Введение в историю русской социологии

Введение в историю русской социологии

Миненков

Рецензенты: доктор философских наук, профессор Ю.Н. Давыдов, доктор философских наук, профессор В.В. Танчер

Миненков Г. Я.

Введение в историю российской социологии /

Рец. Ю. Н. Давыдов, В. В. Танчер. — Мн.: ЗАО «Экономпресс», 2000. — 343 с.

6479- 17-7.

В книге систематически излагается история российской социологии начиная с ее возникновения в 60-70-е гг. XIX в. и до времени насильственного прекращения ее естественной эволюции в 20-е гг. XX в. Определяются основные этапы истории рос­сийской социологической мысли, проанализированы ее ведущие течения и школы, изложены концепции ее ведущих представителей (около 30 персоналий). История социологии представлена как взаимодействие в едином проблемном поле двух ключе­вых парадигм — объективной и субъективной — с выявлением тенденции к их интеграции. Для достижения полноты картины анализируются и обобщаются труды российских социальных мыслителей эмигрантского периода. В силу недостаточной науч­ной исследованности истории российской социологии изложение учебного материала в книге сочетается с научным его анализом, выдвигается ряд гипотез, которые, по мне­нию автора, будут стимулировать научный поиск в области истории отечественной со­циальной мысли. Каждая глава сопровождается достаточно подробным списком реп­резентативной литературы.

Данная работа вошла в число победителей на открытом конкурсе, проводившемся при участии Министерства образования и науки Республики Беларусь. В представленном варианте не имеет аналогов в учебной и научной литературе на русском языке.

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Словосочетание "история российской социологии" даже и сегодня наверняка вызовет у кого-то сомнения. Ведь мы привыкли: социология — конечно же, только в Европе и США. Это — О. Конт, Э. Дюркгейм, Г. Зиммель, Т. Парсонс и т. д. А в России? В лучшем случае П. А. Сорокин, да и тот стал классиком в Америке. Возможно, вспомним еще какие — то имена: Н. К. Михайловский, М. М. Ковалевский... Так ведь они, скажут, в основном комментировали западных социологов. В общем, нет пророка в своем отечестве. Правда, относительно философии этого не скажешь. Имена В. С. Соловьева, Н. А. Бердяева, П. А. Флорен­ского и др. сейчас у всех на слуху. А вот что касается российской социологии, движение только начинается. И все же...

И все же российская социология как мощное течение общественной мысли была и оставила после себя богатейшее наследие, которое только в последние годы стало входить в научный обо­рот. Конечно, она развивалась в поле мировой социологии, но достаточно самостоятельно, по многим направлениям в чем-то и предугадывая, хотя бы на уровне замыслов, тенденции разви­тия мировой социологии. В противном случае нам не объяснить "феномен Сорокина", который вряд ли мог созреть в чисто комментаторской среде. А если мы обратимся к социологии XX века, то бу­дем поражены, насколько зачастую точно российские социологи еще в начале нашего столетия обозначили многие ведущие тенденции современных социологических поисков и размышлений.

Почему же трава забвения покрыла российскую социо­логию? Тому есть много причин. Элементарная — мало кто в мире в те времена знал русский язык. Переводить же на ев­ропейские языки российских социологов никто не торопил­ся. А потом пришли иные времена и иные песни. Западная социология продолжала развиваться, по ряду параметров вновь открывая уже известные в России идеи. И мы изучаем М. Вебера, но не изучаем С. Н. Булгакова, изучаем Э. Дюркгейма, но не изучаем П. Л. Лаврова и Н. К. Михайловского, изучаем Т. Парсонса и Р. Мертона, но не изучаем П. А. Сорокина. А в России... Кто ж не знает, какие песни зазвучали в России с 20-х годов и какая "социология" десятилетиями считалась "единственно верной"!

Однако нельзя быть образованным человеком, не зная истории духовной культуры своего отечества. Истина, конеч­но, тривиальная, но напомнить ее все же стоит. К тому же социологическая наука — всегда дитя своего времени. Изу­чение истории социологии имеет не просто исторический интерес, это и изучение истории самого общества через модели его самопознания. И тем более это важно для понимания се­годняшних реалий, ибо в ситуации "выхода из коммунизма" перед нами, хотя и в новом обрамлении, встали практически те же проблемы, которые уже пыталась осмыслить и решить отечественная социология.

