Смена парадигмы. Почему я уехал из японии.

 

Кроме того, мои произведения и я сам лично вызвали в Японии весьма бурную негативную реакцию. Вообще-то я придерживаюсь мнения, что «люди не без изъяна пишут прозу не без изъяна. Так что пусть говорят что хотят», и поэтому старался не обращать внимания, не принимать близко к сердцу.

Все же для относительно молодого человека, которым я тогда был, слышать такую несправедливую – а я все чаще воспринимал ее именно так – критику в свой адрес было непросто. В какой-то момент эти замечания стали слишком уж личными, они затрагивали моих родных, о которых писали какие-то небылицы, выдавая их за реальные факты, а некоторые критики позволяли себе откровенные персональные нападки. Зачем это нужно, я не понимал – мне было уже не только неприятно, а даже как-то удивительно.

Когда сегодня я оглядываюсь на то время, я думаю, что, возможно, именно так выражалась общая фрустрация, которую тогда переживало японское литературное сообщество (писатели, критики, редакторы). Книжный мейнстрим в тот период с огромной скоростью терял влияние и смысл существования, и в литературных кругах царили недовольство и упаднические настроения. На самом деле тогда медленно, но верно происходила смена парадигмы. Но с точки зрения литературного истеблишмента это было прискорбное, невыносимое состояние «на грани краха». Многие из них видели в моей прозе, а также в самом моем существовании одну из реальных угроз существующим устоям. Меня считали вредителем и зачинщиком. Как лейкоциты кидаются на вирус, они бросались на меня, чтобы уничтожить заразу. Такое вот у меня ощущение. А еще думаю, что если уж такое существо, как я, могло потрясти устои, то, может быть, что-то не в порядке с самими устоями?

«То, что пишет Мураками-сан – это в конечном итоге всего лишь переделка западной литературы. Такая проза не может быть востребована нигде, кроме Японии…» – Я довольно часто слышал похожие вещи в мой адрес. Я сам, разумеется, вовсе не считал свою прозу «всего лишь переделкой западной литературы», более того, с ее помощью я стремился найти, нащупать новые позитивные возможности для использования лингвистического аппарата японского языка. Не буду утверждать, что мне ни разу не пришла в голову мысль вроде: «Ну хорошо, раз вы так говорите, то, наверное, вы хотите, чтобы я проверил, будет ли востребована моя проза за границей?» Хоть я и не из тех, кто терпеть не может проигрывать, но если, скажем, есть что-то непонятное, и с помощью проверки его можно сделать понятным, то я вряд ли откажусь попробовать. Такая черта у меня есть, это да.

Ну и кроме того, если окажется, что я могу жить и работать за границей, значит, у меня появится возможность сократить до минимума общение с нашим тяжелым литературным истеблишментом. Можно будет просто их игнорировать, что бы они ни говорили. В одно ухо вошло – в другое вышло. Шанс получить такую возможность стал для меня еще одним стимулом для отъезда за границу: «А что? Почему бы разок не попробовать?» Если вдуматься, то эти символические «побои критикой» дали мне шанс уехать из Японии, то есть на самом деле мне, наоборот, очень повезло, что меня ругали. А ведь могли бы и захвалить до смерти. Страшно подумать!

Когда меня начали публиковать за границей, я больше всего был рад, что нашлось много людей (и читателей, и критиков), которые говорили и писали мне, будто мои произведения оригинальны. «Мураками-сан, ваши книги не похожи ни на одну другую». Тут была важна не столько высокая или низкая оценка произведения, сколько само мнение, что «вот этот автор пишет не так, как другие», которое преобладало среди прочих. «Оригинальные произведения» – значит, у меня есть свой ни на что не похожий стиль. Для меня это был лучший комплимент из возможных.

Как только мои романы начали продаваться за границей, вернее, как только в Японии узнали об этом, сразу стали выдвигать теории: «Книги Мураками-сан хорошо продаются за границей, потому что они написаны простым языком – их легко переводить и сюжет понятен даже людям из других стран». Я немного удивился: «Послушайте, но разве раньше вы не говорили прямо противоположные вещи?» Ну да ладно, ничего уж тут не поделаешь. В мире немало людей, которые, куда ветер подует, туда и повернут и запросто скажут вещи, не имеющие под собой никакого основания.

