Автограф Петра леонидовича на стене моего кабинета

 

Я это услышал, а у меня было приглашение в американское посольство. И я подумал: «Вот там‑то я узнаю подробности, может, это „утка“» – потому что мне это показалось чрезвычайно неумным актом со стороны правителей, хотя от них всего можно ожидать. Ну и я думаю, пойду туда и там‑то уж я выясню. И по дороге – я шел по Кольцу – в переулке встретил сильно выпившего Карякина Юрия, которого вела жена Ирина, и она говорит:

– Вот веду чадо.

А он так еще гордо сопротивляется. Я говорю:

– Ничего, Ира, сейчас протрезвеет.

– Как? Ну да!

– Вот увидишь, смотри.

И говорю ему, раздельно, с внушением:

– Юрий, Александра Исаевича арестовали. Он сидит в Лефортово.

Он побелел и стал трезвый. Я не преувеличиваю. И она его повела куда‑то в метро. А я пошел к американцам. Там встретил все общество наше изысканное, Рима Кармен, покойный, в окружении с кем‑то беседовал, что вот придется ехать в Испанию, он как герой Испании во главе делегации, а я недавно ставил «Час пик» и там тоже герой все говорит:

– Я нехотя еду в Латинскую Америку во главе, во главе…

И тут я услышал примерно тот же текст:

– Вот, надо ехать, так не хочется, во главе.

– Рима, так если не хочется, то и не поезжай.

Он говорит:

– Ну, просят товарищи, надо, понимаешь, хотя устал, не хочется.

– А ты знаешь, Рима, что Александра Исаевича арестовали и он в Лефортове сидит?

– Не может быть, ты шутишь, это же глупость какая‑то, разве это можно! Я не поеду.

Вот такая первая реакция. Через некоторое время входит Евтушенко Евгений Александрович с дамами и с шампанским. Дамы тоже уже подшофе, Евгений Александрович весь в розовом, элегантный, жестикулирующий, весь в эмпиреях. Я ему тоже говорю:

– Евгений Александрович, Александра Исаевича арестовали. Он в Лефортово.

– Не может быть, что они с ума сошли, это же недопустимо! Надо как‑то реагировать. Где здесь телефон?

Я говорю:

– А что вы хотите сделать?

– Я позвоню Андропову и скажу: разве можно это делать!

– Евгений Александрович, я вам не рекомендую отсюда звонить.

Как‑то неудобно от американцев звонить.

– А что вы посоветуете?

– Выйдите и позвоните из автомата.

– Да, это, пожалуй, правильно.

И он исчез. Потом минут через десять возвращается довольно бледный и говорит:

– Можно вас на минуточку?

– Пожалуйста.

– Пойдемте в сторонку. Где бы тут можно было поговорить?

Я говорю:

– В свое время мне бывший член Политбюро Полянский рассказывал, что он беседовал с Рокфеллером почему‑то в туалете и они все время спускали воду. Ну, может, он врал. Но все‑таки пойдемте к туалетам.

Подошли мы к туалетам, и я стал дурака валять и воду спускать.

Я говорю:

– Ну что, звонили?

– Звонил.

– Ну и что же вам он сказал?

– Вы знаете, странно. Как это понять?

– Что он вам сказал?

– Одно слово.

– Какое?

– Проспитесь, – и повесил трубку. – Как это понять?

Я говорю:

– Буквально.

– Да, вы считаете?

Я говорю:

– Да.

Ну, он так и сделал: проспался и забыл.

Это даже не в посольстве, это у какого‑то корреспондента – я забыл, в особняке был широкий прием. Корреспондент этот, постоянный корреспондент, он даже где‑то снимался в кино.

Такой сгорбленный господин, трясущийся, жена у него русская.