Правда, у кого-то, вполне допускаю, могут возникнуть сомнения насчет "отечества", учитывая современные поли­тические реалии. Но совсем не случайно в книге говорится о "российской", а не о "русской" социологии, ибо, по убежде­нию автора, это общее культурное достояние всех народов нашего бывшего большого отечества. Говоря о "российской социологии", мы имеем в виду Россию не столько как геогра­фическое, сколько как историческое, социокультурное поня­тие, некое социокультурное единство. Речь идет о социоло­гии, как она развивалась на российской почве во второй по­ловине XIX — первой четверти XX в. в качестве ответа на потребности страны, представляющей собою особый цивилизационно-культурный ареал. К примеру, многие из тех, кого называют "русскими социологами", были этническими укра­инцами, более того, некоторые участвовали в украинском национальном движении. Вполне вероятно, что национальная принадлежность наложила отпечаток на их социологическое мышление. Однако данная проблема требует весьма тонкого специального исследования, что не является нашей задачей. Но и до всякого исследования, убежден, ясно, что и эти ис­следователи принадлежали тем не менее к российской социологии в ее взаимодействии с западной — и по проблемати­ке, и по стилю мышления, и по стремлению к формированию строгой социологической науки.

Представляя учебное пособие, хочу подчеркнуть и трудности, с которыми я столкнулся при подготовке данной работе отнюдь не в надежде на снисходительность читателя. Автор готов к принятию самой серьезной критики. И она должна быть. Речь идет об объективных обстоятельствах. Дело и том, что качественное учебное пособие обычно появляется после серьезной научно-исследовательской проработки про­блемы. Что касается нашей темы, то в научном плане история российской социологии практически не исследована. До ММ7 г. определенные усилия в этом плане предпринимались, и они были плодотворны. После 1917 г. обобщающих работ практически не было. Единственная такого рода книга — "Социологическая мысль в России" (Л., 1978), для своего вре­мени имевшая серьезное значение, сейчас морально устарела. Были работы об отдельных социологах, но, за редким ис­ключением, писались они по рецептам "критики буржуазной идеологии". Несколько поправило положение учебное пособие "История социологии" (Мн., 1993; 1997), но в силу огра­ниченности объема книги анализ в ней истории российской социологии очень краток.

Правда, в последние годы появились учебные пособия с близкими к нашей книге названиями и тематикой. Среди них г. качестве наиболее значимых прежде всего выделим следу­ющие: "Русская социология XIX— начала XX века" Е. И. Ку­кушкиной (М., 1993) и "История русской социологии" Л. Н. Медушевского (М., 1993). Эти книги значительно улуч­шают ситуацию в деле ознакомления с отечественной социологией. Однако обе они не полны и охватывают, в отличие от нашей работы, только отдельные течения и персоналии. К тому же в книге Е. И. Кукушкиной, хотя и не явно, дают о себе знать прежние схемы анализа истории социологии в духе противопоставления ее "марксистской" и "немарксистской" ветвей. Книга А. Н. Медушевского действительно глубока, содержательна, научно фундирована. Однако автор в основ­ном сосредоточил внимание на политической социологии. И хотя при этом просматривается общая логика развития рос­сийской социологии, все же систематического ее очерка нет. Думается, что во многом наше пособие и пособие Медушевского могут удачно дополнить друг друга. Что касается других работ, то они в основном носят фрагментарный характер и не дают достаточно полного представления об истории российской социологии. За время подготовки книги к печати значительно улучшилась ситуация с доступностью сочинений российских социологов и социальных мыслителей, мно­гие из которых переизданы. Началась исследовательская ра­бота, публикуется много статей по интересующей нас про­блематике. И все же пока налицо, скорее, процесс количе­ственного накопления материала, освоения исследовательского поля. Серьезный качественный анализ проблемы на уровне принципов и норм современного социально-гуманитарного знания еще впереди.