Проза – это то, что зарождается внутри нас, в нашем теле, и стихийно вырывается оттуда на поверхность, ее так просто не подгонишь под стратегический план или внешнюю логику. Роман не пишется методично по плану, основанному на проведенных исследованиях рынка. Даже если очень захотеть и написать такой роман, вряд ли подобное мелкодонное произведение привлечет многих читателей. А если и привлечет, то только на короткое время, и очень скоро все забудут и о романе, и о его авторе. Авраам Линкольн как-то сказал: «Обманывать одного человека можно всю жизнь, небольшую группу людей – бесконечно долго, но бесконечно долго обманывать весь народ невозможно». Я думаю, что то же самое можно сказать применительно и к художественной прозе. В нашем мире много того, что проверяется временем, и того, что можно проверить только временем.

 

Американские издания

 

Возвращаюсь к тому, с чего начал.

Мои книги издавались в «Кнопфе», пейпербеки выходили в издательской корпорации Vintage, и со временем набрался солидный список публикаций – сработала инерция массы, и продажи моих романов медленно, но верно начали расти. Каждая новая книга попадала в верхние строчки списка бестселлеров в крупных региональных газетах, которые издавались в Бостоне и Сан-Франциско. В Америке – точно так же как это произошло в Японии – у меня появилась собственная читательская аудитория.

После двухтысячного года, то есть начиная примерно с «Кафки на пляже» (перевод на английский вышел в 2005 году), мои книги стали появляться (поначалу в самом конце) в списке национальных бестселлеров, который публиковала газета «Нью-Йорк таймс». То есть мой художественный стиль, мою прозу принимали теперь не только относительно либеральные и продвинутые читатели крупных городов Восточного и Западного побережья, но и аудитория Центральной Америки. Роман «1Q84» (переведен на английский в 2011 году) занял второе место в списке бестселлеров в категории «художественная проза», а «Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий» (перевод 2014 года) оказался на первой его позиции. Но такое восхождение заняло у меня много долгих лет. Оно отнюдь не было попаданием в яблочко с первого выстрела. Все на этом пути делалось постепено, шаг за шагом и привело меня туда, где я теперь и обосновался. Кстати, после всего этого через столько лет стали востребованными и пейпербеки моих ранних произведений. Все устроилось наилучшим образом.

 

Мураками-мания

 

На первых порах гораздо более заметным был рост тиражей моих книг не на американском, а на европейском рынке. Может быть, на необъяснимый подъем продаж в Европе повлиял тот факт, что Нью-Йорк был средоточием филиалов и офисов крупных европейских (и не только) издательств.

В любом случае это было непредвиденное развитие событий. Честно говоря, изначально я не понимал, что нью-йоркское «средоточие» по сути своей столь значительное явление. Я ведь не целил туда, а оказался по случайному стечению разных обстоятельств.

Кроме Азии, первыми моей прозой «загорелись» Россия и Восточная Европа, оттуда, постепенно сдвигаясь на Запад, огонь перекинулся на Западную Европу.

Вообще звучит это удивительно, но я слышал, что в какой-то момент в российском списке бестселлеров мои книги занимали половину всех позиций в первой десятке[32].

Это исключительно мое личное ощущение, и никаких доказательств, обоснований и ссылок на источники, к сожалению, предъявить я не смогу, но если посмотреть хронологически, то, какую страну ни возьми, везде будет примерно одна и та же картина: когда в ней происходили какие-то значительные общественные потрясения (или изменения), сразу после этого возникал всплеск интереса к моим книгам. Например, в России и Восточной Европе мои книги начали продаваться после краха Советского Союза и коммунистических режимов. Политическая система, казавшаяся нерушимой, была в одночасье развалена, и все постепенно заполнил «мягкий хаос», замешенный на неуверенности в завтрашнем дне и одновременно надежде на будущее. В это пространство ценностных сдвигов мои произведения сразу же привнесли предчувствие какой-то новой, более естественной реальности.

Прошло совсем немного времени после драматического падения Берлинской стены и объединения Германии, и немцы начали понемногу читать мои книги. Хотя, конечно, это скорее всего самое обычное совпадение. Впрочем, понятно, что изменения в устройстве социума, в его структуре оказывают сильное влияние на повседневную бытовую реальность людей и неизбежно приводят к тому, что она тоже меняется. При этом литература воздействует на людей так, что их жизненная действительность и реальность, существующая в повествовании, переплетаются на глубинном уровне души (или в подсознании). Поэтому независимо от исторической эпохи в условиях изменения бытовой действительности необходимо, чтобы менялась также и реальность внутри повествования, ведь именно в нем, в этом вымышленном мире, мы зачастую ищем поддержку.

