсебятину, но и не воспроизводили рассказы очевидцев. Они сплели воедино истории, давно известные в христианских общинах. Мартин Дибелиус видел в этом главную заслугу евангелистов. Евангельские истории – это «жемчужины, нанизанные на нить». Авторы соткали нить, но жемчужины у них уже были.

Ученые вроде Дибелиуса и Бультмана больше интересовались жемчужинами, чем нитью. Они хотели узнать об устных преданиях христианских церквей. Сейчас эти предания доступны лишь в письменном виде, через евангелия. Но если проанализировать евангельские рассказы, можно понять, откуда они взялись и почему обрели ту форму, какую обрели.

Дибелиус и Бультман проводили анализ по‑разному, но задачи ставили в конечном счете одинаковые. Идя от текста евангелий к более ранним преданиям, они больше всего изучали две стороны этих преданий: форму (отсюда и термин «критика форм») и «место в жизни» (нем. Sitz im Leben), то есть жизненные ситуации, которые их сформировали.

Что касается формы, выяснилось, что евангельские материалы многообразны. Есть разные типы рассказов, и каждому свойственна своя форма. Хотя каждый рассказ имеет и свою уникальную специфику, рассказы одного типа следуют одной форме. Скажем, рассказы об исцелениях выстроены так:

 

• сообщается о болезни какого‑то человека;

• он подходит к Иисусу;

• он просит об исцелении;

• Иисус говорит что‑то в ответ, а затем исцеляет словом или прикосновением;

• очевидцы изумляются.

 

Эту базовую канву мы находим снова и снова. Варьируются лишь детали: кто болен, чем болен, что говорит Иисус и т. д.

Есть и рассказы о спорах:

 

• Иисус или кто‑то из апостолов делает что‑то (скажем, в субботу);

• еврейские вожди недовольны;

• Иисус в ответ указывает им на ошибку;

• Иисус метко подытоживает свою главную мысль, ставя оппонентов на место.

 

Опять‑таки эта канва повторяется снова и снова.

Мартин Дибелиус и Рудольф Бультман по‑разному классифицировали рассказы, но соглашались, что форму определяли устные рассказы и пересказы в ходе устной передачи.

Рассуждая о «месте в жизни», эти ученые больше думали не о конкретных рассказах, а о жанрах/формах. Какие события подтолкнули христианские общины к тому, чтобы передавать притчи, рассказы об исцелениях и спорах? Почему они стабильно наделяли предания теми или иными особенностями? Найдя ответы на подобные вопросы, исследователи рассчитывали воссоздать историю тех значимых лет христианства, которые предшествовали написанию евангелий и от которых почти не осталось письменных источников (за вычетом посланий Павла, которые не описывают историю христианства, а решают проблемы конкретных общин).

Возьмем пример. В каких ситуациях верующие сложили о конфликтах Иисуса с фарисеями рассказы с концовкой в виде метких фраз? Очевидно, в ситуациях, когда евреи‑нехристиане ругали их за нарушение еврейских уставов о субботе и т. д. Рассказы показывали, как сам Иисус отвечал на подобные обвинения, и легитимизировали то, что христиане делали десятилетия спустя.

А в каком контексте возникли предания об исцелении Иисусом больных и воскресении мертвых? Очевидно, в ситуациях, когда христиане доказывали, что Иисус есть Сын Божий, явившийся во исполнение пророчества о Мессии‑целителе. Иными словами, эти рассказы больше говорят о христианских общинах, чем об Иисусе.

Если помните, в главе 1 мы отмечали, что наши воспоминания ничуть не меньше сообщают о настоящем, чем о прошлом. Ведь что толкает нас возвращаться к прошлому? Его актуальность. И хотя критика форм не ставила вопрос подобным образом, это относится и к ранним христианам, которые из уст в уста передавали рассказы об Иисусе. Они рассказывали о прошлом – делах и словах Иисуса – в свете своего настоящего. И весьма возможно, что по ходу дела возникали «искаженные» воспоминания: как полагала критика форм, не все эти события произошли с историческим Иисусом. Однако они были по‑своему ценны. А для людей, которые делились ими, они были не менее реальны, чем воспоминания, укорененные в жизни исторического Иисуса.

Как вы понимаете, и во времена расцвета критики форм (1920‑е годы), и впоследствии далеко не все ученые с этим соглашались.¹⁵ Куда уж там! Зачастую возражали (и возражают), что сам факт полезности того или иного предания для христианской общины не означает его недостоверности. Многие ученые считали, что критика форм слишком скептична относительно нашей способности найти за устными преданиями об Иисусе реальную историческую фактуру. И все‑таки задним числом понятно: критика форм была права в том, что всерьез восприняла некий важный факт. Авторы канонических евангелий писали через 40–65 лет после смерти Иисуса. И не были его спутниками. И не были даже его соотечественниками.

