Разговор между душой и телом

 

Душа:

 

О, кто бы мне помог освободиться

Из этой душной, сумрачной Темницы?

Мучительны, железно‑тяжелы

Костей наручники и кандалы.

Здесь, плотских Глаз томима слепотою,

Ушей грохочущею глухотою,

Душа, подвешенная на цепях

Артерий, Вен и Жил, живет впотьмах,–

Пытаема в застенке этом жутком

Коварным Сердцем, немощным Рассудком.

 

Тело:

 

О, кто бы подсобил мне сбросить гнет

Души‑Тиранки, что во мне живет?

В рост устремясь, она меня пронзает,

Как будто на кол заживо сажает,–

Так что мне Высь немалых стоит мук;

Ее огонь сжигает, как недуг.

Она ко мне как будто злобу копит:

Вдохнула жизнь – и смерть скорей торопит.

Недостижим ни отдых, ни покой

Для Тела, одержимого Душой.

 

Душа:

 

Каким меня Заклятьем приковали

Терпеть чужие Беды и Печали?

Бесплотную, боль плоти ощущать,

Все жалобы телесные вмещать?

Зачем мне участь суясдена такая:

Страдать, Тюремщика оберегая?

Сносить не только хворь, и бред, и жар,

Но исцеленье – это ль не кошмар?

Почти до Порта самого добраться –

И на мели Здоровья оказаться!

 

Тело:

 

Зато страшнее хворости любой

Болезни, порожденные Тобой;

Меня то Спазм Надежды раздирает,

То Лихорадка Страха сотрясает;

Чума Любви мне внутренности жжет,

И Язва скрытой Ненависти жрет;

Пьянит Безумье Радости вначале,

А через час – Безумие Печали;

Познанье скорби пролагает путь,

И Память не дает мне отдохнуть.

Не ты ль, Душа, так обтесала Тело,

Чтобы оно для всех Грехов созрело?

Так Зодчий поступает со стволом,

Который Древом был в Лесу густом.

 

 

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЛЮБВИ

 

Чудно Любви моей начало

И сети, что она сплела:

Ее Отчаянье зачало

И Невозможность родила.

 

Отчаянье в своих щедротах

В такую взмыло высоту,

Что у Надежды желторотой

Застыли крылья на лету.

 

И все же Цели той, единой,

Я, верится, достичь бы мог,

Не преграждай железным клином

К ней каждый раз пути мне– Рок.

 

С опаскою встречать привык он

Двух Душ неистовую Страсть:

Соединись они – и мигом

Низложена Тирана власть.

 

Вот почему его статутом

Мы навек разъединены

И, сердца вскруженные смутой,

Обнять друг друга не вольны.

 

Разве что рухнут Неба выси

В стихий последнем мятеже,

Все сплющив, и, как точки, сблизят

Два полюса – на чертеже.

 

Свои в Любви есть линий ходы:

Косым скреститься привелось,

Прямые же, таясь, поодаль

Легли, чтоб в Вечность кануть врозь.

 

И мы – так. И Любви рожденье,

Чей Року ненавистен рост,

Есть Душ Взаимонахожденье

И Противостоянье Звезд.

 

 

СТЫДЛИВОЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

 

Сударыня, будь вечны наши жизни.

Кто бы подверг стыдливость укоризне?

Не торопясь, вперед на много лет

Продумали бы мы любви сюжет.

Вы б жили где‑нибудь в долине Ганга

Со свитой подобающего ранга.

А я бы, в бесконечном далеке,

Мечтал о Вас на Хамберском песке,

Начав задолго до Потопа вздохи.

И вы могли бы целые эпохи

То поощрять, то отвергать меня –

Как Вам угодно будет – хоть до дня

Всеобщего крещенья иудеев!

Любовь свою, как дерево, посеяв,

Я терпеливо был бы ждать готов

Ростка, ствола, цветенья и плодов.

Столетие ушло б на воспеванье

Очей; еще одно – на созерцанье

Чела; сто лет – на общий силуэт;

На груди – каждую! – по двести лет;

И вечность, коль простите святотатца,

Чтобы душою Вашей любоваться.