Повествование как таковое изначально существует в качестве метафоры реальности, а значит, чтобы поспевать за происходящими вокруг изменениями, чтобы удержаться в яви и не вылететь на повороте, нужно прямо внутри себя создать новую метафору, новое повествование. Если между двумя этими системами, социальной (жизненной) и метафорической, возникнет сообщение или, другими словами, если после взаимной перенастройки начнут успешно взаимодействовать объективый и субъективный мир внутри индивида, то человек сможет принять жизненную реальность такой, какая она есть, со всей ее неопределенностью и неуверенностью, и при этом не утратит способности мыслить здраво.

Реальность моей прозы, моего повествования может послужить неплохим настроечным инструментом и сыграть маленькую роль в глобальном замысле мироздания… так я нет-нет да и подумаю. Конечно, как я уже сказал, это исключительно мое личное мнение, но, возможно, оно не совсем уж пальцем в небо.

Япония, как мне кажется, тоже познала много «социальных оползней», вызванных серьезными тектоническими сдвигами, но это произошло на несколько более раннем по сравнению с западным обществом этапе и более естественным образом. Наверное, то же самое можно сказать и о соседних с ней азиатских странах, вообще об Азии в целом. Мои романы очень быстро оказались востребованными в Китае, Корее, на Тайване (гораздо раньше, чем в Америке или Европе). Именно здесь, в Восточной Азии, где люди раньше начали постигать истинный смысл социальных сдвигов, еще до того, как это произошло на Западе. Причем все происходило не в характерном для Запада «стиле ЧП» с резкими, кардинальными изменениями, а подспудно, мягко, растянуто во времени.

Понятно, что такое объяснение выглядит слишком просто и потому вызывает серьезные сомнения. Разумеется, есть (должно сущеcтвовать) еще множество других привходящих факторов. Но реакция читателей в Азиатском регионе на мою прозу во многом отличается от реакции западных читателей – это неоспоримый факт. Возможно, разница в читательской реакции проистекает именно из-за несовпадений и «нестыковок» в процессе рефлексии и осознания социальных сдвигов.

Кроме того, в Японии и странах Восточной Азии «модернизма», который должен был предшествовать постмодернизму, не существовало как такового. Иначе говоря, разделение между субъективным и объективным миром, возможно, не было столь логически очевидным, как в западном обществе. Однако, поскольку разговор уходит в сторону, я бы предпочел поговорить об этом в другой раз.

Еще одна важная причина того, что мои произведения имели успех за границей, – это прекрасные переводчики, встретившиеся на моем жизненном пути. Так, во второй половине восьмидесятых ко мне обратился скромный молодой человек, американец по имени Альфред Бирнбаум. Он сказал, что ему очень нравятся мои произведения, и спросил, не возражаю я ли против того, что он отобрал несколько небольших вещей для перевода и уже взялся над ними работать. «Конечно, конечно. Пожалуйста». Я не возражал. Постепенно у него набралось довольно большое количество неопубликованных переводов, с которых через несколько лет началась история моих профессиональных отношений с «Нью-Йоркером». Альфред также перевел для KI «Охоту на овец», «Страну Чудес без тормозов и Конец света» и «Дэнс, дэнс, дэнс». Он был очень способным переводчиком, большим энтузиастом этого дела. Если бы тогда он ко мне не обратился, я бы, наверное, еще не скоро задумался о переводе моих произведений на английский, потому что не считал, что уже дорос до такого уровня.

Потом меня пригласили в Принстон, и я на время поселился в Америке. Там я познакомился с Джеем Рубином. В то время он являлся профессором Bашингтонского университета, а позднее работал в Гарварде. Он был отличным специалистом по японской литературе, известным своими переводами Нацумэ Сосэки. Рубин тоже заинтересовался моими произведениями и предложил что-нибудь перевести. «Когда представится случай, обращайтесь», – сказал он мне. Я в ответ попросил его сделать перевод каких-нибудь особенно понравившихся ему рассказов. Он отобрал несколько штук, перевел и прислал мне. Это был превосходный текст. Но самым интересным мне показалось, что он выбрал вещи, которые сильно отличались от взятых Альфредом. Удивительным образом не было вообще никаких пересечений. Тогда я понял, что очень важно, чтобы было несколько переводчиков.