В силу охарактеризованной ситуации автору пришлось проводить и собственно научное исследование и одновремен­но представить изучаемый материал в форме учебного пособия. Понятно, что перед автором возник ряд трудностей ме­тодологического плана. Подробно о них говорится в выпол­няющей функцию введения первой главе пособия. Здесь же остановлюсь только на двух проблемах: как излагать и струк­турировать материал? идеи каких исследователей привлечь в книгу по истории социологии? Очевидно, что ответ на второй вопрос зависит от ответа на первый.

Чаще всего история социологии излагается па основе двух вариантов: анализ взглядов различных теоретиков либо ана­лиз направлений или традиций. Но проблема в том, что те или иные идеи обычно выдвигаются теоретиком в рамках определенной традиции (парадигмы). С другой стороны, сам социолог, выдвинув определенную концепцию, может стать "традицией", "школой". Поэтому мы попытались наложить друг на друга оба подхода, а именно раскрыть традиции че­рез изложение позиций теоретиков, которые сами же эти традиции и создавали. Полагаю, что это особенно важно для истории российской социологии, где за исторически корот­кий промежуток времени в той или иной форме проявились все ключевые социологические традиции, будучи представ — ленными крупными теоретиками. При этом, существуя прак­тически одновременно, эти традиции активно взаимодействовали друг с другом, что весьма затрудняет формальную "рубрикацию" социологов.

Данный подход нашел свое отражение в структуре и логике пособия. Материал в основном излагается по структурно-тематическому (парадигмальному) принципу, дополняемому персональным (социолог как носитель традиции) и проблемно-концептуальным принципами. Одновременно автор стремился прослеживать и эволюцию традиций через динамику субъективного и объективного течений. Такое структурирование вполне может показаться рыхлым и вызвать возражения. Однако полагаю, на данном уровне исследования проблемы оно наиболее приемлемо и к тому же соответствует особенностям жанра "введения". Предлагаемый подход также позволяет типологизировать и исторические этапы эволюции российской социологии, ибо эти этапы не столько сменяли друг друга, сколько олицетворялись появлением новой традиции (темы, парадигмы) исследований в системе уже существующих.

Что касается другой из названных проблем, то она конкретизируется серией вопросов: с какой даты начинается социология? кого можно считать ее основателями? какое при этом определение социологии применять в качестве операционального? Вслед за Р. Ароном я буду исходить из не строгого, но и не произвольного следующего определения: "Социология есть исследование, претендующее на научный подход к социальному как таковому либо на элементарном уровне межличностных отношений, либо на макроуровне больших совокупностей, классов, наций, цивилизаций, или, используя ходячее выражение, глобальных обществ"[1]. Это позволяет нам датировать начало социологии в России рубежом 60 —70 —х гг. XIX в., когда формируется замысел научного анализа социальности. Конечно, что специфично для раннего этапа развития социологии, подобный замысел тесно переплетается с социальной философией и некими политическими идеалами. Но это уже социальная философия нового типа, ориентированная на достаточно строгий анализ общества как системного целого и стремящаяся соответственно внести "осмысленный порядок" в бесконечное многообразие социальных явлений, что делает данную философию "социологичной". И именно поэтому в пособии, к тому же посвященном теоретической социологии, мы не можем обойти молчанием социально-философские подходы ряда мыслителей. Так, мы подробно останавливаемся на социальных концепциях религиозных философов, декларативно антисоциологичных, но на самом деле, как показывает последующая история, закладывавших основы современной социологии.