Сударыня, вот краткий пересказ

Любви, достойной и меня и Вас.

Но за моей спиной, я слышу, мчится

Крылатая мгновений колесница;

А впереди нас – мрак небытия,

Пустынные, печальные края.

Поверьте, красота не возродится,

И стих мой стихнет в каменной гробнице;

 

 

 

Питер Лели. Женский портрет.

 

 

И девственность, столь дорогая Вам,

Достанется бесчувственным червям.

Там сделается Ваша плоть землею,–

Как и желанье, что владеет мною.

В могиле не опасен суд молвы,

Но там не обнимаются, увы!

Поэтому, пока на коже нежной

Горит румянец юности мятежной

И жажда счастья, тлея, как пожар,

Из пор сочится, как горячий пар,

Да насладимся радостями всеми,

Как хищники, проглотим наше время

Одним глотком! Уж лучше так, чем ждать,

Как будет гнить оно и протухать.

Всю силу, юность, пыл неудержимый

Скатаем в прочный шар нерасторжимый

И продеремся, в ярости борьбы,

Через железные врата судьбы.

И пусть мы солнце в небе не стреножим,–

Зато пустить его галопом сможем!

 

 

БЕРМУДЫ

 

Далёко, около Бермуд,

Где волны вольные ревут,

Боролся с ветром утлый бот,

И песнь плыла по лону вод:

«Благодарим смиренно мы

Того, кто вывел нас из тьмы,

Кто указал нам путь сюда,

Где твердь и пресная вода,

Кто уничтожил чуд морских,

Державших на хребтах своих

Весь океан… Нам этот край

Милей, чем дом, милей, чем рай.

На нашем острове весна,

Как небо вечное, ясна,

И необъятно царство трав,

И у прелатов меньше прав,

И дичь сама идет в силки,

И апельсины так ярки,

Что каждый плод в листве густой

Подобен лампе золотой.

Тут зреет лакомый гранат,

Чьи зерна лалами горят,

Вбирают финики росу,

И дыни стелются внизу.

И даже дивный ананас

Господь здесь вырастил у нас,

И даже кедр с горы Ливан

Принес он к нам, за океан,

Чтоб пенных волн ревущий ад

Затих, почуяв аромат

Земли зеленой, где зерно

Свободной веры взращено,

Где скалы превратились в xpaм,

Чтоб мы могли молиться там.

Так пусть же наши голоса

Хвалу возносят в небеса,

А эхо их по воле вод

До самой Мексики плывет!»

Так пела кучка англичан,

И беспечально хор звучал,

И песнь суденышко несла

Почти без помощи весла.

 

 

НА СМЕРТЬ ОЛИВЕРА КРОМВЕЛЯ

 

Его я видел мертвым, вечный сон

Сковал черты низвергнувшего трон,

Разгладились морщинки возле глаз,

Где нежность он берег не напоказ.

Куда‑то подевались мощь и стать,

Он даже не пытался с ложа встать,

Он сморщен был и тронут синевой,

Ну словом, мертвый – это не живой!

О, суета! О, души и умы!

И мир, в котором только гости мы!

Скончался он, но, долг исполнив свой,

Остался выше смерти головой.

В чертах его лица легко прочесть,

Что нет конца и что надежда есть.

 

 

ЭПИТАФИЯ

 

Довольно, остальное – славе.

Благоговея, мы не в праве

Усопшей имя произнесть,

Затем что в нем звучала б лесть.

Как восхвалить, не оскорбляя,

Ту, что молва щадила злая,

Когда ни лучший ум, ни друг

Не перечли б ее заслуг?

Сказать, что девою невинной

Она жила в сей век бесчинный

И сквозь зазнавшуюся грязь

Шла, не гордясь и не стыдясь?

Сказать, что каждую минуту

Душой стремилась к абсолюту

И за свершенные дела

Пред небом отвечать могла?