В моих заграничных командировках я читал всю запрещенную литературу, но через таможню ее не провозил, боясь обыска. И правильно делал. На Западе я читал «ГУЛАГ» и прямо болел, физически болел. Мне нужно было много работать, и все равно я читал почти что все ночи напролет. Наутро выходил репетировать. «Гран соле…». Это подвижнический труд – собрать все – в таких условиях. Это люди не в состоянии понять его просто… ну я не знаю, это абсолютное чудо! Как мог человек десять лет противостоять всей государственной машине один! Это чудо! Это невозможно понять. Сколько нужно воли, мужества, ума, чтоб выиграть время! Это только его какая‑то необыкновенная работоспособность, его опыт лагерника, человека, который прошел все круги ада.

 

Лет

 

Подарок от Можаева – сен‑бернар

 

Марецкая

 

Ефремов

 

Когда я прочел «В круге первом», вечером пришел к Николаю Робертовичу, и мы обсуждали это. И он говорит:

– А вы, Юра, поняли, что это за удивительный мозг?

Я говорю:

– В чем, Николай Робертович?

– Ведь он так точно описывает Лубянку, – а уж Николай Робертович там сиживал, и он читал еще с точки зрения точности описания – как его обрабатывали и как обрабатывали Солженицына на Лубянке. И вот он там новшество увидел: вот эту пятьсот свечей лампочку, которая слепила в «Круге первом», и в процедуре усмотрел некоторые нюансы Николай Робертович.

– Так что, – говорит, – они усовершенствуют систему свою. Даром время не теряют.

Его поразила, прямо как фотоаппарат, фиксация точная.

И чтоб уж до конца закончить. Неожиданно получаю я письмо от Александра Исаевича в Иерусалиме. Он не знает адреса и не знает, что я остановился и решил жить в Иерусалиме. И там написано, помимо других фраз: «Как вас Бог надоумил поселиться в святом городе Иерусалиме?» Я потом Наташу спрашивал:

– Наташа, вы дали ему мой адрес?

Она говорит:

– Нет, я в это время была в Европе. Это он сам. А он следит за вами.

– Как следит?

– Интересуется, как вы себя ведете. У него это в черте характера.

 

Булат Окуджава – беседы!

 

Я думаю, он с чисто нравственной стороны наблюдает, как люди меняются. Его интересует, как в катаклизмах, когда судьба бросает людей в трудные обстоятельства, как люди это выдерживают и как они реагируют на эти удары в смысле своего поведения, не только жизненного, а с точки зрения его нравственных критериев. Я тоже стараюсь не идеализировать людей, потому что я склонен к этому, я часто слышу упреки мудрых людей в свой адрес: «не идеализируйте, Юрий Петрович, это вам хочется, но он, к сожалению, себя так не ведет». Александр Исаевич чувствует свою миссию, и я надеюсь, что она не затмит его разум точный и светлый, и это не выразится в мании величия, в каком‑то преувеличенном значении своей персоны, ибо у меня всегда опять же Николай Робертович перед глазами, который говорил:

– Юра, вы перечитывали «Дон Кихота»?

Я говорю:

– Конечно, Николай Робертович. Даже, – я говорю, – долгие годы думал, не поставить ли его.

Он говорит:

– Ну и что вы скажете?

Я говорю:

– В каком смысле?

– Ну например, какая часть вам больше нравится?

Я говорю:

– Первая, конечно.

– А почему?

Ну я как‑то умолкал, задумывался. Он говорит:

– Я‑то раздумываю над этим много.

– Ну и что же, Николай Робертович?

– В первой части он писал пародию на рыцарские романы и преуспел блистательно, написал гениальное произведение. А во второй части, почувствовав свое величие и гениальность, стал моралите нам читать и поучать. И вторая часть значительно слабее. Вот, Юра, этого надо нам очень бояться всем, кто занимается искусством в той или иной мере.

 

* * *

 

Андрей Дмитриевич приходил в театр несколько раз. Он жил совсем рядом. А познакомила меня с ним Елена Боннэр, она в театр давно ходила, она же была когда‑то женой сына Багрицкого, а так как был сюжет в «Павших и живых» о Багрицком, то она и приходила в театр, на репетициях бывала, когда она еще не была женой Андрея Дмитриевича, а потом, когда хоронили Александра Трифоновича Твардовского, она меня познакомила с Андреем Дмитриевичем.