Сказанным определяется и характер изложения материала в форме неспешного аналитического прочтения текстов. Конечно, у автора пособия есть свои предпочтения, и внимательный читатель их заметит. Тем не менее, автор, стремясь избежать субъективизма, постарался дать возможность "выговориться" самим теоретикам, представить историю российской социологии как многоголосый хор дискутирующих, хотя и не всегда друг друга слышащих, голосов. В этой связи обращаю внимание на справочный аппарат пособия. Читатель заметит, что в тексте много цитат и ссылок, хотя автор старался максимально в этом плане себя ограничивать. К каждой главе приложен довольно подробный список литературы. Понимая, что подобный аппарат несколько усложняет чтение учебного текста, автор предлагает его вполне намеренно. Прежде всего, для того, чтобы облегчить работу тем, кто захочет углубить свои знания. Поскольку большинство сочинений российских социологов, даже и переизданных, малодоступны, нам хотелось хотя бы немного познакомить с их аутентичными текстами, со стилем их сочинений. Что касается списков литературы, то для внимательного читателя они дадут много дополнительной информации, позволяющей углубить знания. Именно поэтому мы постарались дать подробное библиографическое описание приводимых источников и комментаторской литературы. Если сочинения даются в списке не по первому изданию, в скобках приводится год их первого издания.

Итак, мы отправляемся с вами в путь по необозримому морю российской социальной мысли. Хочется надеяться, что предлагаемое учебное пособие станет хорошей лодкой. Если же кто-то из читателей, прочитав его, решит углубить свои знания посредством изучения источников, а возможно, обратится и к научному исследованию истории российской социологии, темы благодатной и благодарной, то автор будет считать свою задачу выполненной.

ГЛАВА 1

ГЛАВА 3

Предмет и метод социологии

Задача социологии, согласно Михайловскому, состоит в том, чтобы, увидеть взаимосвязь частей сложного общественного целого. Существует при этом два типа социологических исследований, логически исключающих друг друга: в одно случае исходным пунктом являются "судьбы общества и цивилизации", в другом исследователи "отправляются от судеб личности", удовлетворению потребностей которой должно служить общество, (10, стр. 424). Михайловский делает выбор в пользу второй позиции. Соответственно, предметом социологии является выяснение ''отношений различных форм общежития к судьбам личности" (9, с. 250), т. е. социальное взаимодействие.

Социология призвана проследить в исторической последовательности формы кооперации, т. е. самой общественности, изыскать законы, в том числе и на основе точного анализа "общественных дифференцирований" (1, с. 82; 3, с. 141). Социология не только теоретическая, но и практическая наука. Ее существенная задача состоит в выяснении общественных условий, при которых та или другая потребность человеческой природы получает удовлетворение" (10, стр. 407). Соответственно в центр социологического анализа выходит категория возможности, чем определяется специфика метода социологии.

Социологи — объективисты, в частности Спенсер, не учитывают того, подчеркивает Михайловский, что сознательная деятельность человека, его цели есть такой же объективный фактор истории, как и влияния на нее почвы или климата. Своеобразие социальной реальности требует: специфических методов ее исследования. "Когда нам рекомендуют "не плакать и не смеяться,, а понимать", то, собственно говоря, нам рекомендуют именно не понимать, потому что не смеяться над смешным — значит не понимать смешного" (20, стр. 222), Соответственно Михайловский, как и Лавров, обращается к проблеме субъективного метода в социологии, причем данный вопрос разработан у него намного основательней. Заслугу позитивизма Михайловский видел прежде всего в указании границ познания, а именно что у человека может быть только человеческое восприятие, определяющее особенности его картины мира. Сам же "мир не таков, каким он представляется ограниченным человеческим чувствам" (21, стр. 830). Происхождение наших знаний исключительно опытное, но характер и возможности опыта обусловлены психофизической организацией человека; наши ощущения, подчеркивает Михайловский, суть только символы, знаки реальности[3] (1, с, 106; 10, стр. 345—346). Человек может познавать только явления и их взаимосвязь. "Сущность вещей вечная тьма. Нет абсолютной истины, есть только истина для человека, за пределами человеческой природы, нет истины для человека" (1, с. 98). Человек, стремится только к тем знаниям, которые нужны ему для целей. Следовательно, истина есть "специальный случай равновесия между субъектом и объектом", удовлетворение потребности человека, в чем, собственно и состоит ее критерий (10, стр. 347).