Стыдливость утра, дня дерзанье,

Свет вечера, ночи молчанье…

О, что за слабые слова!

Скажу одно:

Она мертва.

 

 

ПЕСНЯ КОСАРЯ

 

Луга весною хороши!

Я свежим воздухом дышу,

До поздних сумерек в тиши

Траву зеленую кошу,

Но Джулиана, ангел мой,

Обходится со мною так, как я – с травой.

 

Трава смеется: «Плачешь ты!» –

И в рост пускается скорей.

Уже не стебли, а цветы

Трепещут под косой моей,

Но Джулиана, ангел мой,

Обходится со мною так, как я – с травой.

 

Неблагодарные луга,

Смеетесь вы над косарем!

Иль дружба вам не дорога?

Ваш друг растоптан каблуком,

Ведь Джулиана, ангел мой,

Обходится со мною так, как я – с травой.

 

Нет, сострадания не жди.

Ответа нет моим мечтам.

Польют холодные дожди

По мне, по травам, по цветам,

Ведь Джулиана, ангел мой,

Обходится со мною так, как я – с травой.

 

Трава, я выкошу тебя!

Скошу зеленые луга!

Потом погибну я, любя,

Могилой будут мне стога,

Раз Джулиана, ангел мой,

Обходится со мною так, как я – с травой.

 

 

СЭМЮЭЛ БАТЛЕР

 

 

САТИРА В ДВУХ ЧАСТЯХ НА НЕСОВЕРШЕНСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ УЧЕНОСТЬЮ

(Из I части)

 

Достойный подвиг разума и зренья –

Освободиться от предубежденья,

Впредь отказаться как от ложной дани

Ото всего, что приобрел с годами,

Но не от самого умодеянья

И не от дара первого познанья,

А их принять как данность непреложно,

Будь их значенье истинно иль ложно.

Но навык, хоть и плод того же рода,

Где душу с телом нянчила природа,

Имеет больше прав, как и влиянья,

На человека, данника сознанья,

Поскольку, в двух инстинктах воплощенный,

Одним рожденный, а другим взращенный,

Он, человек, воспитан поневоле

Скорей во мнимой, чем в природной, школе,

И вследствие того, что раньше тело,

А не душа в заботах преуспела,

Судить о человеке наперед

Нельзя, покуда он еще растет.

Без размышленья и усилий дети

Воспринимают все, что есть на свете,

Тьму знаний и рассудочного вздора

Усваивают чохом, без разбора,

И так же, как некоренные лица

Не могут от акцента отучиться,

Не может разум превозмочь наследства

Понятий, вдолбленных в сознанье с детства,

Но повторяет их в лета иные,

А потому понятья головные

Не впрок уму, и труд образованья

Для человека хуже, чем незнанье,

Когда он видит, что не в колыбели,

А в школе дураки понаторели,

Где аффектация и буквоедство –

Учености сомнительные средства,

Где учат поэтическому пылу

Детей, когда он взрослым не под силу,

И формы мозга не готовы к знаньям,

Убитые двусмысленным стараньем

Исправить вавилонское проклятье

И языкам умершим дать занятье,

Чтоб, проклятые некогда в день Судный,

Они сушили мозг работой нудной,

А так как занесло их к нам с Востока,

Они во мненье ставятся высоко,

Хоть и в арабском залетев обличье

Крючков и палочек, как знаки птичьи;

И этот труд без пользы и без толка –

Потеря сил и времени, и только,

Как скупка экзотических сокровищ,

Тогда как тот, кто обладал всего лишь

Своим добром, надежней обеспечен,

Так и они с их бравым красноречьем;

Недаром, цель выхватывая разом,

Стрелок следит одним, но метким глазом,

А кто зараз на многое нацелен,

Тот ни в одном, пожалуй, не уверен,

Поскольку не безмерна трата сил:

Что взял в одном, в противном упустил.

Древнесирийский и древнееврейский

Отбрасывают разум европейский,

И мозг, который принял ум чужой,

Вслед за рукой становится левшой,

Однако тот, кто ищет мысль впотьмах,

Не находя во многих языках,

Сойдет скорей за умного, чем тот,

Кто на своем найдет и изречет.