Никто в критической библеистике не думает, что евангелисты все выдумали. Но откуда они взяли свои рассказы? Большей частью – из устной традиции. Ведь еще при жизни Иисуса рассказы о нем рассказывались и пересказывались его учениками. И уж тем более после его смерти.¹⁶ Так продолжалось год за годом и десятилетие за десятилетием, прежде чем евангелисты взялись за перо. И надо признать: представители критики форм осознали данный факт, пусть даже их подход к устным традициям столкнулся с нареканиями.

Сейчас, почти столетие после трудов Шмидта, Дибелиуса и Бультмана, мы находимся в той же лодке (только моторчик на ней посовременнее). Всякий, кто серьезно интересуется историческим Иисусом или раннехристианскими преданиями о нем, должен безусловно считаться с фактом: дошедшие до нас рассказы о жизни Иисуса отражают воспоминания, которые изустно передавались годами.¹⁷

 

         Разве предания не заучивались?    

 

Многие люди, впервые осознав, что предания об Иисусе распространялись устно десятилетиями, прежде чем были записаны, находят здравый, казалось бы, ответ. Речения Иисуса и рассказы о нем заучивались его учениками – ради точной сохранности. Не славятся ли устные культуры умением безошибочно сохранять предания? Коль скоро люди не записывали воспоминания, они, должно быть, старались получше все запомнить, чтобы обеспечить передачу информации от поколения к поколению без искажений. Ведь так?

К сожалению, десятилетия интенсивных исследований показали: скорее всего, не так. Подробнее мы поговорим об этом в главе 5, где увидим, что узнали антропологи об устных культурах и о сохранности преданий в них. А пока зададимся одним частным вопросом: заучивали ли ученики Иисуса его учения, чтобы соответствующие предания не изменились в процессе рассказа и пересказа?

Самый известный сторонник этой гипотезы – Биргер Герхардссон, шведский исследователь Нового Завета и раннего иудаизма. Наиболее важная его книга вышла в 1961 году и называлась «Память и рукопись».¹⁸ Это был ответ критике форм, которая сохраняла влияние и спустя более сорока лет после своего возникновения. Ценность пространного труда Герхардссона состоит в том, что в нем всерьез воспринят важный факт: Иисус был евреем I века, а чтобы понять еврейского учителя того времени, необходимо вникнуть в релевантные исторические источники.

Герхардссона особенно интересовал раввинистический иудаизм, то есть иудаизм, основанный на учениях раввинов, как они известны по более поздним еврейским источникам, Мишне и Талмуду.¹⁹ Из этих обширных и сложных священных текстов видно, что раввины разработали глубокие учения о еврейском законе, а фактически, целую правовую систему, в основу которой положена письменная Тора, Закон Моисея. Эти дополнительные законы иногда называют устным законом.

С точки зрения Герхардссона, древние раввины не только читали лекции ученикам, но и заставляли их заучивать полученную информацию. Заучивание составляло первый шаг в обучении и происходило через постоянное повторение. Иными словами, прежде чем разбираться в толковании слов учителя, нужно было вызубрить их. И лишь после такой зубрежки ученику разрешалось приступить к толкованию. Герхардссон резюмирует:

 

Ученик должен хранить слова учителя в точности. Но и учитель отвечает за то, чтобы соблюдалась точность формулировок…Он обязан повторять все снова и снова, пока не передаст это ученику или ученикам: пока они не выучат нужный отрывок наизусть.²⁰

 

Герхардссон доказывал: Иисус был еврейским учителем, а значит, наставлял учеников именно таким образом. Это значило быть раввином.

Что и говорить, гипотеза соблазнительная. Она учитывает еврейский исторический контекст Иисуса, известный нам по другим источникам. И вроде бы логично, что ученики должны были заучивать учения. Но, к сожалению, лишь очень немногие исследователи находят выкладки Герхардссона убедительными. Почему? Отчасти потому, что эта гипотеза основана на очень слабой фактуре.

Критики отметили несколько основных проблем.²¹

 

• Во‑первых, применять к Иисусу педагогические приемы раввинов – анахронизм. Герхардссон проецирует на Иисуса сведения, относящиеся к более позднему времени. Ведь он исходит из Мишны и Талмуда. Но Мишну, самый древний из сохранившихся корпусов раввинистических материалов, ученые обычно датируют примерно 200 годом н. э. А Вавилонский Талмуд был составлен еще позже, в VI веке. Но Иисус проповедовал намного раньше, в 20‑е годы I века. И даже от Мишны его отделяют двести лет без малого. Да, Мишна и Талмуд включают и более древние материалы, но специалисты по раввинистической литературе не думают, что можно взять обычаи 200 года и автоматически считать, что так обстояло дело и в 29 году. Это все равно, что брать американские правовые процедуры 2000 года и применять их к 1820‑м годам.