В контексте данной трактовки истины становится понятно ключевая роль в социологической теории Михайловского понятия "профан", от имени которого написана, вероятно, его лучшая работа "Записки профана". Профаны – это не невежды, но реальные, действительные люди; народ, создающий условия для развития науки и потому имеющий право требовать от нее отчета, ибо наука должна служить именно профанам, удовлетворяя не только их потребность в познании, но еще и прежде всего их жажду блага и справедливости (10, стр. 276 – 281, 337 – 339, 354, 438). Подход профана к социальному миру и есть субъективный метод в действии.

Раскрывая логику субъективного метода, Михайловский вводит понятие "предвзятого мнения", которое, как известно, для современной методологий гуманитарного познания является одним из центральных. Тот факт, что предвзятое мнение предшествует всякому исследованию, закономерен и неизбежен. И сетовать на это нечего; отказаться же "от предвзятого мнения — значит отказаться от всего своего умственного и нравственного капитала..." (1, с. 14). Нужен иной путь: разработка правил регулировки давления предвзятого мнения, что и достигается сознательным использованием субъективного метода.

"Предвзятое мнение обусловливается двумя элемента, во-первых, запасом предыдущего, бессознательно или сознательно приобретенного, опыта и, во-вторых, высотой нравственного уровня исследователя" (1, с. 12). Иначе говоря, предвзятое мнение (или апперцепция) есть определенным образом сгруппированный прежний личный или коллективный опыт^[4]. Взаимодействуя с наличным опытом (или перцепцией), апперцепция определяет направленность нашего знания. Здесь вступает в действие второй элемент предвзятого мнения — уровень нравственности, поскольку, воспринимая мир, мы имеем дело не только с необходимым, но и с желательным, что особенно важно для социологической науки. Если у исследователя "нравственный уровень достаточно высок, а предварительная умственная работа была достаточно сильной, то нет причины опасаться за состоятельность предвзятого мнения" (1, с. 12).

Отсюда вытекает следующий шаг в логике субъективного метода – к социологическому понятию истины. Речь о знаменитых понятиях Михайловского — "правда-истина" и "правда-справедливость". Особенность русского слова «правда», замечает социолог, в том, что в его значении истина и справедливость «как бы сливаются в одно великое целое» (22, стр. 117-118). Смысл этого единства в том, что справедливость есть отражение истины в мире практическом, а истина — отражение справедливости в области теории и что истина и справедливость (с точки зрения профана) не могут противоречить друг другу (13, стр. 384, 430). Сверхзадача социологии и заключается в обосновании системы Правды.

Очевидно, что речь у Михайловского идёт о социальной обусловленности познания, о зависимости понимания общества от сословных, национальных или иных характеристик личности: "скажи мне, к какому общественному союзу ты принадлежишь, и я скажу тебе, как ты смотришь на вещи" (13, стр. 461). Данное положение Михайловский конкретизирует посредством заимствованного у Г. Спенсера понятия "Сочувственного опыта" (на современном языке — понимания). Сочувствовать в полном смысле слова можно только членам своей социальной группы в силу общности образа жизни. Значительно труднее поставить себя в положение члена другой группы, не пережив ее страданий и горестей.

Анализ базовых понятий, концепции Михайловского позволяет нам теперь дать обобщенную характеристику сути субъективного метода. Выбор метода, подчеркивает социолог, определяется природой изучаемого явления. "Где природа явлений допускает проверку всего процесса исследования каждым человеком, имеющим достаточно сведений, там употребляется объективный метод. Где для проверки исследования требуется, кроме сведений, известная восприимчивость к природе явлений, там употребляется метод субъективный" (10, стр. 401). Таким образом, "субъективным методом называется такой способ удовлетворения познавательной потребности, когда наблюдатель ставит себя мысленно в положение наблюдаемого. Этим самым определяется и сфера действия субъективного метода, размер законно подлежащего ему района исследований. Наблюдатель — человек и, следовательно, может себя мысленно поставить только в положение такого же, как и он, человека" (10, стр. 402).

Естествознание оставляет желания на пороге исследования. Натуралист "может сказать: я желаю перечислять виды клопов, но не может сказать: я желаю, чтобы видов клопов было столько-то. Социолог, напротив, должен прямо сказать: желаю познавать отношения, существующее между обществом и его членами, но кроме познания я еще желаю осуществления таких-то и таких-то моих идеалов" (10, стр. 466).