Вот каково искусство обученья,

Все эти школы, моды, увлеченья

В умы внедряют с помощью узды,

Как навык в школах верховой езды;

Так взваливали римские рабы

Грехи чужие на свои горбы.

Когда искусство не имело цели,

Кроме игры, и греки не имели

Других имен для сцены или школы,

Как школа или сцена, их глаголы

«Быть праздным» и «раскидывать умом»

По первосмыслу были об одном,

Поскольку нет для здравого рассудка

Защиты большей, чем игра и шутка,

Возможность фантазировать свободно

И пробуждать, не столь уж сумасбродно,

Игру ума, уставшего от нудной

Обыденности и заботы будней,

Где, кто не черпает непринужденно

Его богатств, живет непробужденно

И если хочет преуспеть в ином

Умении, поступится умом,

Как те плоды учености, в угоду

Муштре, недоброй делают природу

И величайшие ее стремленья

Свободного лишают проявленья

И развернуться дару не дают,

Толкая на рутину и на труд;

А кто меж тем с живым воображеньем,–

Те на ученье смотрят с отвращеньем

И замки их воздушные нестойки

По недостатку знаний о постройке.

Но где даров счастливо совпаденье,

Включая прилежанье и сужденье,

Они стремятся превзойти друг друга,

И ни труда при этом, ни досуга,

В то время как ученые профаны

От сверхусердья рушат все их планы:

Те, чье познанье общества в границах

И компаса ручного уместится,

Туда, однако, простирают руки,

Куда нет доступа любой науке.

Пока к врагу не подойдут солдаты,

Они разумно берегут заряды;

Философы же простирают знанья

На вещи явно вне их досяганья

И помышляют в слепоте надменной

Лишить природу тайны сокровенной

И вторгнуться вульгарно в те владенья,

Куда вторгаться нету позволенья;

И все их знанья – ложь или рутина

Ввиду того, что нету карантина,

В итоге мир тем дальше был отброшен,

Чем больше узнавал, что знать не должен.

 

 

САТИРА НА ДУРНОГО ПОЭТА

 

Великого Поэта вдохновенье

Не ведает натуги и сомненья;

Из золота парнасских кладовых

Чеканит он свой точный, звонкий стих.

Баталий умственных воитель славный,

Как мысль ты миришь с мыслью своенравной?

В твоих стихах слова, равняясь в ряд,

Как добровольцы храбрые стоят,

Не суетясь и не ломая строя,–

Все на местах, все на подбор герои!

А я, несчастный (за грехи, видать,

Судьбой приговоренный рифмовать),

С упорством рабским ум свой напрягаю,

Но тайны сей – увы – не постигаю.

Верчу свою строку и так и сяк,

Сказать желаю свет, выходит мрак;

Владеет мною доблести идея,

А стих подсовывает мне злодея,

Который мать ограбил – и не прочь

Продать за деньги собственную дочь;

Поэта восхвалить случится повод,

Вергилий – ум твердит, а рифма – Говард.

Ну, словом, что бы в мысли ни пришло,

Все выйдет наизнанку, как назло!

Порой влепить охота оплеуху

Владеющему мною злому духу;

Измученный, даю себе зарок

Стихов не допускать и на порог.

Но Музы, оскорбившись обращеньем,

Являются назад, пылая мщеньем,

Захваченный врасплох, беру опять

Свое перо, чернила и тетрадь,

Увлекшись, все обиды забываю

И снова к Ним о помощи взываю.

Ах, где бы взять мне легкости такой,

Чтоб все тащить в стихи, что под рукой,

Эпитетом затертым не гнушаться,–

Жить, как другие, – очень не стараться?

Я воспевал бы Хлору, чья краса

Давала бы мне рифму небеса,

Глаза – как бирюза, а губки алы

Тотчас вели бы за собой кораллы,

Для прелестей бы прочих был готов

Набор из перлов, звездочек, цветов;

Так, лепеча, что на язык попало,

Кропать стихи мне б ни во что не стало;

Тем более – такая благодать –

Чужой заплаткой можно залатать!

