Внутренняя динамика основана на разных типажах

 

Чтобы написать роман, нужно читать много книг, и, следуя такой же логике, можно сказать: чтобы придумать и описать персонажа, то есть человека, нужно знать как можно больше людей.

В данном случае «знать» не означает понимать и принимать. Достаточно уловить какие-то характерные особенности внешности или особую манеру речи. Тут важно не быть слишком разборчивым. Нужно уметь наблюдать за любыми людьми – и за теми, кто вам симпатичен, и за теми, кто не очень, и даже за такими, кто вас откровенно бесит. Потому что если в вашей прозе будут только персонажи, которых вы любите и понимаете, близкие вам по духу, то такой роман окажется (в долговременной перспективе) никому не нужен.

Вам требуются всяческие типажи, которые ведут себя по-разному, и за счет взаимодействия этих людей в романе возникает внутренняя динамика, повествование начинает двигаться вперед. Поэтому если вы, разок взглянув на человека, подумали: «Вот ведь гнусный тип», – не спешите отворачиваться. Приглядитесь, что же такого в нем гнусного? Что он делает не так? И если вам удастся уловить суть подобной «гнусности», постарайтесь сохранить знание о ней, на будущее пригодится.

Когда-то очень давно – наверное, я был на середине четвертого десятка – один человек сказал мне: «Знаете, в ваших произведениях совсем нет плохих людей» (потом я, кстати, узнал, что точно то же самое сказал Курту Воннегуту-младшему его умирающий отец). Когда тебе такое говорят, ты невольно задумываешься.

Вот и я задумался и понял, что да, наверное, так оно и есть. Поэтому я решил впредь следить за этим и по возможности вводить в романы отрицательных героев. Но почему-то у меня это никак не получалось. В то время я писал по-другому: я не работал над общим движением всего повествования, а скорее склонялся к тому, чтобы каждый раз заново выстраивать свою личную и, как бы так сказать, гармоничную вселенную. Это было необходимо мне самому: упрочить мой собственный, надежный и непоколебимый мир – своего рода временное пристанище, обитая в котором можно было бы противостоять невзгодам мира реального.

Однако с возрастом – по мере, так сказать, созревания (в качестве писателя и в качестве человека), – хоть это все и происходило очень постепенно, в моих романах стали появляться отрицательные и негармоничные персонажи. Я научился вводить их в повествование. Почему это начало у меня получаться? Потому что теперь я ставил перед собой другую задачу: когда я создавал мою вселенную и она начинала в более или менее разумных пределах функционировать, я переходил к следующему этапу – углублял и расширял ее, делал более динамичной. Для этого я стремился внести больше разнообразия в населяющих ее персонажей, старался увеличить амплитуду их поведенческих паттернов. Я чувствовал в этом действительно острую необходимость.

Вдобавок ко всему мой собственный, реальный жизненный опыт постоянно обогащался (а как иначе?). В тридцать с чем-то я стал профессиональным писателем, сделался публичной фигурой и независимо от того, нравилось мне это или нет, научился противостоять довольно сильным порывам встречного ветра. Хотя по характеру мне не очень подходит выставлять себя напоказ, высовываться в первые ряды, но иногда я невольно оказывался туда вытолкнут.

Бывало, что мне приходилось делать что-то, чего делать очень не хотелось, бывало, что меня предавали близкие люди, и чувствовал я себя препогано. Если находятся люди, которые говорят вам хвалебные слова не от чистого сердца, а «по делу», то найдутся и те, кто абсолютно бессмысленно – по крайней мере на мой взгляд, – но тоже вроде как «по делу» обольют вас грязью. Или расскажут о вас небылицы. Много еще чего странного и непостижимого происходило со мной за эти годы.

Когда я сталкиваюсь с негативными ситуациями, я стараюсь ничего не забывать и внимательно наблюдать за поведением (в том числе языковым) людей, которые принимают участие в этих событиях. Раз уж все равно я попал в переплет, то пусть хоть что-то полезное для себя извлеку (это называется «покрыть издержки»). Разумеется, в момент, когда все происходит, я обижаюсь и расстраиваюсь, но я знаю, что на самом деле такой опыт – питательная среда для меня как прозаика. В моей жизни, конечно же, было много и радостных событий, но именно негативное почему-то запоминается особенно хорошо. Бывает, вспоминаешь о прошлом, и вместо приятных воспоминаний гораздо быстрее приходит на ум то, что ворошить совсем не хочется. Наверное, это происходит потому, что из неприятных событий мы можем извлечь гораздо больше уроков, как мне кажется.