Субъективный метод, настаивает Михайловский, не есть произвол, он вовсе не отрицает общеобязательных логических форм мышлений; он противоположен не им, а только объективному методу. Следовательно, оба метода могут уживаться друг с другом, даже в применении к одним и тем же явлениям, но "высший контроль" принадлежит все же субъективному методу (10, стр. 401—402). Гарантию же от субъективизма дает высота нравственного идеала исследователя, также всесторонняя оценка фактов и целостная постановка вопросов.

Возможно ли в таком случае достижение общезначимых социологических истин? Михайловский отвечает: социологии "мы никогда не будем иметь, если борьба интересов расчистит для нее почву, сгладив общественные дифференцирования" (1, с. 132). Общезначимая истина в социологии, следовательно, дело далекого будущего. А как быть сегодня? Уже сегодня, полагает Михайловский, проблема в определенной степени разрешима, если мы обозначим ситуацию, в которой субъективные разногласия отсутствовали бы. Речь об известном, вызвавшем немало наветов положении Михайловского: "социология должна начать с некоторой утопии". Утописты заблуждались в своих детальных описаниях будущего, но сама задача "определить условия, при которых из общественной жизни устраняется все, с точки зрения исследователя, нежелательное" вполне научна (10, стр. 404). Социолог должен определить условия достижения желательного, т. е. условия, при которых потребности человеческой природы получат удовлетворение.

Михайловский при этом вовсе не отрицает причинность и законосообразность, необходимость, более того, неоднократно подчеркивает, что без изучения социальных закономерностей ("правильностей") социология как наука невозможна. Но нельзя забывать о том, что необходимостью для человека является и "сознание свободного выбора деятельности" (7, стр. 793), "чувство ответственности, совесть, потребность нравственного суда" (10, стр. 437). А потому "если нравственная оценка, положительная или отрицательная, столь же необходима, как и вызвавший ее факт, то не обходима и борьба с этим фактом" (8, стр. 61). Иными словами, мы имеем субъективней, но естественный процесс, что требует трезвого анализа ситуации. И в этом смысле субъективный метод куда более реалистичен, чем так называемый объективизм (25, стр. 907).

Теория героев и толпы

Продолжением концепции "борьбы за индивидуальность" Михайловского является его теория героев и толпы, изложенная в ряде работ 80-90—х гг. Михайловский считал предельно необходимым поворот социальной науки к изучению народной жизни, массовых движений, механики взаимодействия лидеров и массы, что позволило бы понять альтернативность, непредопределенность социального развития. Однако этой комплексной и практически значимой проблемой, замечает социолог, не занимается ни одна наука, превалирует описание, а не объяснение соответствующих фактов. Обращение к такому объяснению пронизывает большинство сочинений Михайловского, что позволяет считать, его основоположником социальной психологии не только в России, но и в мире. Скажем, работы Г. Тарда вышли только восемь лет спустя после "Героев и толпы".

Михайловский поставил перед собой две задачи: 1) рассмотрение особенностей поведения людей в группе, массе (явлений, которые сейчас обозначаются понятием "массовый человек"); 2) определение причин и факторов, вызывающих особое поведение массы», а же такспособов взаимодействия массы и лидера. На языке Михайловского вся эта совокупность явлений была обозначена терминами "герой" и "толпа", "механику отношений" между которыми и нужно понять.

"Героем, - пишет Михайловский, - мы будем называть человека, увлекающего своим примером массу на хорошее или дурное, благороднейшее или подлейшее, разумное или бессмысленное дело" (15, с. 6). Это может быть и всемирный гений, и негодяй. Важно не это, не сам по себе данный человек, а то, что это тот человек, который увлекает толпу, "делает тот решительный шаг, которого трепетно ждет толпа, чтобы с стремительной силою броситься в ту или другую сторону" (15, с. 9). При этом Михайловский никогда не был сторонником "культа героев". "Герой" Михайловского порождается толпою в определенные моменты и становится как бы ее центром, "мозгом", аккумулятором ее "умственной и нравственной деятельности", чувств, инстинктов, мыслей, желаний.