Но вот беда: мой щепетильный ум

Слов не желает ставить наобум,

Терпеть не может пресные, как тесто,

Сравненья, заполняющие место;

Приходится по двадцать раз менять,

Вымарывать и вписывать опять:

Кто только муку изобрел такую –

Упрятать мысль в темницу стиховую!

Забить в колодки разум, чтобы он

Был произволу рифмы подчинен!

Не будь такой напасти, я б свободно

Дни проводил – и жил бы превосходно,

Как толстый поп, – чернил не изводил,

А лишь распутничал бы, ел и пил,

Ночами бестревожно спал в постели,–

И годы незаметно бы летели.

Душа моя сумела б укротить

Надежд и дум честолюбивых прыть,

Избегнуть той сомнительной дороги,

Где ждут одни препоны и тревоги,–

Когда б не Рока злобная печать,

Обрекшая меня стихи писать!

С тех пор как эта тяга овладела

Моим сознаньем властно и всецело

И дьявольский соблазн в меня проник,

Душе на горе, к сочинению книг,

Я беспрестанно что‑то исправляю,

Вычеркиваю здесь, там добавляю

И, наконец, так страшно устаю,

Что волю скверной зависти даю.

О Скудери счастливый, энергично

Кропающий стихи круглогодично!

Твое перо, летая, выдает

По дюжине томов толстенных в год;

И хоть в них много вздора, смысла мало,

Они, состряпанные как попало,

В большом ходу у книжных продавцов,

В большой чести у лондонских глупцов:

Ведь если рифма строчку заключает,

Не важно, что строка обозначает.

Да, тот несчастлив, кто по воле муз

Блюсти обязан здравый смысл и вкус;

Хлыщ, если пишет, пишет с наслажденьем,

Не мучаясь ни страхом, ни сомненьем;

Он, сущую нелепицу плетя,

Собою горд и счастлив, как дитя,–

В то время как писатель благородный

Вотще стремится к высоте свободной

И недоволен никогда собой,

Хотя б хвалили все наперебой,

Мечтая, блага собственного ради,

Вовек не знать ни перьев, ни тетради.

Ты, сжалившись, недуг мой излечи –

Писать стихи без муки – научи;

А коль уроки эти выйдут слабы,

Так научи, как не писать хотя бы!

 

 

* * *

 

Каких интриг не видел свет!

Причудлив их узор и след,

Но цель одна: упорно, рьяно

Служить желаньям интригана.

А тот, найдя окольный путь,

Всех одурачит как‑нибудь!

Вот потому‑то лицемеры

Слывут ревнителями веры,

И свят в молве прелюбодей,

И плут – честнейший из людей;

Под маской мудрости тупица

Глубокомыслием кичится,

И трус в личине, храбреца

Грозит кому‑то без конца,

И неуч пожинает лавры,

Каких достойны бакалавры.

Тот, кто лишился навсегда

Сомнений, совести, стыда,

Еще положит – дайте срок! –

Себе полмира в кошелек.

 

 

* * *

 

Им все труднее год от года,

Тем, кто живет за счет народа!

Еще бы! Церковь содержи,

И слуг господних ублажи,

Плати правительству проценты

За государственные ренты,

Учти налоги, и акцизы,

И рынка частые капризы,

Расходы на войну и мир,

На книги божьи, на трактир;

И, адских мук во избежанье,

Щедрее будь на подаянье.

А если ты владелец стад

И убежденный ретроград –

Изволь за проповедь мученья,

Долготерпенья и смиренья

Сектантам щедрою рукой

Воздать землею и мукой.

Взимают тяжкие поборы

С тебя врачи, и крючкотворы,

И торгаши, и сутенеры,

Блудницы, сводницы и воры,

Грабители, и шулера,

И дел заплечных мастера;

А лорд и джентльмен удачи

Всё норовят не выдать сдачи

С той крупной суммы, что пошла

На их нечистые дела;

Все те бедняги, что богаты,

Несут огромные затраты

На подкуп города, страны,

Земли, Небес и Сатаны.

