Мы все живем – «В ожидании годо»

 

Когда‑то я хотел ставить «В ожидании Годо». Я внимательно прочитал пьесу, она мне показалась весьма интересной. Вот ожидание Годо – это мне показалось очень своеобразно написано и интересно, и потом это какая‑то новая для меня драматургия была, и поэтому это вызвало у меня любопытство и интерес, как же это можно сделать. Я поговорил с Николаем Робертовичем Эрдманом, ему тоже она показалась своеобразной и интересной, а потом мне это не разрешили.

Меня часто вызывали, говорили:

– Ваши планы, что вы собираетесь делать? – Я же был обязан утвердить свои планы по их нормам.

И когда я сказал:

– Я хотел бы сделать «Носороги», «В ожидании Годо».

То мне ответили:

– Если хотите, делайте «Мать» Горького, а не хотите – можете вообще ничего не делать.

 

«Бесы»

 

Я хотел поставить «Бесы», хотел поставить «Записки из Мертвого дома». «Бесы», которые были у меня в голове всегда поставлены, я прорепетировал месяц, и мне сказали: «Хватит». Кто‑то донес, потому что я тихонько начал репетировать, не вставляя в репертуарный лист, но тут же донесли. Это уже когда я пошел с ними на такую дикую конфронтацию: начал репетировать без разрешения «Самоубийцу» Эрдмана, «Бесы»…

А они в это время опять выправляли репертуарную линию театра: закрывали всем все, вырезали. И поэтому они даже обалдели и какое‑то время были в шоке: что он, мол, делает, не видит, что ли, мы же наводим порядок везде.

Проект я все время давал им в план, а они мне не утверждали, не разрешали репетиции. Потом мне надоело, и я сделал без разрешения. Так и «Мастера» я, в общем‑то, без разрешения сделал.

Потом последний год перед отъездом на Запад я был очень увлечен и сконцентрирован на двух спектаклях: о Высоцком и «Борис Годунов». Оба спектакля я считал для себя очень важными, и оба спектакля мне закрыли. Они нашли очень простой способ бороться со мной: они ждали, пока я заканчивал работу, и закрывали спектакль. Вот и все. И даже имели наглость заявить, что «он мало работает, он не выпускает новых спектаклей» – закрывая мне все.

 

«На все вопросы отвечает Ленин»

 

На этот вопрос очень хорошо ответил Молотов Дупаку, директору нашего театра. Молотов смотрел «Десять дней…» и спросил, что мы готовим. Дупак ему навытяжку докладывает:

– «На все вопросы отвечает Ленин».

Молотов засмеялся и сказал:

– Дорогой мой, на все вопросы даже Иисус Христос не мог ответить, – видите, какой оказался наш вождь (правда, после падения).

Так что не ответил он мне на все вопросы, и я решил, что не надо его и начинать.

Это был опять выход из положения – начальство все меня терзало, что у меня нет ничего современного.

 

Столетие Ленина

 

Вдруг меня вызывают к Фурцевой, и она говорит:

– Вот у меня к вам поручение – сделать концерт к столетию Владимира Ильича Ленина.

– Катерина Алексеевна, я же никогда этим не занимался.

– Вот и проявите себя, вот наконец‑то делом займитесь. Мы дадим вам замечательного музыканта Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, он будет отвечать за музыкальную часть. А вы все это должны придумать, сделать, программу напишете, встретитесь с начальниками главков, все им доложите, с музыкальными главками – по музыке кто там. И потом мы с вами встретимся.

Я пошел к Николаю Робертовичу Эрдману.

– Николай Робертович, такое несчастье, что же делать?

Он говорит:

– Ну, во‑первых, это очень трудно. Ведь они не хуже нас с вами стараются, кто делает такие концерты, уж выдумывают я не знаю что. Ведь к их услугам все – все имена – но любят стандартный набор, но видите, вас пригласили, наверно им надоело.

Я говорю:

– Да, было сказано: «Поищите кого‑нибудь другого». Леонид Ильич сказал: «Нельзя ли обновить как‑то – уж очень монотонно все получается».

Николай Робертович тогда и сказал:

– Придется вам делать, если вы хотите, чтоб театр остался. Потому что вам не простят, если вы откажетесь. Поэтому придется вам сделать хотя бы, а там уж их дело: примут они вашу программу или нет.

Я начал выдумывать программу. Прежде всего поехал во Дворец съездов. Там у всех был приказ Екатерины Алексеевны, министра. Меня встретили, вся челядь – инженер главный и т. д. – по Дворцу съездов. Я говорю:

– Дайте мне чертежи, я буду смотреть, какое у вас оборудование, что у вас двигается, что не двигается.

И вижу какое‑то замешательство. Я говорю:

– Ну, откройте мне что‑нибудь, у вас тут все законопачено – тут техника должна быть богатейшая. Ну покажите, вы же экскурсии‑то водите, ну хотя бы. покажите, что вы экскурсиям показываете.

На этот раз я угадал – экскурсиям действительно показывают. Показали мне довольно примитивную игру света – как потолок играет, потом я говорю:

– Ну и что же, вы так молча все это показываете?

– Нет, у нас играет орган, – электронный орган.

Я говорю:

– Ну так покажите мне.

– А он у нас внизу.