Джей Рубин был могучим переводчиком, и переведенный им (на тот момент мой последний) роман «Хроники заводной птицы» в значительной степени, как мне кажется, упрочил мои позиции в Америке. Если вкратце, то Альфред практиковал свободный, вольный перевод, а Джей – точный или, как его еще называют, эквивалентный. И у того и у другого подхода есть свои особенности, но в любом случае в то время Альфред как раз был очень занят на основной работе и не мог переводить крупные вещи. Я очень благодарен Джею за то, что он так вовремя появился! Кроме того, «Хроники заводной птицы» (по сравнению с моими ранними произведениями) были очень тщательно структурированным произведением, и мне кажется, что Джей, который переводил методично и дословно, в данном случае подходил больше. Что мне нравилось в его переводе, так это комедия – чистый юмор как он есть. В общем, он был не совсем буквалистом.

Есть еще Филипп Гэбриэл и Тед Гуссен, оба – искусные мастера перевода, которые поначалу тоже сами заинтересовались моей прозой. Их я также знаю уже очень много лет. Все мои переводчики вначале сами обращались ко мне – либо предлагая что-нибудь перевести, либо уже работая над переводом какой-нибудь из моих вещей. Я очень им за это благодарен. Благодаря встрече с ними и сложившимся между нами отношениям я приобрел единомышленников, найти которых по жизни не так-то просто. Я и сам переводчик и знаком с радостями и горестями этого дела не понаслышке. Поэтому я стараюсь поддерживать с переводчиками постоянную связь и, если у них есть сомнения или вопросы, всегда с радостью им отвечаю. По возможности стараюсь помогать им в том, что касается условий работы.

Если вы попробуете, то сами убедитесь: перевод – это тяжелый труд, требующий много времени и сил. Но это только с одной, технической стороны. А есть и вторая. Перевод – это общение: обмен мнениями, разумный диалог. Для писателя, который стремится выйти к иностранному читателю, переводчик – это важнейший партнер. Найти такого партнера-единомышленника – это чрезвычайно важная задача. Даже если переводчик – первоклассный профессионал, но в чем-то главном вы не сходитесь или просто не понимаете друг друга, хорошего результата не ждите. Вы только измучаетесь оба, и все. Если в переводчике нет любви к переводимому тексту, то из приятного дела все превратится в тягостную, обременительную работу.

Еще кое-что, о чем, наверное, излишне упоминать: за границей, по крайней мере в Америке и Европе, отдельная личность имеет очень большое значение. Особо не вникая, но зато вежливо извинившись, переложить все на кого-нибудь, чтобы он за тебя отдувался, не получится. На каждом этапе нужно брать на себя ответственность, делать очередной выбор. Это отнимает очень много времени, требует определенного уровня владения языком. Понятно, что некоторые базовые вещи может сделать литературный агент, но у него, кроме тебя, есть и другая работа, а если ты вдобавок пока еще никому не известный, не приносящий дохода автор, то до тебя и твоих дел у агента редко руки доходят. Поэтому ты должен заниматься своими делами по большей части сам. В Японии меня уже более или менее знали, но за границей, разумеется, о моем существовании никто не подозревал. За исключением отдельных людей из издательского бизнеса и нескольких суперначитанных товарищей, обычные американцы знать обо мне не знали и даже имени моего выговорить не могли. Для них я был «Мьюраками». Но это только раззадоривало меня. Мне хотелось проверить, на что я способен в условиях совершенно неосвоенного рынка и ситуации «чистого листа». Я чувствовал, что сначала придется действовать решительно, брать на таран, торпедировать.

Если бы я остался в Японии, где меня уже знали как автора романа-бестселлера «Норвежский лес» и где один за другим мне поступали заказы, то при желании можно было очень прилично зарабатывать. Но я уехал из этих благоприятных обстоятельств в другие, где обо мне никто не знал и где нужно было заново своими (по большей части) силами что-то доказывать. Я хотел посмотреть, насколько буду востребован на неяпонском литературном рынке. Это стало моей целью, моей личной идеей фикс. Я смело вступил в борьбу под боевыми знаменами такой идеи, и я вижу, что это стало для меня полезным опытом. Все это дало мне возможность не потерять боевого задора и продолжать покорять новые горизонты, а для человека творческого необычайно важно сохранять эту способность. Если все время оставаться на одном насиженном месте (в метафорическом смысле), если не менять обстоятельств, то творческий задор блекнет, сходит на нет. Мне повезло в нужный момент подыскать подходящую цель и реализовать свои здоровые амбиции.