 

 

* * *

 

Когда бы мир сумел решиться

На то, чтоб глупости лишиться,

То стало б некого винить

И стало б не над кем трунить,

Дел бы убавилось настолько,

Что просто скука, да и только!

 

 

* * *

 

Лев – царь зверей, но сила этой власти

Не в мудрости, а в ненасытной пасти;

Так и тиран, во зле закоренев,

Не правит, а сжирает, словно лев.

 

 

* * *

 

Нет в Англии тесней оков,

Чем власть ленивых стариков!

Одна им ведома забота:

Латают до седьмого пота

Весьма дырявую казну,

Пока страна идет ко дну.

Когда ж их дело вовсе туго –

Спешат к врагу, предавши друга,

И попадаются впросак:

На них плюет и друг и враг.

 

 

* * *

 

У человека каждого во власти

Источник собственных его несчастий;

Но за устройством счастия его

Следит судьбы ревнивой божество;

И если не захочется Фортуне,

То все его старанья будут втуне;

Предусмотрительность – увы – слаба,

Когда распоряжается судьба.

Как разум свой заботами ни мучай,

Всегда найдется неучтенный случай,

И неким злополучным пустячком

Он опрокинет все – одним щелчком!

 

 

* * *

 

Вождь мира – Предрассудок; и выходит,

Как будто бы слепой слепого водит.

Воистину, чей ум заплыл бельмом,

Рад и собаку взять поводырем.

Но и среди зверей нет зверя злее,

Чем Предрассудок, и его страшнее:

Опасен он для сердца и ума

И, сверх того, прилипчив, как чума.

И, как чума, невидимо для глаза

Передается злостная зараза;

Но, в человека отыскавши вход,

До сердца сразу ядом достает.

В природе нет гнуснее извращенья,

Чем закоснелое предрассужденье.

 

 

ДЖОН ДРАЙДЕН

 

 

МАК‑ФЛЕКНО

 

«Издревле род людской подвержен тленью.

Послушен и монарх судьбы веленью»,–

Так мыслил Флекно. Долго правил он,

Взойдя, как Август, в юности на трон.

Себе и прозой и стихами славу

Он в царстве Глупости снискал по праву

И дожил до седин, из года в год

Приумножая свой обширный род.

Трудами утомлен, бразды правленья

Он вздумал передать без промедленья:

«Из чад своих престол вручу тому,

Кто объявил навек войну уму.

Природа мне велит не первородством

Руководиться, но семейным сходством!

Любезный Шедвелл – мой живой портрет,

Болван закоренелый с юных лет.

Другие чада к слабому раздумью

Склоняются, в ущерб их скудоумью.

Но круглый дурень Шедвелл, кровь моя,

Не то что остальные сыновья.

Порой пробьется луч рассудка бледный,

На медных лбах оставив проблеск бедный.

Но Шедвеллу, в его сплошной ночи,

Не угрожают разума лучи.

Лаская глаз приятностью обличья,

Он создан для бездумного величья,

Как дуб державный, царственную сень

Простерший над поляной в летний день.

О гений тождесловья, ты им крепок,

А Шерли с Хейвудом – твой слабый слепок.

Превыше их прославленный осел,–

Тебе расчистить путь я в мир пришел.

Я, норвичской дерюгой стан и плечи

Одев, учил народ, под стать предтече!

Настроив лютню, о величье дел

Хуана Португальского я пел.

Но это лишь прелюдия звучала,

Вещая дня преславного начало.

Ты веслами плескал, держа свой путь,

И рассекал сребристой Темзы грудь

Перед монаршей баркою, раздутый

Сознаньем сей торжественной минуты.

Случалось ли глупцов, тебе под стать,

На одеялах Эпсома качать?

А струны лютни трепетным аккордом

Твоим перстам ответствовали гордым.

Ты славословьем переполнен был.

Казалось, новый Арион к нам плыл.