"Толпой, — продолжает социолог, — будем называть массу, способную увлекаться примером, опять-таки высокоблагородным или низким, или нравственно — безразличным" (15, с. 6). Включенность в толпу радикально изменяет поведение индивида. Соответственно Михайловского прежде всего интересует психология толпы и механизм ее воздействия на индивида.

Ключевым, но в отличие от Г. Тарда не единственным таким механизмом Михайловский считал подражание. Однако оно возможно только в определенных условиях, а потому нужно выявить его специфические причины. Проанализировав огромный эмпирический материал, Михайловский приходит к выводу, что причины (условия) подражания можно разделить на психологические и социологические. Скажем, присутствие в данной группе психически расстроенного человека есть причина психологическая. Но, чтобы она стала действовать, нужны социологические причины, разделяющиеся, в свою очередь, на общие и специальные. Специальные причины — это конкретная социальная ситуация. Что касается общих, то к ним относятся, во-первых, экономические, политические, нравственные факторы, во-вторых, их преломление в комплексе конкретно-исторических культурных условий, в-третьих, действие бессознательных факторов социальной жизни. Особое внимание Михайловского привлекают два последних момента.

Фактором культурной ситуации, усиливающим подража­тельность, является скудость, постоянство, однообразие, монотонность впечатлений, т. е. Узость социального опыта. Правда, фактором может стать и очень яркое впечатление, но именно опять же в силу скудости опыта повседневного. Влияние ограниченного социального опыта подобно воздействию гипнотизера когда "как бы запираются все двери и окна души и остается только одна форточка для восприятия, снижается "деятельность сознания и воли", возникает состояние "моноидеизма" (15, с. 61; 24, с. 202). Самостоятельная духовная работа становится для массы непосильной, и она ждет вождя, облечённого не то что диктаторской, даже божественной силой. И такой вождь является во исполнение всеобщих ожиданий" (14, стр. 744).

Особенно ярко об этом свидетельствует средневековье, время всякого рода буйств и нравственных эпидемий. Средневековая масса, отмечает Михайловский, представляла "идеальную толпу". "Лишенная всякой оригинальности и всякой устойчивости, до последней возможной степени подавленная однообразием впечатлений и скудостью личной жизни, она находилась как бы в хроническом состоянии ожидания героя" (15, с. 90). И таким героем зачастую становился первый встречный, обладающий способностью гипнотического воздействия на массу. Но за этим, продолжает Михайловский, скрыто разделение труда, которое как раз в средние века в форме цеховой системы было доведено до предела. Иначе говоря, "подражание, будучи результатом однообразия впечатлений, наилучше питается общественным строем с резко разделенным трудом" (15, с. 92). Актуализируется же эта готовность к подражанию включением в действие фактора бессознательного, в анализе которого Михайловский оказался предтечей многих аналогичных исследований XX в.

Таким образом, влияние толпы растет при подавленности индивидуальности, децентрализации личности, ее "дроблении" в результате разделения труда. Индивид, подобно обезглавленной лягушке, способной тем не менее совершать действия, регулируемые низшими нервными центрами, управляется не велениями собственного "правящего центра", а центрами, лежащими вне его организма и ему не подчиненными (22, стр. 49). Толпа и есть совокупность таких индивидов. Чем больше регламентация извне, тем более патологической становится социальная жизнь, торжествует рабское сознание.

Теория прогресса

Основная задача социологии Михайловского — обосно­вание теории прогресса с учетом перспектив эволюции России. "Идеал и стремление к его осуществлению, - подчерки­вает социолог, возникают также фатально, как самые пассивные приспособления низших существ" (3, с. 305). Иначе говоря, это объективный феномен, потребность в гуманизации жизни, и потому, когда говорят о "естественном ходе вещей", забывают, что деятельность человека по изменению ситуации на основе определенного идеала точно так же естественна и законна.