Если подумать, то среди моих любимых романов много таких, где интересная роль отведена именно второстепенным персонажам (которых, кстати, немало). Первым делом в этой связи приходит на ум роман Достоевского «Бесы». Те, кто читал «Бесов», сразу меня поймут – в них полным-полно чудны`х второстепенных героев.

Это длинное произведение, но читать его абсолютно не надоедает. По ходу повествования на сцену один за другим выходят яркие, эксцентричные персонажи, про которых сразу думаешь «Ну и тип!». Думаю, у Достоевского в мозгу было какое-то неимоверное количество ящичков.

Среди японских авторов можно упомянуть Нацумэ Сосэки, в его романах тоже много самых разных персонажей, и в этом, в частности, заключается их прелесть. Даже эпизодические действующие лица, которые появляются и сразу исчезают, получаются у него очень живыми, характерными. Слова, которые они говорят, чувства, которые испытывают, и дела, которые совершают, загадочным образом западают в сердце. Когда я читаю романы Сосэки, меня всегда поражает, что у него практически нет ни одного персонажа-функции, оказавшегося в тексте просто потому, что «здесь так надо». Его романы не от головы, они продиктованы каким-то физическим ощущением реальности. Чувствуется, что каждое предложение автор оплатил «своими кровными». Когда читаешь его вещи, веришь каждому слову. Читательское сердце может быть спокойно.

 

Расширение границ

 

Когда я пишу, то, пожалуй, приятнее всего в этом занятии ощущение, что, «стоит только захотеть, можно в космос полететь». В прозе ты можешь стать кем захочешь.

Ранние свои произведения я написал от первого лица и продолжал в том же духе в течение примерно двадцати лет. Иногда в рассказах я использовал повествование от третьего лица, но крупную прозу всегда писал через «я» (яп. боку [26]). Хотя понятно, что Боку не равно Харуки Мураками (точно так же, как Рэймонд Чандлер не равен Филипу Марлоу). В разных романах – разный Боку, персонаж меняется; но если все время писать от первого лица, то в какой-то момент границы между писательским «я» и «я» лирического Боку неизбежно размываются – и для пишущего, и для читающего.

Поначалу у меня не было с этим никаких проблем, то есть настоящий я использовал воображаемого «я» как стратегический опорный пункт. Боку был точкой зарождения мира моей прозы, из нее начинала разворачиваться вселенная – это являлось основной причиной его существования. Но постепенно появилось ощущение, что одним только Боку мне не обойтись. Особенно если роман разрастается, то в первом лице ему уже тесно, он начинает задыхаться. В какой-то момент я очень хорошо это почувствовал. В романе «Страна Чудес без тормозов и Конец света» в повествовании появилось еще одно первое лицо наряду с Боку – это нейтральное «я» (яп. ватаси[27]). Я пользовался этими двумя «я» поочередно: в одной главе – одно, в другой – другое. Таким образом я попытался выйти за пределы «первого лица» как литературной функции.

Последним большим произведением, написанным мной от первого лица, стал роман «Хроники заводной птицы», увидевший свет в 1994–1995 годы. Однако когда речь идет о тексте такого объема, вести повествование единственно с точки зрения Боку – довольно бестолковое занятие, поэтому в процессе я время от времени использовал разные литературные ухищрения: вставные новеллы, эпистолярные тексты и тому подобное. В общем, я реализовал в тексте романа разные нарративные стратегии в попытке разрушить структурные ограничения повествования от первого лица. Это стало именно тем моментом, когда я почувствовал, что достиг какого-то предела. В следующем романе «Кафка на пляже» (2002) я примерно половину текста написал от третьего лица. В главе про подростка Кафку повествование, как и раньше, идет от первого лица, но во всех остальных частях в качестве рассказчика используется третье. Вы скажете: компромиссное решение, эклектика. Да, правда, но так как роман почти наполовину написан от третьего лица, мне удалось расширить границы вселенной в романе, как мне кажется. По крайней мере, я сам, когда его писал, чувствовал себя гораздо свободней и раскрепощенней в плане стиля и техники, чем когда работал над «Хрониками заводной птицы».

После «Кафки» вышел мой сборник рассказов «Токийские легенды» и небольшой роман «Послемрак» – и там, и там я использовал в основном повествование от третьего лица. Можно сказать, что малая и средняя форма стали чем-то вроде учебного полигона, на котором я проверил и закрепил владение техникой «рассказа от третьего лица». Немного похоже на обкатку новой спортивной машины на горном серпантине. В общем, если проследить за этой хронологией, то получится, что с момента опубликования моей дебютной вещи и до моей размолвки с «первым лицом» и окончательного перехода к «третьему» прошло лет двадцать. Довольно много времени.