Писк дискантов и рев басов твой ноготь

Исторг, стремясь два берега растрогать.

Дошел до Писсипг‑Элли твой глагол,

И эхом отозвался Астон‑Холл.

А челн, плывущий по реке с рапсодом,

Так окружен был мелким рыбьим сбродом,

Что утренним казался бутербродом.

Стучал ты свитком в такт, как дирижер,

Азартней, чем ногой – француз‑танцор.

Бессильны здесь балета корифеи,

Бессильна и стопа твоей „Психеи“.

Обильный стих твой смыслом был богат.

В нем тождесловья упадал каскад.

Завистник Сипглетон о славе пекся.

Теперь от лютни и меча отрекся,

Виллериуса роль играть зарекся».

Сморкаясь, добрый старый сэр умолк.

«Из мальчика, – решил он, – выйдет толк.

Мы видим по его стихам и пьесам,

Что быть ему помазанным балбесом».

У стен, воздвигнутых Августой (страх

Замкнул ее, прекрасную, в стенах!),

Видны руины. Помня день вчерашний,

Когда они сторожевою башней

Здесь высились, от них превратный рок

Одно лишь имя «Барбикен» сберег.

Из тех руин встают борделей стены –

Приют бесстыдных сцен любви растленной,

Пристанище разнузданных утех;

Хозяйкам стража не чинит помех.

Но есть рассадник возле мест отравных,

Плодящий королев, героев славных.

Смеяться и слезой туманить взор

Там учится неопытный актер.

Там юных шлюх звучит невинный хор.

В сандальях Джонсон, Флетчер на котурнах

Там не могли снискать оваций бурных.

Лишь Симкииу доступен был сей храм,

Сей памятник исчезнувшим умам.

Двусмысленности по нутру предместью.

Словесный бой там вел и Пентон с честью.

Среди руин воздвигнуть сыну трон

Тщеславный Флекно возымел резон:

Сам Деккер предрекал: на этой куче,–

Рассудка бич и ненавистник жгучий,–

Успешно воцарится князь могучий,

Создаст «Психею», – тупости пример,–

И не один Скупец и Лицемер,

Но Реймондов семейство, Брюсов племя

Сойдут с его пера, лишь дайте время!

Молва‑императрица всем как есть

Успела раззвонить благую весть.

Узнав, что Шедвелл будет коронован,

Из Банхилла и с Ватлипг‑стрит, взволнован,

Потек народ. Украсили отнюдь

Не Персии ковры монарший путь,

Но бренные тела поэтов павших,

На пыльных полках книжной лавки спавших

И жертвой груды «Проповедей» ставших.

На Шерли с Хейвудом свалился груз –

Творенья Шедвелла, любимца муз.

Лейб‑гвардию, – мошенников, лукавцев,

Отъявленных лгунов‑книгопродавцев,–

Построил Херингмен, их капитан.

Великий старец, думой обуян,

Взошел на трон из собственных созданий,

И, юный, одесную сел Асканий.

Надежда Рима и державы столп,

Он высился в виду несметных толп.

Над ликом брови сумрачно нависли,

Вокруг чела витала скудость мысли.

Как Ганнибал клялся у алтаря,

Враждою к Риму с юности горя,

Так Шедвелл всенародно дал присягу

До гроба – Глупости служить, как благу,

Престол, отцом завещанный, блюсти

И с Разумом весь век войну вести.

Помазанье свершил святым елеем

Король, поскольку сам был иереем.

Избраннику не шар с крестом златым,

Но кружку с пивом, крепким и густым,

Вложил он в руку левую, а в правой

Был скипетр – атрибут монаршей славы,

«Страна Любви», владычества уставы,

Чем припц руководился с юных лет,

Когда «Психею» произвел на свет.

Помазанника лоб венчали маки.

Был в сем благословенье смысл троякий.

На левом рукаве уселись в ряд

Двенадцать сов, – так люди говорят.

Ведь ястребов двенадцати явленье

Вещало Ромулу судьбы веленье.