Итак, научно установлены объективные факты борьбы за индивидуальность в условиях общественного разделения труда. "Но вот мы хотим построить теорию прогресса, каковая должна обнимать единым принципом прошедшее, настоящее и будущее" (22, стр. 177). Объективная точка зрения, свидетельствующая об органическом развитии общества, здесь нам не поможет. На передний план выходит субъективный метод, выражающий, тем не менее, объективные потребности людей, способных склонить чашу весов в ту или иную сторону, что и выявляется в теории прогресса, позволяющей разобраться в пестрой массе исторических фактов и определить социальную перспективу. Михайловский при этом выступает против детализации идеала. "Идеал нужен и важен как маяк, как путеводная звезда", т. е. как "движение в известном направлении" (9, с. 273). Нужно при этом видеть различие между идолами и идеалами. Идол — некий объект поклонения, который считается совершенно недостижимым, Идеал — нечто желательное и, по разумению человека, достижимое. И не важно, что это может произойти очень не скоро. Главное, что идеал родствен человеку, признается качестве лично обязательного и побуждающего к определен­ному практическому действию (8, стр. 51—62).

Какова же формула прогресса (идеала) у Михайловского? Заметим, что у русского социолога не одна, а несколько таких формул. Первая и основная — это, конечно, борьба за индивидуальность. Вторая раскрывает тенденции этой борьбы как борьбы социальной в контексте соотношения общественных сил. Однако в каком направлении должна ориентироваться эта борьба? И вот здесь мы выходим к третьей, самой популярной формуле прогресса у Михайловского, данной им в работе "Что такое прогресс?": "Прогресс есть по степенное приближение к целостности неделимых, к возможно, полному и всестороннему разделению труда между орга­нами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно все то, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отделы членов" (1, с. 139). Иными словами, это достижение состояния простой кооперации, что может быть названо четвертой и синтетической формулой прогресса.

Центральная формула прогресса Михайловского вызвала ряд возражений. Наиболее серьезными оказались они у П.Л. Лаврова. Лавров пришел к выводу что формула Михайловского чисто объективна и к тому же исключает возможность прогресса в будущем, ибо такой идеал всеобщей разносторонности неделимого недостижим, а если и будет достигнут, то окажется выражением полного застоя.

Уточняя свою позицию, Михайловский подчеркнул, что он вовсе не призывает к тому, чтобы каждый владел всеми профессиями и занятиями. Формула прогресса "требует не внезапного исчезновения специализаций, а влияния на условия, порождающие эти специализации"; требуется "разрушение условий", вызывающих разделение труда, что во многом достижимо уже сегодня (2, стр.: 210—212). Не должно быть резкой социальной разницы между людьми, что вовсе не отрицает специализацию (техническое разделение труда) при индивидуальной однородности.

Более сложным оказалось разрешение другого противоречия формулы. По логике ее, как заметил еще Лавров, оказывается, что вся история — это регресс, печальный рассказ о том, какой ей не следовало быть, поскольку простое сотрудничество везде погибало. Получалось, что только первобытное общество и было наиболее прогрессивной социальной формой. Однако реальная история показывает, что это все же не так. Необходимость решения этой проблемы привела Михайловского к теории типов и степеней развития.

Сами термины "тип развития" и"степень развития" Ми­хайловский взял у К. Бэра, различие же в их содержании кон­кретизирует субъективный метод. Суть в том, что с победой более высокой индивидуальности, например общества над личностью, степень развития индивида повышается, но тип развития понижается, Идеальный пример — муравейник. Иначе говоря, определенный тип развития может быть выше другого и все-таки стоять на низшей ступени. Скажем, Англия с точки зрения степени экономического развития выше России, нопо типу, тем не менее, ниже. Взрослая собака по степени развития много выше, чем только что родившийся младенец, но по типу развития она неизмеримо ниже. Иными словами, степень развития выражает количественные характеристики какого-либо явления, тип — качественные. В этом смысле применительно к обществу мы и можем сказать — "идеал наш позади нас" (Л. Н. Толстой). "Но идеал все-таки поставлен, возможно приближение к нему, которое и есть истинный путь прогресса. У нас, напротив прогрессом называется вся совокупность отклонений от этого пути" (10, стр. 502).

Михайловский, естественно, нигде не заявлял, что низкий тип развития он предпочитает высокой его с