Я не умею выступать и вообще не очень люблю публичность, такой уж у меня характер, но, находясь за границей, я не отказываю в интервью и если вдруг становлюсь лауреатом какой-нибудь премии, то произношу речь на церемонии награждения, соглашаюсь на проведение лекций и публичных чтений. Я делаю это не так уж часто и не так уж помногу (по крайней мере за границей я считаюсь не слишком публичной персоной по сравнению с другими писателями), но стараюсь, как могу, расширяю границы своего эго, пытаюсь смотреть не внутрь себя, а наружу. Хотя я не очень силен в разговорном английском, высказывая свое мнение, я стараюсь всегда обходиться без переводчика. В Японии, за редчайшим исключением, я ничего такого не делаю. Поэтому меня часто обвиняют в двойных стандартах и заискивании перед «заграницей».

Я не собираюсь оправдываться, но в том, что за границей я стараюсь как можно больше встречаться с читателями и выступать перед широкой публикой, я вижу свой литературный долг именно как «японского писателя». Я чувствую, что отчасти обязан брать на себя эту миссию. Я уже говорил, что когда в эпоху «экономического пузыря» жил за границей, то, будучи «безликим» японцем, временами чувствовал себя одиноким, никому не нужным, ощущал, что теряю вкус к жизни. Чем чаще повторялись эти приступы меланхолии, тем больше я думал, что и ради себя самого, и ради других японцев, оказавшихся в подобной ситуации, необходимо пусть хоть немного, но изменить такое положение дел. Я не считаю себя личностью с патриотическим сознанием (я вообще скорее склонен к космополитизму), но, живя за границей, нравится мне это или нет, я должен был осознавать себя прежде всего «японским писателем». Ведь именно так меня воспринимало окружение, и я сам постепенно начал смотреть на себя под таким углом. Также незаметно для меня самого во мне зародилось «чувство братства». Если вдуматься, то это, конечно, удивительная вещь. Я уехал за границу потому, что хотел выйти за пределы жестких общественных рамок, сняться с «японских берегов», переселиться в другую страну (одним словом, стать экс-патриотом), но в результате я не смог не вернуться к истокам, к связи с родной землей.

Не поймите меня неправильно, я не имею в виду физически «вернуться к земле», я говорю о возвращении к «связи с землей». Разница довольно ощутимая. Иногда я встречаю людей, которые после возвращения из-за границы в Японию становятся под влиянием своего рода ответной реакции удивительно патриотичными (а иногда даже националистичными), но со мной этого не произошло. Я просто начал гораздо глубже осознавать, что я – японский писатель, и стал задумываться о самом факте существования этой самоидентичности.

На сегодняшний день мои произведения переведены более чем на пятьдесят языков. Я нескромно считаю это очень большим достижением. Ведь получается, мои произведения были хорошо приняты в разных культурах с совершенно непохожими оценочными критериями. Как писателю мне это очень приятно, и, конечно, я чувствую гордость. Но это другая гордость, не из серии «Вот видите, я все делал правильно!». Во-первых, я так не думаю, а во‑вторых, ничего подобного говорить не собираюсь. Это – одно, а то – другое. Кроме того, я все еще считаю себя «писателем в развитии» и думаю, что передо мной до сих пор открыты безграничные (почти) возможности. Мне есть куда расти.

Тут вы, наверное, спросите: так куда же еще?

Я говорю о внутреннем росте. Сначала я как писатель упрочил свои позиции в Японии. Потом я устремился за ее пределы и начал расширять читательскую аудиторию за границей. А теперь, наверное, пришла пора для внутренних исканий, ради которых мне предстоит спуститься в самые глубины своего естества. Для меня это новый, неизведанный континент и, может статься, мой последний рубеж.

Смогу ли я до него добраться, сумею ли пересечь его – это мне неизвестно. Но «к новым рубежам» – это прекрасный девиз для моих боевых знамен. Сколько бы мне ни было лет. Где бы я ни жил.

 

 

Послесловие