И, знаменье истолковав, народ

Слал восхищенья клики в небосвод.

В тумане забытья властитель старший

Затряс внезапно головой монаршей.

Его объял пророческий восторг.

Дар божества он из нутра исторг:

«О небо, с твоего благословенья,

Пускай мой сын вместит в свои владенья

Ирландию с Барбадосом. Пусть он

Превыше моего воздвигнет трон.

Пускай пером своим, набрав разгон,

Перемахнет „Страны Любви“ пределы».

Король умолк. «Аминь!» – толпа гудела.

Он продолжал: – «Твои долг – достичь вершип

Невежества и наглости, мой сын!

Работая с бесплодным рвеньем отчим,

Успехам у других учись ты, впрочем!

Хоть „Виртуоза“ ты писал пять лет,

Ума в труде твоем ни грана нет.

На сцене Джордж, являя блеск таланта,

Злит Ловейта, дурачит Дориманта!

Где Калли с Коквудом – там смех и шум:

Их глупость создал драматурга ум.

Твои ж глупцы, служа тебе защитой,

Клянутся: – „Автор наш – дурак набитый!“

Пусть каждый созданный тобой глупец

Найдет в тебе достойный образец.

Не копии, – твои родные дети! –

Они грядущих досягнут столетий.

Да будут умники твои, мой сын,

Точь‑в‑точь как ты, притом один в один!

Пусть не шпигует мыслью чужеродной

Сэр Седли прозы Эпсома голодной.

Риторики срывая ложный цвет,

Быть олухом – труда большого нет.

Доверься лишь природе, – мой совет!

Пиши – и красноречия цветочки,

Как Формел, ты взлелеешь в каждой строчке.

Он в „Посвященьях Северных“ помог

Непрошеным пером украсить слог.

Искать враждебной Джонсоновой славы

Худых друзей отринь совет лукавый,–

Чтоб зависть к дяде Оглеби зажгла

Твой дух, и папы Флекно похвала.

Ты – кровь моя! Ни родственные узы

Нас не связали с Джонсоном, ни музы.

Ученость он клеймит ума тавром,

На стих чужой обрушивает гром.

Как принц Никандр, любовью неуемной

Надокучает он Психее томной

И в прах напев ее разносит скромный.

Дешевку продает за чистоган;

Театр суля, готовит балаган.

У Флетчера накрал он отовсюду!

Так Этериджа ты в свою посуду

Сцедил, чтоб масло и вода текли

К тебе, а мысли чтоб на дно легли.

Обычай твой – не повторяя дважды,

Сплесть шутку новую для пьесы каждой.

Лишь в юморе я вижу цель и суть.

Мне предначертан скудоумья путь.

Писания твои перекосила

Влекущая в том направленье сила.

Равнять ты брюхо с брюхом не спеши:

Твое – тимпан возвышенной души!

Ты бочку бы в себя вместил с излишком,

Хоть полбочонка не займешь умишком!

В трагедии твой вялый стих смешон.

Комедия твоя наводит сон.

Хоть желчи преисполнен ты сугубой,

Твоя сатира кажется беззубой.

С пером твоим ирландским, говорят,

Соприкоснувшись, умер злобный гад,

Что в стих тебе вливал змеиный яд.

Не ямбов едких славою заемной

Прельщайся ты, но анаграммой скромной.

Брось пьесы! Вместо сих забав пустых

Ты облюбуй край мирный. Акростих.

Восставь алтарь, взмахни крылами снова,

На тысячу ладов терзая слово.

Своим талантам не давай пропасть!

На музыку свой стих ты мог бы класть

И распевать под звуки лютни всласть».

Но люк открывшим Лонгвиллу и Брюсу

Совет певца пришелся ие по вкусу.

Его спихнули вниз, хоть бедный бард

Пытался кончить речь, войдя в азарт.

Задул подземный вихрь, и седовласый

Певец расстался вмиг с дерюжной рясой.

Что осенила плечи лоботряса.

При этом награжден был сын родной

Ума отцова порцией двойной.