Капица знал, что Берия заставит его работать на атомную бомбу и отказался ехать к нему. У Капицы не было этого комплекса вины.

Андрей Дмитриевич потом написал письмо, что он был не прав в его оценках Петра Леонидовича. Ведь Петр Леонидович раньше умер, чем Андрей Дмитриевич. И Андрей Дмитриевич, к его чести, где‑то писал, что он был не прав. Судя по дальнейшим публикациям, он неверно оценивал деятельность Петра Леонидовича.

У нас был план, как спасать Андрея Дмитриевича. И Капица мне сказал:

– Ну, уговорите, чтобы он приехал ко мне в институт работать. Не посмеют они его взять у меня и отправить в Горький.

Я говорю:

– Как они не посмеют? Они же вас посмели арестовать, вы сидели на даче.

Он говорит:

– Но не убили же. Потом, – говорит, – у меня очень хорошие ворота, там фотоэлементы, я сварил сам их, спроектировал сам их, и я просто запру ворота. Значит, нужно вызывать танкистов, там, взламывать ворота или, там, тягачами и, – говорит, – я в это время буду звонить в приемную «нашего дорогого великого Кормчего застоя» Леонида Ильича, моего глубокого покровителя.

Но Андрей Дмитриевич сказал:

– Нет, зачем же я буду у Петра Леонидовича?.. – Вроде я прячусь. – И тогда вот была устроена встреча с Кириллиным. Андрей Дмитриевич и этому противился. И тогда уже мы у меня дома были – я и к нему ходил, там его охраняли уже эти чекисты. Он пришел в театр, а потом мы поехали ко мне домой, за нами следовала машина, когда мы входили в парадное, светили прожектора – это они демонстрировали, чтобы мы испугались, что ли – не знаю, что они изображали из себя. И дома уже у меня он говорил: «Юрий Петрович, все равно из этого ничего не выйдет, ну давайте, попробуем…» А я все сводил разговор к минимуму.

– Все‑таки вы просто, Андрей Дмитриевич, точно скажите, что нужно, чтоб они сделали, чтоб отстали от вас? – то есть как и Юрий Владимирович в беседе сказал:

– Вы хотите работать в режиссуре?

Я говорю:

– Ну хотелось бы… – ведь я к нему попал, когда меня выгонять собирались. Он говорит:

– Но тогда ведь надо сужать проблему, а не расширять.

Я говорю:

– Так я уж совсем сузил, чего расширять? Вот разрешите спектакль «Павшие и живые» – вот и вся проблема. Значит, я и продолжаю быть режиссером, и спектакль идет, и я могу дальше работать.

Ну вот, может, в какой‑то мере он тогда сыграл определенную роль. Так, следуя его заветам мудрым, я тоже старался как‑то настроить Андрея Дмитриевича, чтобы сузить проблему: обижали детей, они не могли поступить учиться, негде жить – то, пятое‑десятое. Я говорю:

– Ведь они как раз на такие вещи охотно идут: дать квартиру – это им‑то легко, а вот им главное…

– Да, но ведь они потребуют за это, чтобы я не выступал, не говорил свое мнение и так далее. Ну хорошо, ну давайте, попробуем.

И действительно, он встретился с Кириллиным и потом, когда мы об этом говорили, он сказал:

– Ну и что, Юрий Петрович, ничего не вышло.

– А почему, Андрей Дмитриевич?

– Ну что же я буду с участковым разговаривать.

То есть оказалось, что господин Кириллин не удосужился понять, с кем он разговаривает, и вел себя или от страха – уж я не знаю, отчего – вел себя крайне агрессивно и глупо. Так же как Горбачев вел себя, когда захлопывали Андрея Дмитриевича уже в эпоху перестройки – это же тоже было ужасно, все видели, как ему не давали говорить на съезде, и он что‑то пытался объяснить Горбачеву, давал ему бумаги какие‑то, а тот отбрасывал:

– У меня их полно и тут!

 

С Б. Зингерманом