– Ну так поднимите, он поднимается у вас?

Подняли орган – я говорю:

– Вот, уже красиво – орган поднимается, опускается. А это экран там у вас сзади?

– Это когда мы кино пускаем.

– Ну а как? Вот так он далеко и стоит? – Я и по сцене ходил, и чертежи глядел, и по чертежам видно, что все должно у них работать. – Покажите мне всю машинерию.

– Ну, мы не знаем. Давно не пользовались… – Короче говоря, половина у них не работает, как всегда. Экран еще ездил, потому что киношку они смотрят, в каждом концерте пускают патриотические кадры. Тем более они рассчитывали, что столетие – значит, они покрутят Владимира Ильича с бревном – весь их набор джентльменский. Я говорю:

– Ну, прокатите мне экран.

Действительно, здорово он идет вперед, потом я попросил их контрсвет дать – плоховатый свет, довольно скверный. Но очень красивая конструкция, как бы через штору тени. И весь этот огромный экран, он был на прекрасной конструкции. И я подумал, что там можно будет сделать очень красивые упражнения физкультурные. Тем более, что у нас это принято, да и во всем мире любят это делать.

Я начал свой концерт с Вагнера. Шостакович весь воспрянул, засиял:

– Гибель богов! Это замечательно! Это замечательно! Пусть слушают. Пусть слушают.

Потом ведь обязательно должны быть хоры. Хоры я поставил не так, как они всегда. Я поставил баб на голову мужикам – то есть такой станок, что женщины стоят на головах у мужчин. По этой огромной сцене в два этажа я растянул станки.

Я пригласил Энара Стенберга – и макет сделали, и программу всю составили. Потом звонок от Дмитрия Дмитриевича. Я к нему на дачу приехал, он трясется весь.

– Сначала выпьем по сто грамм…

А потом говорит:

– Вам нельзя отказываться, а я с ними не могу, я заболел, заболел. Я не буду это делать. А вы, Юрий Петрович, обязательно делайте, иначе вам будет очень плохо от них. А я не могу, не могу. Давайте еще по сто грамм, пока жена не пришла…

А у самого нервная дрожь:

– Не могу их видеть! Не могу!

И смех и грех. Потом уж я вышел на синклит, где был покойник Рындин, Туманов – целая комиссия, и они меня раскритиковали. А я им туда всобачил такой номер эффектный – медведи в хоккей играли. Ну мне и сказали, что это вообще девятое Управление не пропустит: «Звери – это болезнь!» Так что ничего у Фурцевой не вышло со мной… но я все сделал, нельзя было придраться. И потратил много времени, к сожалению.

А самая потеха, что бедный Стенберг заплатил по самым скромным подсчетам четыреста рублей своих денег за макет. И что вы думаете – ни Фурцева не заплатила, ни Демичев потом после Фурцевой. Не платили бедному Энару лет пять. Я так и не знаю, заплатили в итоге или нет.

P.S. Кстати, и сейчас, при новой сов‑демократии царя Бориса, всем недоплачивают, так что береги копейку, она рубль сохранит, студент. Будапешт, 26.8.1999 г.

 

Вечер памяти Мейерхольда

 

Это не спектакль, это просто был такой вечер театральный, грустный, смонтирован с музыкой, но мне показалось, что что‑то выходит. Это была дань великому мастеру к столетию со дня рождения. Но он не состоялся. Мне запретили, все испугались, и остался я один, который настаивал, и я очень жалею – я мог настоять, просто сказать, «будет и все» – пусть делают что хотят эти типы несчастные, но все начали говорить, что закроют театр, категорически запрещено, и я махнул рукой, сказал:

– Не хотите – не делайте.

А теперь жалею, думаю, умылись бы и согласились.

 

«Москва‑Петушки»

 

Артисты ничего не поняли – стали играть алкоголиков у палатки, таких полно на улицах, это же не об этом, Веничка Ерофеев не такой. Это я им говорил, и структуру там менял и построение.

Потом начал все сначала, говорил с Давидом Боровским, макет вышел интересный, и даже репетиции начинались.

Странное положение у нас в стране: все чего‑то вокруг ходят, разговаривают, а дело не идет, пока сам не влезешь туда.

 

* * *

 

Я еще хочу очень поставить Домбровского «Факультет ненужных вещей». Это потрясающая книга, характеры, стиль, манера и проблемы, которые живы абсолютно. И она ложится на театр вполне, с моей точки зрения. Там есть прекрасные работы для артистов – и дам, и мужчин.

 

* * *

 

Когда были живы Луиджи Ноно и Высоцкий, мы хотели сделать музыкальный спектакль о Пикассо. Оба они ушли, и остался спектакль о Владимире, который Альфред назвал попыткой создать современную новую оперу.

P.S. Дорогой мой студент! (Взрослый мужчина Петр.) Не теряю надежды, что ты прочтешь записки, тем более, что я пишу уже под двумя деревьями, второе появилось, когда ты увидел свет Божий! А сейчас на нем дозревают грецкие орехи и ему 20 лет. Береги родовое гнездо – как отец твой охранял театр свой, который старше тебя, ему уже стукнуло 35 лет.

Отпуск. Будапешт. 18.07.1999 г.

 

 

Десять лет, а жизни нет